Три выдающихся русских поэта XX столетия — Мандельштам, Пастернак и Бродский — евреи. Ярче, ясней, точней, неоспоримей остальных изображает коллизию Мандельштам в «Шуме времени». Он вспоминает «неуклюжий и робкий язык говорящего по-русски талмудиста». На нем, как правило, изъясняется первое русскоязычное поколение семьи. Предыдущее пользовалось еще исключительно идишем, через пень-колоду могло понять по-русски самые простые, необходимые в практическом общении вещи и худо-бедно ответить.

«Бердичев» — многообещающее название книги, для всех: для евреев, для русских, поляков, украинцев, белорусов. Думаю, что и для израильтян — как олицетворение жизни нации после древнего Израиля и до Израиля нынешнего. Как говорит один из персонажей книги: «Беркоград проклятый. Бердичев — еврейская столица».

Рассказы Суцкевера — никакие не рассказы, а столь популярные в позднеромантическую эпоху «стихотворения в прозе». Стоит заметить, что «стихотворения в прозе» — очень французская вещь, а Суцкевер — очень «поляк» и благодаря этому очень «француз» в еврейской литературе. Я не слышу в его стихах ни русских, ни, допустим, немецких нот, которых так много в стихах его современников. Десять лет назад в Тель-Авиве ушел из жизни поэт и прозаик Авром Суцкевер.

Мы привыкли к картине обособленности евреев, замкнутости их жизни на самой себе, отчужденности от нееврейского окружения. И с другой стороны — враждебности к ним, постоянной готовности окружающих к агрессии, к унижению и насилию... И вдруг оказывается, что раввин, со всеми своими пейсами, талесами, ермолками и лапсердаками, может остановить тележку у чужих ворот, войти на чужой праздник, вмешаться, завести свои порядки. И что это не просто нравится «чужим», а приводит в восторг, в состояние «безумного счастья».

«Русский роман» — актуальный роман. Для нас. Для выросших там, где идеалисты, равно как и боевики «Народной воли», готовили приход социализма, и практики 70 лет в одной отдельно взятой стране его осуществляли. Оказалось, что не в одной. Оказалось, что тем же самым были заняты в Палестине. Избегая диктатуры, тяги к тоталитаризму ГУЛАГа, строили социалистическое государство кибуцев и мошавов. Создавали «трудовые бригады имени Фейги Левин», реквизировали наряды и драгоценности, присылаемые из-за границы богатыми отцами дочерям, изучали труды «классиков», создавали «музеи первопроходцев», шли в профсоюзную номенклатуру.

Что могут эти кладбища рассказать нам о жизни и «иудаизмах» тех, кто там упокоился? Главным объединяющим началом на протяжении всей истории иудеев, возможно, был единый Б‑г, но ни один из периодов этой истории не знал единого иудаизма — и кладбища в книге Кляйна это наглядно демонстрируют. Разнообразие подходов, особенно в отношении традиционного религиозного закона (а в отдельных случаях — в пренебрежении этим законом) очень велико.

Иосиф оказался между двух культур — евреи ему уже не доверяли, а римляне не приняли в полной мере. Рафаэль полагает, что именно это и делает Иосифа типичным евреем. Иосиф становится небесным покровителем для современного еврейского интеллектуала, писателя или журналиста, который, не сумев обрести идентичность в реальной жизни, пытается воссоздать ее в своих текстах.

И все же до сих пор трудно понять, отчего на книгу Подгореца реагировали так гневно. Как‑никак, она, в сущности, написана по канонам популярного литературного жанра — романа воспитания, а сам Подгорец предстает в ней в роли этакого Гека Финна, плывущего по водам нью‑йоркской интеллектуальной культуры 1950–1960‑х годов, встречая на своем пути как доброжелателей, так и пройдох. В ницшеанских категориях это рассказ о том, как Подгорец стал тем, кто он есть.

О жизни человека при тоталитарном режиме, о диктаторах третьего мира, о латиноамериканских гротесках много написано авторами куда более значительными, чем Ингландер. Он, конечно, не помянутый Кафка, не Оруэлл, не Грэм Грин. Что не отменяет того факта, что в его романе есть много моментов, которые, говоря языком школьных сочинений, «заставляют задуматься».

История Файерберга – как и многих других его сверстников – это драматическая история противостояния «отцов и детей», новых устремлений и старинных традиций, не желающих уступать свое место в жизни еврейского общества. В случае Файерберга это противостояние проявилось особенной зримо и значимо. 8 сентября исполнилось 145 лет со дня рождения еврейского писателя Мордехая Файерберга.

В начале октября — всего через пять недель войны — Моше Черток, глава политического отдела сионистской организации, отправился из Палестины в Лондон, чтобы уведомить высокопоставленных евреев, что «половину польского еврейства стирают в порошок» нацисты, а другая половина «попала в советские тюрьмы», и тем самым 3 млн евреев «исчезли с национального баланса». Но можно ли было сделать больше до войны?