Один из главных вопросов, волнующих Ингландера как писателя (и, по‑ видимому, как человека): что значит быть евреем или еврейкой сегодня? Какие социальные и религиозные обязательства это ставит перед человеком? Два героя и две героини рассказа (пара ортодоксов и «средние американцы») стремятся найти ответ на этот вопрос, но не за тяжеловесным диспутом, а за праздничным столом, легковесно рассуждая о собственных жизненных траекториях.

Она была блестящим стилистом, к тому же заинтересованным в постоянном углублении своего творческого метода: языковая фактура прорабатывалась Хемлин досконально, в случае «Искальщика» даже в ущерб некоторым сюжетным коллизиям. В какой‑то момент кажется, что стиль существует словно бы отдельно от описываемого, что ему словно бы все равно, что там происходит с находящимися в постоянной смертельной опасности героями.

Пятнадцать лет назад ушел из жизни Фридрих Горенштейн, драматург и писатель, автор сценария таких классических лент, как «Раба любви» и «Солярис». Горенштейн написал и выправил множество сценарных текстов, в том числе и для известных советских фильмов — только его имя регулярно вымарывалось из титров, а после 1980 года и вовсе не упоминалось.

Обращение к письму Толоконниковой символично и в том смысле, что позволяет сразу же обозначить одну из важнейших коллизий, разворачивающихся в книге Наринской: можно ли на языке вполне традиционалистски ориентированной критики писать о социальных и культурных явлениях, которые этой оптикой все же не улавливаются или, если угодно, просто на нее не рассчитаны?

Кратчайшим образом симплифицируя и выводя из метафоры, поэтическую субстанцию разумею как таковую в трехзначной сопринадлежности: не‑речь, измененная действительность, душа. Ее же составляют три категории: смысл, музыка, первозданность. В изложенных понятиях, полагаю, поэтическое — то есть поэзия позволяет мыслить себя, по взаимной желательности.

Выход книги Габая — это и своего рода солидарность с людьми, сегодня находящимися в российских тюрьмах по сфабрикованным и нелепым обвинениям: среди них как «узники 6 мая», так и фигуранты «болотного дела» и много кто еще. Думается, тексты Габая не могут быть прочитаны как исторический документ без сравнения с сегодняшней действительностью.

Важно отметить то, что даже переведенные тексты Зебальда практически не повлияли на пишущих по‑русски сегодня: масштаб поставленных им вопросов и способы их разрешения просто‑напросто не по плечу тем, чьи имена фигурируют в разного рода премиальных списках. Зебальд ведет свою неспешную речь из точки, в которую современники предпочитают не вглядываться, — дело, разумеется, не в морализаторстве, а в широте подхода и, так сказать, технической оснащенности.