Книжные новинки

Форма, содержащая бесформенное

Валерий Шубинский 12 июля 2020
Поделиться

 

НИКОЛЬ КРАУСС
В сумрачном лесу / Перевод с английского М. Синельниковой
М.: Книжники, 2020. — 320 с.

Роман Николь Краусс — книга странного жанра. Можно было бы назвать его интеллектуальным детективом, если бы хотя бы одна из двух лежащих в основе сюжета загадок получала разрешение. Можно было бы назвать его философским романом‑эссе, если бы этих загадок не было. Роман‑обманка, постмодернистская игра? Но о слишком серьезных вещах идет речь.

Две истории, почти не переплетенные между собой, объединяет только то, что главные герои — американские евреи, приехавшие в Израиль под влиянием какого‑то импульса. 68‑летний миллионер Юлиус Эпштейн движим духовной усталостью и намерением начать новую жизнь. 39‑летнюю писательницу заставляет сорваться с места загадочное предложение некоего Фридмана. В результате Эпштейн не то выпадает из окна «Хилтона», не то бесследно исчезает из снятой им в Тель‑Авиве скромной квартиры, чтобы в результате загадочных приключений «превратиться в царя Давида». Писательницу, в погоне за якобы найденными неизвестными рукописями Кафки, ожидают истинно кафкианские приключения.

Читатель так и не узнает, являются ли «общество потомков царя Давида», основанное раввином Клаузнером, и фильм про Давида, который снимает его дочь, частью единой игры; почему Эпштейна так беспокоит пальто (с телефоном в кармане), которым он на встрече американских евреев с Абу‑Мазеном случайно обменялся с членом палестинской делегации и которое оказалось в Газе; какую роль в событиях играет чернокожий еврей по имени Перец Хаим; кто такой Фридман — и, главное, существуют ли все эти люди на самом деле… Сквозной мотив книги — зыбкость, неуловимость, неверифицируемость реальности: «Мысль о том, что можно находиться одновременно в двух местах, во мне живет давно… одно из самых ранних моих воспоминаний — как я смотрю по телевизору детскую передачу и внезапно вижу сама себя среди небольшой группы зрителей в телестудии… У маленькой девочки в телевизоре было лицо точно как у меня, мои красные кроссовки и полосатая кофточка, но даже это можно было списать на совпадение. А вот что никаким совпадением не объяснишь: за те секунды, на которые камера поймала ее взгляд, я узнала в ее глазах ощущение, как это — быть мной».

Так что же перед нами? Переходящие друг в друга сны или фантазии писательницы (в одной из которых Кафка, между прочим, имитирует свою смерть, уезжает в Израиль и доживает там до 1956 года под видом садовника?) Или единая история, ключ к которой сознательно от нас утаен? Что объединяет Давида и Кафку, кроме еврейства? Литература?

«Может быть, Давид был просто вождем племени людей с холмов, но он привел свой народ к высокой культуре, которая сформировала почти три тысячи лет последующей истории. До него еврейской литературы не существовало. Но благодаря Давиду через двести лет после его смерти, сказал Фридман, авторы книги Бытия и книги Самуила фактически еще на этапе зарождения литературы показали ее самые возвышенные возможности — они там, в написанной ими истории о человеке, который начинает жизнь пастухом, становится воином и безжалостным военным вождем, а умирает поэтом».

Грубого, хитрого и жестокого вождя примитивного племени «сделали автором лучших на земле стихов»? Может быть, и так. Но это не имеет значения: Давид своей деятельностью создал великую литературу, Кафка — ее порождение и со‑создатель. Происходящее на бумаге и в реальности, во сне и наяву постоянно переходит друг в друга (не случайно писательница подозрительно часто встречает в этой истории своих читателей, восхищенных и не очень: не намек ли это на то, что сюжет разворачивается в ее воображении?); человек вечно нетождествен себе: американский бизнесмен может стать царем Давидом, Кафка — садовником… Об этом ли книга? И если так, какого художественного решения такой замысел требует?

«Чем больше я писала, тем более сомнительными мне казались осмысленность и продуманная красота, достигаемые механизмами повествования. Я не хотела от них отказываться, не хотела жить без их утешения. Но я хотела использовать их в такой форме, которая могла содержать бесформенное, чтобы его можно было сделать ближе…»

Удался ли замысел? Во всяком случае можно сказать одно: в книге Краусс есть выход на нечто большее, чем сказано в ней непосредственно. Это уже очень много. Может быть, в каком‑то не видимом нами «пространстве» все линии сходятся. А нет — тоже не страшно.

Роман Николь Краусс «В сумрачном лесу» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

В сумрачном лесу

Он едва пережил дорогу. Когда корабль пришвартовался в Хайфе, на берег его пришлось выносить палубным матросам, которые привязались к этому доброму бледному и невероятно худому человеку, так что первое, что он увидел на Земле обетованной, было вздымавшееся над ней ярко‑синее, абсолютно безоблачное небо. Ребенок, встречавший на пристани дальнего родственника, заплакал, думая, что выносят труп. Так что первая фраза на иврите, которую Кафка услышал в Палестине, была: «Папа, отчего он умер?» И этот невероятно худой человек с лицом, обращенным к небу, который всегда был посмертен сам в отношении себя, впервые за неделю улыбнулся.

The New York Times: Игра с раздвоением личности

Николь резко отвергает предположение о том, что писатель может или должен преследовать некие цели вместе с еврейским народом, как будто еврейский народ — единое и монолитное целое. «О каких именно целях вы говорите? — спрашивает Николь. — Преподнести опыт еврейского народа в определенном свете? Подать его так, чтобы создать более благоприятное преставление о нас? Мне это больше напоминает пиар, нежели литературу».

Процесс наследницы Франца Кафки

Ева Хоффе — женщина, которая в одиночку вела тяжбу за культурное наследие, самую громкую на недавней памяти Израиля. Ева никогда не встречалась с Кафкой. Родилась она в Праге в 1934 году, спустя десять лет после того, как Кафку похоронили на местном еврейском кладбище. «Кафка стал для меня бедой. Они присовокупили Кафку к наследству Брода, чтобы отнять у меня все», — заявляла Ева.