Перевод романа Карла Лёзера именно сейчас кажется уместным, а чтение его — небесполезным. Действие происходит в Германии в первые годы нацистской диктатуры. Евреи постепенно изгоняются из всех сфер «арийской» общественной жизни. В том числе из тех, где прежде имело место их «засилье», — в частности, из симфонических оркестров. Однако это происходит не одномоментно.

Лет сорок назад в Ленинграде жил человек… Пожалуй, правильно сказать так: в Ленинграде жили два разных человека. Был Залман Израилевич Зайчик, заслуженный инженер‑радиотехник, ветеран Великой Отечественной войны. И был раввин Шнеур‑Залман а‑Коэн Зайчик, один из столпов еврейской общины города. Вспоминает ли кто‑то о Зайчике‑инженере? Может быть, его сослуживцы, уже очень пожилые люди. А Зайчик‑раввин — фигура отчасти легендарная...

Гапон не раз говорил вслух, что евреев в русском революционном движении не в меру много и что это не идет на пользу делу... что «сейчас во главе всех наших партий стоят евреи, а ведь это самый гадкий народ не только у нас в России, а везде». Возможно, он полагал, что, если выделить евреям собственную «делянку», они будут не так страстно заниматься общими делами. Так что в его метаниях между тайным антисемитизмом и демонстративным публичным филосемитизмом была своя логика...

Большую часть своего творческого пути Иешуа Перле не считался значительным писателем. Критика относилась к нему кисло. И вдруг в 47 лет напечатал книгу с непритязательным названием «Евреи как евреи», принесшую ему славу. Потом — продолжение, с названием более красивым, но для еврейской культуры почти банальным: «Золотая пава». Третья часть, «Закоулки», издана не была: началась война. Успевший побыть советским писателем, Перле тайком возвращается из Львова в Варшаву, попадает в гетто и в итоге гибнет в Биркенау.

Раскрытый австрийской полицией бывший львовский губернатор бежит в Рим, где его прячут «добрые люди». Там он попадает в довольно специфическую компанию: американские агенты, вербующие бывших нацистов и переправляющие их в Латинскую Америку для борьбы с коммунизмом. Впрочем, кажется, что некоторые из завербованных параллельно работают и на Москву. Все это, разумеется, дополнительная почва для размышлений о добре и зле.

Литературовед Илья Левин в 1980‑х годах слышал от «последнего обэриута» Игоря Бахтерева, что в 1927 году обэриут Боба Левин водил его и Хармса к некоему раввину, жившему на Моховой улице. Ничего особенного бы не было в этом воспоминании, если не знать, какой именно раввин жил в 1927 году на Моховой. А жил там не кто иной, как шестой Любавичский Ребе Йосеф‑Ицхак Шнеерсон...

У юного Ларри умирает отец. Ларри — молодой хипстер, покрытый татуировками и практикующий буддизм. А отец — представитель ультраортодоксальной общины. Человек, для которого и мир грядущий — бесконечное изучение Торы, а пейсы недостаточной длины чуть ли не автоматически делают еврея гоем. И вот похороны проходят. Воля отца — чтобы сын читал по нему кадиш. В течение 11 месяцев. Десять раз в день. Не пропуская ни одного миньяна.

Остается без ответа главный вопрос. В чем суть феномена Менгеле? Книге Геза предпослан эпиграф из де Сада: «Счастье заключается лишь в том, что возбуждает, а возбуждает лишь преступление; добродетель не способна указать путь к счастью». Но ведь Менгеле — не адепт чистого аморализма вроде Кроули и не патологический маньяк наподобие Чикатило. Он — идейный нацист. И, если верить Гезу, верен своей идеологии до конца.

Так что же перед нами? Переходящие друг в друга сны или фантазии писательницы (в одной из которых Кафка, между прочим, имитирует свою смерть, уезжает в Израиль и доживает там до 1956 года под видом садовника?) Или единая история, ключ к которой сознательно от нас утаен? Что объединяет Давида и Кафку, кроме еврейства? Литература?

Главным обстоятельством, в свое время привлекшим внимание к его книгам той поры, стало то, что они — «про евреев». Более чем естественно, что человек, происходивший из довольно патриархальной местечковой среды, из лядских хасидов, и обладавший в силу этого «народным», этнографическим материалом, стал этот материал использовать.

Она ведет себя как человек, который должен и может рассчитывать только на себя, с напористостью и упорством настоящей «отличницы». Борется за поступление в московский институт — и поступает! Вырывается из сарапульского эвакуационного убожества... Взросление ее проявляется и в другом. Поначалу довольно эгоистичная девушка постепенно начинает осознавать, что люди вокруг нее тоже страдают, и многие — тяжелее, чем она. Она видит нищую и каторжную жизнь советских колхозников и начинает снисходительнее относиться к исходящей от них агрессии.

В чем же месседж автора? В том, что мир лучше войны? Что цепную реакцию насилия надо каким‑то образом прекратить? Что по ту сторону разделительной линии тоже люди? Но как приблизят мир эти трюизмы? И стоит ли американскому писателю‑еврею (и вообще евреям диаспоры) учить израильтян урегулированию отношений с недобрыми соседями? Впрочем, Ингландер, можно сказать, и не учит. Он лишь показывает многомерность и многослойность ситуации, в которой оказываются народы и люди.