Для меня, выросшего в отказе, история Пурима — история чудесного избавления от грядущей смерти благодаря вмешательству Высших сил — обладала конкретной значимостью. Мы смотрели пуримшпили в переполненных советских квартирах и снова и снова переживали победу евреев над древними врагами, мечтая о собственном избавлении. Мечтали о бегстве из советского Вавилона.

После революции из Минска переехал в Вильно, потом в Берлин, потом опять в Вильно. Стал президентом всемирного еврейского Пен‑клуба. А в 1928‑м — опять же как многие — вернулся в СССР, единственную страну, где литературу и культуру на идише поддерживало государство. И быть бы ему расстрелянным со всеми вместе 12 августа 1952‑го, если бы его не расстреляли на 15 лет раньше. А не уедь он в СССР, лежал бы в Понарах. А может, ушел бы в партизаны с Ковнером и Суцкевером?.. Варианты есть, но их немного. И кровавая баня — почти во всех. 

Взгляды Ильхан Омар и тот удручающий пиетет, который выказывают ей лидеры демократов в палате представителей и в сенате, произрастают из тех паразитов, что стремятся закрепиться на корнях Демократической партии. Они сигнализируют о пока скрытом, но нарастающем отторжении идеалов плавильного котла — тех идеалов, что, собственно, и позволили американским евреям быть одновременно американцами и евреями. Пороча нас, Омар и ей подобные порочат саму Америку. 

Его туманный, расфокусированный взгляд вдруг обрел мощь, собрал их образы и притянул к себе — как выпуклое зеркало. Его подбородок дрожал — не от бессильных попыток заговорить, а потому, что он понял: все усилия уже бессмысленны. А ведь его жизнь вся состояла из усилий. Быть Виктором Цукерманом — тяжкий труд. Дневные смены, ночные смены, выходные, вечера, отпуска — сколько на это ушло человеко‑часов, примерно столько же, сколько он пробыл его сыном.

Он едва пережил дорогу. Когда корабль пришвартовался в Хайфе, на берег его пришлось выносить палубным матросам, которые привязались к этому доброму бледному и невероятно худому человеку, так что первое, что он увидел на Земле обетованной, было вздымавшееся над ней ярко‑синее, абсолютно безоблачное небо. Ребенок, встречавший на пристани дальнего родственника, заплакал, думая, что выносят труп. Так что первая фраза на иврите, которую Кафка услышал в Палестине, была: «Папа, отчего он умер?» И этот невероятно худой человек с лицом, обращенным к небу, который всегда был посмертен сам в отношении себя, впервые за неделю улыбнулся.