Поскольку проза Бассани неразрывно связана с местом действия, предполагается, что читатель знаком с зигзагами итальянской истории ХХ века. Ключевое событие в жизни Бассани произошло в октябре 1938 года — 80 лет и один месяц назад, когда в Италии были введены собственные расовые законы, составленные по образцу антисемитских Нюрнбергских законов, существовавших в нацистской Германии. Внезапно итальянская еврейская община — ее история восходит к эпохе античности, а к середине ХХ века она уже почти столетие была сильно ассимилирована — оказалась вышвырнута из общественной жизни.

Революционный дух, овладевший некоторыми евреями и гораздо большим числом неевреев в первые годы ХХ века, привел к самым разнообразным бедствиям, не в последнюю очередь для самих евреев. Несмотря на искреннюю преданность евреев национальным культурам тех стран, где они жили, их любовь к Гете, Мицкевичу и Петефи, они все равно были подозрительными чужаками без собственных корней. Евреи стали воплощением зла, разрушительной стороны современности, дергающими за ниточки международный капитал и СМИ. Хуже того, они стали теми, кто готов разрушить народ во имя мирового коммунизма.

Пожалуй, читателей Агнона в 1945 году озадачило и разочаровало бы явное отсутствие в романе великих и ужасных проблем, терзавших современный им мир: только что закончившейся опустошительной войны, гибели европейских евреев, предстоявшей им отчаянной борьбы за еврейской государство, победа в которой была вовсе не очевидна. Как мог величайших из ныне живущих ивритских писателей, каким считался Агнон уже в то время, провести эти годы в обществе столь тривиального персонажа, как Ицхак Кумар? Возможно, ключом к разгадке может стать Балак.

На кого из современников похож Амихай, каким его показывает нам Бараш? В сравнении с Целаном он слишком рационален и спокоен; в сравнении с Хьюзом — слишком эпичен. В одном из комментариев Бараш вспоминает Бродского и... Окуджаву. Окуджава здесь, конечно, совсем ни при чем, а Бродский... да, его разветвленный синтаксис, его холодно отстраненный взгляд на мир как‑то корреспондируют с миром Амихая.

Многие аспекты научных представлений Шолема о каббале были подвергнуты суровой критике, и, как это бывает со всеми гигантами, нашлись те, кто хотел бы преуменьшить значение его наследия. С современной точки зрения его интерес к мессианскому мифу, к демонизму, к иррациональным факторам политических опасностей, о которых он предупреждал, каким‑то косвенным образом, может быть, неосознанно, приближал реальность этих опасностей. И все же он остается титанической фигурой.

Было бы печально, если бы почитатели Триллинга, особенно евреи, прочтя книгу Кирша, перестали восхищаться своим кумиром из‑за его выраженных антиеврейских эмоций. Все это, повторим, писалось другим евреям, и, хотя он не мог избавиться от многолетней привычки бичевать иудаизм и еврейство, обращаясь к евреям, в разговорах с неевреями он высказывался об иудаизме и еврействе сугубо позитивно.

Послевоенная французская литературная элита косо смотрела на славу и коммерческий успех Гари, его частенько не принимали всерьез, именуя «писателем для средних умов». Романов Гари никто не читал, сказал некий критик: «Быть застигнутыми за чтением Гари? Все этого боялись, как чумы. Никто не читал его книг. Никто, кроме, разумеется, широкой аудитории». Гари ответил одной из своих остроумных сентенций: «Авангардист — это такой человек, который смутно знает, куда держит путь, но добирается туда первым».

В ХХ столетии состояние оторванности от традиции, ощущение, что тобой манипулируют враждебно настроенные институты, и постоянный риск внезапно стать жертвой насилия преследуют практически каждого. Писатель, чье имя впоследствии станет описывать целый феномен, выступает как пророк, дающий имя опыту, который ждет каждого из нас. Поэтому на самом деле не так уж важно, где будут храниться рукописи Кафки: в Германии или в Израиле. Важно то, что мы все живем в кафкианском мире. 

Проза Селина отнимает у читателя все унаследованные от эпохи Просвещения иллюзорные представления о непобедимости разума и неизбежности прогресса. «Правда, — заключает повествователь, — это нескончаемая агония. Правда в этом мире — смерть. Выбирай: умереть или врать. А я всегда был неспособен наложить на себя руки». Мы, в свою очередь, всегда были неспособны игнорировать творчество Селина.

В случае Пруста вопрос о «еврействе» его творчества — вопрос провокационный. Свою мать он любил больше всего на свете; в «Поисках» он наделил еврейство структурной функцией, превращающей это в одно из грандиозных, мучительных, конструктивных, загадочно пленительных проявлений, по которым узнают чужака (наряду с гомосексуальностью и художественным вдохновением). Но ведь на самом деле Пруст был христианином, так? А то, как он сам назвал «Поиски» — «недостроенный собор» — не столько фантазия на архитектурную тему, сколько нечто близкое к исповедованию веры?

Критический момент для Ньютона наступил, когда его главный противник Лейбниц стал включать каббалу в свое учение. Ньютон достал экземпляр «Kabbala Denudata», жадно проглотил книгу, загибая уголки на страницах, и выступил с контрнападением. Каббала, по его мнению, была как раз одной из тех языческих теорий, которые впервые заразили иудаизм идолопоклонством, а затем через крещеных евреев проникли в христианство и привели к его упадку.

Филип Рот — я недаром сказал о нераздельности эмпирики и метафизики — всегда предельно конкретен, погружен в обстоятельства и характеры своих героев, и всегда метафизичен, идеологичен, в каждом его романе всегда есть проблема, которую он стремится если не решить, то поставить. Мы к этому привыкли, мы этого ждем. Но роман, честно названный автором «Обманом», обманывает ожидания. А здесь о чем? Читаешь‑читаешь, вычитать не можешь. Ву из дер тахлес? Вос из дер икер? Действительно, какой‑то сплошной обман.