Любавичский хасид Гецл устраивал помолвку дочери. В его большом и богатом доме готовиться начали еще с вечера. Огромная плита на кухне неустанно поглощала все новые порции дров. На ней все кипело, скворчало, жарилось, парилось и томилось — четыре кухарки под неусыпным надзором Песи, жены Гецла, старались изо всех сил. И хоть гостей ожидалось немного — жених с родителями да семья самого Гецла, — стол собирались накрыть так, чтобы надолго запомнили.

Бааль‑Шем‑Тов приехал в Слуцк весной 1740 года. Весна в том году началась поздно. Пахучие цветы на деревьях раскрылись, когда уже подошла зеленая листва. Майский ветерок разносил дурманящий аромат рано распустившейся сирени, шиповник тоже сперва покрылся листвой и лишь потом выбросил огромные пунцовые цветы.

Провидец из Люблина женил младшего сына. Гости приехали со всей Польши, и синагога, куда собрались для послеполуденной молитвы Минха, была переполнена народом. Сразу после молитвы должны были приступить к свадебной церемонии. Во дворе синагоги уже натянули хупу, столы ломились от яств, на женской половине так сильно пахло духами, что жена габая приказала раскрыть настежь окна.

Ребе Рашаб — Шолом‑Дов‑Бер, пятый ребе Любавичской династии — не отличался крепким здоровьем. Врачи часто отправляли его за границу на воды, и в одной из таких поездок он встретил старого знакомого. Много лет назад тот приезжал в Любавичи просить благословение у ребе Шмуэля, отца Рашаба.

Еврей лет пятидесяти, в дорогой, но изрядно поношенной одежде, прятал лицо, не показывая тоскующих глаз. Нестриженая, с проседью борода торчала во все стороны, красные, чуть вывернутые губы едва заметно шевелились, беспрестанно произнося слова псалмов. Он протянул ребе квитл и склонил голову, словно принимая любой приговор.

Предвечерний покой опустился на Умань. Лениво перебрехивались собаки, сонно постукивал топор — кто‑то рубил дрова для готовки ужина, — синие дымки столбиками поднимались над крышами еврейских домов. Порывами налетал свежий ветерок, запоздало жужжали пчелы, багровый диск уставшего за день солнца почти прикасался к горизонту.

Дверь отворилась, и в бердичевский штибл[fn content="Штибл — хасидский дом молитвы. Место праздников и застолий, центр общественной жизни."] чернобыльских хасидов вступил богатый гость. Достаток проглядывал во всем, не только в добротном кафтане, хромовых сапогах, новенькой шапке из рыжего лисьего меха, но и в самом облике гостя. Он излучал благополучие: его темно‑рыжая борода, казавшаяся продолжением шапки, была тщательно расчесана, кожа лица матово отсвечивала, как бывает только у здоровых людей, глаза смотрели уверенно и спокойно.

Ребе Бунем из Пшисхи сказал как‑то своему ученику Менахему‑Мендлу, будущему ребе из Коцка: — Если Высший суд решит отправить меня в ад, как, по‑твоему, можно спастись от приговора?

Ицхок‑Меир, первый ребе из Гуры, автор книги «Хидушей а‑Рим» вместе со служкой, реб Бунемом, возвращался из Варшавы в Гуру. Реб Бунем, пухлый улыбчивый старичок, сидел напротив ребе и внимательно изучал какую‑то книжку. Буквы на корешке стерлись, и название было невозможно разобрать.

Характер Вульфу достался еще тот: раздражительный и приставучий. Ну не нравились ему люди, что можно поделать! В каждом он находил скрытую червоточинку и не успокаивался, пока не вытаскивал ее на свет Божий и всеобщее еврейское обозрение. Стоит ли добавлять, что Вульф нажил себе немало врагов. Но это его ничуть не смущало, он был полностью уверен, что истина на его стороне.

«Моя жизнь — всего лишь лучик солнечного света, мелькнувший между черной громадой предыдущего небытия и мрачностью подступающей бесконечности».

Сын Аптер Рува, раввин Йосеф‑Мойше, собрался по делам в Яссы. Перед поездкой он пришел к ребе Исроэлю, Магиду из Козиниц (евреи называли это местечко Кожницы) за благословением.