«…Чтобы тебе было хорошо

и чтобы продлилась твоя жизнь…»

Дварим, недельная глава «Ки‑теце»

«Чтобы тебе было хорошо — в Будущем мире,

который полностью хорош. Чтобы продлилась

твоя жизнь — в Будущем мире,

который длится вечно».

Вавилонский Талмуд, трактат «Кидушин»

Предвечерний покой опустился на Умань. Лениво перебрехивались собаки, сонно постукивал топор — кто‑то рубил дрова для готовки ужина, — синие дымки столбиками поднимались над крышами еврейских домов. Порывами налетал свежий ветерок, запоздало жужжали пчелы, багровый диск уставшего за день солнца почти прикасался к горизонту.

Исер отвел глаза от окна, с трудом поднял руку, чтобы отереть рукавом холодный пот со лба, и попросил невестку:

— Милая! Позови габая из «Хевра кадиша» Похоронное братство. . Пришло мое время.

Невестка испуганно прикрыла рот ладонью и тотчас побежала выполнять просьбу свекра.

«Пятерых успела родить, а гляди, какая прыткая», — подумал Исер и прикрыл глаза. Его длинная‑длинная жизнь стояла прямо за опущенными веками. Он, оказывается, все прекрасно помнил, вернее, вспомнил и сейчас без труда мог мысленно вернуться в любой день этой жизни.

Хорошо он пожил: уважал людей, боялся Бога, почитал жену. Дети поднялись удачные, родили внуков, правнуков. Живут в достатке, у каждого в руках дело или ремесло. И о себе он позаботился: не страшно уходить.

Исер забылся, втягивая воздух полуоткрытым ртом. Он был известным человеком в Умани. Известным и уважаемым, как и следует человеку солидного достатка, из рук которого кормятся десятки семей. От дел Исер отошел два года назад, до последнего дня крепко держа бразды правления. Когда умерла жена, он резко сдал, передал дело сыновьям и, промаявшись несколько месяцев, собрался в Землю Израиля.

— Подышу напоследок воздухом Иерусалима, — объяснял он родственникам, — а потом лягу в Святую землю.

Собрался он быстро и после осенних праздников уехал. Каково же было удивление евреев Умани, когда к Пейсаху Исер вернулся.

Что, почему, как — вопросам не было конца, но ни на один из них он не давал ответа. Отмалчивался, и все тут. Самое большее, что удалось выжать из него раввину, — невнятное замечание о важном деле, оставшемся в Умани. И какое такое дело осталось у Исера, ради которого стоило возвратиться из Святой земли, — никто не мог взять в толк.

После Пейсаха прошло две недели, и Исер слег. Болеть ничего не болело, но неуемная слабость охватила все его тело. Любое движение требовало значительных усилий, и после него он потел так, словно ворочал мешки с мукой. Бодрый, самостоятельный старик на глазах превращался в дряхлую развалину.

И вот — все. С последней ясностью он понял, что с этой постели ему уже не подняться. Потому и побежала невестка за габаем из «Хевра кадиша», поэтому, бросив все дела, собрались сыновья и дочери.

Когда габай, преисполненный почтения, вошел в комнату, Исер открыл глаза.

— У турецкого султана, — слабым голосом произнес он, — тридцать шесть тысяч попугаев. Восемнадцать белых слонов и шестьдесят четыре большие обезьяны.

— Вы были во дворце султана в Стамбуле? — уважительно спросил габай, усаживаясь возле постели умирающего.

— Султаны любят бараний жир со сливками, — ответил Исер. — На эту приманку их и ловят. А если бить при этом в барабан, они плодоносят даже в засушливые годы.

— Мне кажется, он бредит, — шепотом произнес габай. Старший сын, вошедший вместе с ним, согласно закивал головой.

— Позовите меня, когда отец придет в сознание, — добавил габай. — Сейчас бессмысленно обсуждать с ним место погребения и другие подробности.

— Конечно, конечно, — согласился старший сын. — Но я думаю, он захочет лежать рядом с мамой.

— Последняя воля — это последняя воля, — произнес габай, поднимаясь с табуретки. — Если же, не дай Бог, отец не очнется, тогда будете решать вы.

Исер открыл глаза лишь на следующий день. С самого утра зарядил мелкий холодный дождь. Он неугомонно и безжалостно сек черные крыши домов Умани, проезжающие по улицам телеги, лошадей, путников.

— Как ты себя чувствуешь, отец? — спросил сын, дежуривший возле умирающего.

— Плохо, — прошептал Исер. — Позови габая.

Габай пришел черед полчаса, мокрый от дождя и в раздраженном расположении духа. Когда он вошел в комнату, Исер вдруг заговорил окрепшим голосом:

— Капа! Капа дакирна лах!

— Что‑что? — переспросил сын.

— Укус змеи лечат холодной водой и заклинанием. Промой место укуса и трижды повтори: «Капа! Капа дакирна лах!»

— Он по‑прежнему бредит, — рассерженно буркнул габай. — Неужели нельзя было проверить, прежде чем отрывать меня от дел?

О прогулке под проливным дождем он даже не упомянул. Разумеется, день габая погребального братства был под самую завязку наполнен многотрудными и хлопотными обязанностями, от выполнения которых его оторвал ложный вызов. Габай в сердцах ушел, а сын вернулся к постели, чтобы расспросить отца, но тот снова впал в забытье.

Через сутки все повторилось. Исер открыл глаза и попросил позвать габая.

— Отец, он уже приходил два раза, больше не захочет, — ответила невестка.

— Скажи ему, что вчерашнего числа вчерашний разговор был. А сегодняшнего — сегодняшний. Пусть приходит немедленно. Времени почти не осталось.

Габай, конечно же, пришел. Правда, невестке пришлось изрядно поистратить энергию на всякого рода просьбы и уверения, но, говорят, ничто на свете так быстро не обновляется, как женское желание поговорить.

На сей раз Исер смотрел ясно, а говорил четко и членораздельно.

— Я понимаю, ты сердишься на меня за вчера и позавчера, — сказал он габаю. — Вижу, вижу, что сердишься. Наберись чуточку терпения, сейчас я все объясню.

Много лет назад, о‑хо‑хо, когда я только начинал свое дело и много разъезжал по ярмаркам, Бердичев был центром моих поездок. Из него я всегда отправлялся по окрестным местечкам и деревням. И всякий раз, оказываясь в Бердичеве, я выделял полдня, а случалось, и целый день на то, чтобы увидеть ребе Лейви‑Ицхока. Я чувствовал, как его благословения приносят мне силы и удачу.

Однажды я пришел к нему сразу после восхода солнца. Ребе, уже облаченный в талес и тфилин, готовился приступить к утренней молитве. Как он готовился? Ходил взад и вперед по комнате и глубоким, берущим за сердце голосом произносил псалмы. Разумеется, я не решился помешать праведнику и остался в прихожей.

Вдруг, осыпая друг друга проклятиями, в дом ввалились несколько мужчин и женщин и без всякого замешательства, даже не спросив разрешения у служки, ворвались в комнату ребе. Дверь, разумеется, они не закрыли, поэтому я слышал каждое слово.

Один из мужчин зарабатывал на жизнь обменом денег. Хлопотное и опасное занятие. Своего капитала у него не было, поэтому перед тем, как отправиться на очередную ярмарку, он брал взаймы большую сумму у богачей своего местечка и пускал ее в оборот. Вернувшись, он раздавал долги, а на вырученные деньги его семья жила до следующей поездки.

Предыдущим вечером большая часть одолженных для ярмарки денег пропала. Меняла обвинил в краже служанку, семнадцатилетнюю девчушку. Та категорически все отрицала.

— Но кроме тебя в доме не было чужих! — орал меняла.

— Не знаю, не брала, не видела, — отпиралась девушка.

Рассерженный меняла отвесил ей пару оплеух. Служанка разрыдалась и убежала к родителям. Те, узнав, что меняла побил их дочь да еще обвил ее в краже, явились к нему со скандалом.

— Моя дочь не воровка! — яростно повторял отец девушки. — Мы воспитали ее в чистоте и святости. Она в жизни копейки чужой не брала!

— А куда подевались три сотни рублей? — ехидно вопрошал меняла.

— У себя спроси, подлая твоя рожа! — поднимала голос мать девушки. — У совести своей вызнай, куда ты дел эти деньги. Свои ошибки на девочку нашу списать хочешь. Не выйдет, негодяй, не выйдет!

— И кто тебе дал право руку на ребенка поднимать? — вступал отец. — Сейчас как вдарю по твоей паршивой башке чем‑нибудь тяжеленьким, сразу вспомнишь, куда деньги задевал.

— Я из‑за вашей дочки по миру пошел! — кричал меняла. — Откуда триста рублей верну? Кто мне теперь копейку одолжит? Это вы станете детей моих кормить, а? А воровок полагается бить, чтобы руки свои загребущие не распускали.

Так препирались они до самого утра, а как рассвело, явились к раввину города на суд. Ребе терпеливо выслушал обе стороны и надолго задумался. Потом в тишине зазвучал его глубокий голос:

— Я вижу, что девушка не виновата. Она не брала денег, и подозрения на ее счет напрасны. С другой стороны, я вижу, что деньги действительно исчезли. Меняла не придумал эту историю и не пытается за счет служанки покрыть собственную неудачу или проигрыш. Но куда подевались триста рублей — я не вижу. И что теперь делать — ума не приложу.

Праведник поднялся со своего места и заходил по комнате. Оказавшись возле двери, за которой стоял я, он замедлил шаг и тихо, но очень четко произнес:

— Если найдется человек, который пожертвует триста рублей и спасет от нищеты семью менялы, такому человеку я обещаю место в раю.

Тут меня будто руки невидимые подхватили, вышел я из прихожей, подошел к праведнику и спросил:

— Ребе готов письменно подтвердить свое обещание?

— Да, — ответил ребе Лейви‑Ицхок.

Я тут же вытащил из кошелька все свои деньги, в точности триста рублей, передал их ребе, а тот без промедления вручил их меняле. Затем повернулся к служанке.

— Дитя мое, за то, что ты пала жертвой оговора, Всевышний вскорости пошлет тебе суженого.

Он перевел взгляд на менялу.

— Не знаю, кто украл у тебя триста рублей, но обещаю, что в твоем доме больше такого не случится.

Улыбающиеся меняла и служанка с родителями вышли из комнаты, а ребе начал утреннюю молитву. Я терпеливо дожидался в передней и, когда услышал, как цадик снимает тфилин, вошел в комнату и напомнил о письменном обещании.

Ребе попросил служку принести бумагу, чернила и перо, сел за стол и написал несколько строк. Подув на чернила, чтобы надпись быстрее просохла, он сложил листик несколько раз и подал мне.

— Исер,  —  сказал он,  —  никогда, слышишь меня, никогда не разворачивай записку и не читай того, что в ней написано. Когда же придет твой последний день, а он еще не близок, пригласи к себе габая из «Хевра кадиша» и попроси, чтобы эту записку положили вместе с тобой в могилу.

Я принял записку с величайшим уважением и, выйдя от праведника, принялся размышлять, как сохранить ее в целости и сохранности. Судя по его словам, меня ожидала долгая жизнь, а бумага легко портится. Кроме того, нужно было уберечь себя от соблазна прочитать записку. Ведь человек слаб, а злое начало сильно. Иногда жизнь поворачивается к нам пасмурной стороной, и в минуту слабости или духовного затмения мы совершаем деяния, о которых после сожалеем много лет.

В конце концов я сообразил, как следует поступить. Вернувшись домой, я отнес свой молитвенник переплетчику и попросил его сделать новую обложку из самой прочной кожи. За нее я попросил спрятать записку и не отходил от рабочего стола, пока не убедился, что все выполнено в точности. Теперь, чтобы извлечь записку, нужно было хорошенько потрудиться. Поддавшись отчаянию или дурному настроению, я бы не смог быстро добраться до записки и, скорее всего, успел бы одуматься.

Но, слава Богу, за все эти долгие годы такая мысль ни разу не пришла мне в голову. Случилось худшее, гораздо худшее. За хлопотами сборов в Святую землю я позабыл про молитвенник и оставил его у старшего сына. Только попав в Иерусалим и подойдя к Стене Плача, я понял, какую оплошность допустил. Именно поэтому мне пришлось вернуться в Умань. В Иерусалиме остались все мои вещи, осталась снятая на год комната. Я мечтал вернуться туда после Пейсаха, но… теперь этим воспользуется кто‑нибудь другой.

Исер закашлялся и, утомленный длинной речью, обессиленно смежил веки. Габай и невестка терпеливо ждали.

— Позавчера я почувствовал, — продолжил свой рассказ Исер, открыв глаза и глядя на габая, — что настал мой последний день. Поэтому и попросил тебя позвать. Но вместе с твоим приходом ко мне неожиданно вернулись силы, и я понял, что поторопился. Ребе Лейви‑Ицхок четко приказал рассказать о записке в последний день. Поэтому мне пришлось притвориться, будто я брежу. То же самое случилось и во второй раз. А сегодня, о‑хо‑хо, сегодня…

Он снова закашлялся, затем сунул руку под подушку, достал небольшой молитвенник в переплете из сильно потертой кожи и протянул габаю. Тот с величайшим почтением принял молитвенник и хотел о чем‑то спросить умирающего, но тот уже впал в забытье.

Через два часа душа Исера оставила этот мир и присоединилась к праотцам.

— Послушайте, — сказал габай сыновьям, когда те явились к нему с печальным известием. — Ребе Лейви‑Ицхок запретил читать эту записку вашему отцу. Но на нас его запрет не распространяется. Поэтому, если вы не против… — Он не успел договорить, как сыновья согласно закивали.

Габай достал нож и принялся разрезать переплет. Старая кожа легко расходилась под лезвием, и вскоре на стол выпал пожелтевший от времени сложенный вчетверо листок бумаги. Габай с трепетом развернул письмо, написанное рукой святого праведника. Чернила выцвели от времени, но разобрать написанное можно было без труда:

«Откройте этому человеку врата рая. Лейви‑Ицхок, сын Соры‑Соши».