Почему Рим? Чем был Рим для Бродского? Маас, сам византинист, предполагает, что Бродского «привлекал образ павшей, разрушенной империи, которая продолжала существовать, полнясь воспоминаниями». «Интересно, такой ли он видел Россию?» — добавляет он.

Асиман подчеркивает, тема изгнания — центральная в его мировосприятии и, соответственно, в его литературном творчестве. Он говорит, что пишет из места внутреннего конфликта, укорененного в ощущении непринадлежности к окружающему миру. Родился и рос в Египте, жил в Италии, потом в Америке, он никогда тем не менее не был ни египтянином, ни итальянцем, ни американцем...

Между всеми евреями существует определенная общность, но именно польские евреи нам как‑то особо «не чужие», тем более если вспомнить, откуда появились русские ашкеназские евреи. Судьба польских евреев достаточно хорошо исследована в иудаике.

История бейрутской разведывательной ячейки обозначила конфликт между репатриантами из Европы и олим из мусульманского мира. Если первые следовали сионистской доктрине, во многом основывавшейся на коллективном идеале кибуца, где должен был сформироваться «новый еврей», сильный, уверенный в себе, нерелигиозный, не имеющий ничего общего со своими сородичами, которые предпочли прозябание в европейской диаспоре, то выходцы с Ближнего Востока привнесли в новую еврейскую страну приверженность вере, устойчивую племенную идентичность, опиравшуюся на ценности традиционной общинной жизни.

У юного Ларри умирает отец. Ларри — молодой хипстер, покрытый татуировками и практикующий буддизм. А отец — представитель ультраортодоксальной общины. Человек, для которого и мир грядущий — бесконечное изучение Торы, а пейсы недостаточной длины чуть ли не автоматически делают еврея гоем. И вот похороны проходят. Воля отца — чтобы сын читал по нему кадиш. В течение 11 месяцев. Десять раз в день. Не пропуская ни одного миньяна.

Остается без ответа главный вопрос. В чем суть феномена Менгеле? Книге Геза предпослан эпиграф из де Сада: «Счастье заключается лишь в том, что возбуждает, а возбуждает лишь преступление; добродетель не способна указать путь к счастью». Но ведь Менгеле — не адепт чистого аморализма вроде Кроули и не патологический маньяк наподобие Чикатило. Он — идейный нацист. И, если верить Гезу, верен своей идеологии до конца.

У евреев в исторической памяти много чего хранится, и поэзия так или иначе включает в себя переплетение библейского и исторического с бытовым и обыденным. Мироздание и исход, братоубийство и война, золотой век и гонения, Катастрофа и возрождение языка, мистика и бытовая повседневность, Восток и Запад, политические идеалы и бюрократическое государство... Отсылает ли автор читателя к этим реалиям, или против таких отсылок — в тексте для ивритского читателя они всегда наличествуют.

Истории записывались в Израиле, главным образом на иврите, рассказчики просто вспоминали то, что слышали в детстве... Так, в «восточноевропейском» томе, помимо старых сказок, находим и произведения, посвященные Холокосту, и сказки о советских евреях и товарище Сталине. Мы увидим, как известные сюжеты попадают в еврейский фольклор, а в еврейской среде хасидские истории о Беште кочуют к cефардам и в Северную Африку.

Главный нерв книги, ощутимый на протяжении всего повествования, — интеллектуальное и идеологическое противостояние между сдержанным, прагматичным Гершем Лаутерпахтом, вспыльчивым, своенравным Рафаэлем Лемкиным, схлестнувшимся в заочной полемике о том, как следует сформулировать обвинение, выдвинутое против нацистских военных преступников, и их главным антагонистом — истеричным, склонным к мании величия Гансом Франком, тоже профессиональным юристом, генерал‑губернатором оккупированной нацистами Польши, виновным в уничтожении миллионов евреев, а также цыган и поляков.

Так что же перед нами? Переходящие друг в друга сны или фантазии писательницы (в одной из которых Кафка, между прочим, имитирует свою смерть, уезжает в Израиль и доживает там до 1956 года под видом садовника?) Или единая история, ключ к которой сознательно от нас утаен? Что объединяет Давида и Кафку, кроме еврейства? Литература?

Многие сцены призваны остаться в памяти символом еврейской парадоксальности: одновременно происходящие в городе погром и пасхальный седер, или то, как убежденный атеист, выросший в религиозной традиции, громит религиозную косность и ограниченность, но в час молитвы он, как самый старший и самый сведущий в религиозных вопросах, облачается в соответствующее одеяние и исполняет обязанности кантора, а закончив, продолжает с прерванного на полуслове места свою обличительную речь, клеймящую религиозное мракобесие.

Она ведет себя как человек, который должен и может рассчитывать только на себя, с напористостью и упорством настоящей «отличницы». Борется за поступление в московский институт — и поступает! Вырывается из сарапульского эвакуационного убожества... Взросление ее проявляется и в другом. Поначалу довольно эгоистичная девушка постепенно начинает осознавать, что люди вокруг нее тоже страдают, и многие — тяжелее, чем она. Она видит нищую и каторжную жизнь советских колхозников и начинает снисходительнее относиться к исходящей от них агрессии.