В «Операции “Шейлок”» Рот бесстрашно ломает границы жанров и заводит какую‑то чуть ли не постмодернистскую игру. Рассказчик на сей раз вполне тождествен автору: это не кто иной, как Филип Рот, автор «Случая Портного» и проч. Среди персонажей — жена автора, его отец и, наконец, израильский друг Аарон Апфельбаум, тоже, между прочим, всемирно знаменитый писатель. Действие происходит на фоне абсолютно реального исторического события — первого процесса Ивана Демьянюка.

Филип Рот, классик американской (американско‑еврейской, если угодно) литературы, известен как мастер как‑бы‑реалистической прозы, то есть книг, в которых успешно имитируется реализм XIX века, а модернистская условность и субъективность действия успешно скрываются. Сейчас к русскому читателю приходят те его тексты, в которых эта условность выходит на поверхность. Это книги о написании книг, в частности романы об авторском альтер эго Натане Цукермане.

На кого из современников похож Амихай, каким его показывает нам Бараш? В сравнении с Целаном он слишком рационален и спокоен; в сравнении с Хьюзом — слишком эпичен. В одном из комментариев Бараш вспоминает Бродского и... Окуджаву. Окуджава здесь, конечно, совсем ни при чем, а Бродский... да, его разветвленный синтаксис, его холодно отстраненный взгляд на мир как‑то корреспондируют с миром Амихая.

«...На определенном уровне вся литература, начиная с “Энеиды” (и высокая, и низкопробная), — это творчество чьих‑нибудь поклонников. Составляя компиляции и пародии, вплетая в них аллюзии и отсылки, пересказывая и переделывая на свой лад старые истории, на которых выросли все читатели, мы идем дальше. Мы ищем пробелы, оставленные для нас писателями то ли по небрежности, то ли в силу широты души, и надеемся, что передадим собственным читателям — благо, такие найдутся, — часть той радости, какую находим в любимой книге: причастность к игре».

Самое главное — подробности. Жалкие и величественные. То, как Герман Рот прямо во время похорон своей жены, с которой он прожил десятилетия, начинает разбирать и выбрасывать из шкафа ее вещи: он не в силах находиться с ними в одном доме. То, как он оставляет свои тфилин в раздевалке оздоровительного клуба, вместо того чтобы отдать детям. То, как он, который «съел собаку на договорах, связанных со смертью», с поражающим сына хладнокровием читает и подписывает бумагу, содержащую отказ от искусственного поддержания жизни в его теле.

Цви (Григорий Израилевич) Прейгерзон писал на иврите, живя в СССР. При этом он находил способ до 1934 года передавать свои рукописи в подмандатную Палестину, а потом, после долгого перерыва, уже в Израиль, участвовал в тамошней жизни под псевдонимом А. Цфони.

В «Итоне» (будем для простоты называть его так) исчезает мальчик. Труп находят в саду у Дрейфуса. Директора арестовывают. Разносятся слухи о его еврейском происхождении. Толпа неистовствует. Поджигают ближайшую синагогу, на могилах еврейского кладбища рисуют свастики. А мотив убийства, которое приписывают Дрейфусу, таков: дескать, мальчик разузнал скрываемую Дрейфусом тайну, его еврейство... Это говорит прокурор! Этому верит судья! В Англии. В 1990‑е годы.

Он один из главных завсегдатаев монпарнасских кабачков, но из его личности и биографии не сделать трогательный роман, как из биографий Модильяни или Утрилло. Он — еврей из Восточной Европы, но никак не подходит, подобно Марку Шагалу, на роль символа своего народа: «Всё — прочь, никакого Голема, никаких душ мертвецов, ищущих себе живое тело, чтобы завладеть им и его голосом, никаких дибуков из страшных детских рассказов».

Перед нами настоящий еврейский детский дом. Детей по большей части привезли с еще зализывающей раны после Гражданской войны Украины. Десять вагонов еврейских детей, осиротевших во время погромов. В новый мир, где у них появился шанс стать счастливыми сиротами — идеальными гражданами советской страны.

«Моему папе звание ”деклассированный” полагалось за то, что из‑под жилетки у него были видны цицес, и, главным образом, за то, что у него была бакалейная лавочка, из которой доносились запахи селедки вперемежку с керосином. Находилась она в подвале, таком холодном, что иногда даже летом возле прилавка приходилось ставить чугунок с раскаленными углями».