В Токио никто не знал, что сегодня Йом Кипур. Ицхак не уверен, что и сам знал об этом. Он забрался как можно дальше от Израиля и евреев, от своего кибуца и разведбатальона «Шакед», от выслеживания диверсантов на границе с Газой... Домой он вообще не собирался. Но, услышав новости, Ицхак понял, что его друзья теперь в самом пекле, и потребность оказаться рядом с ними пересилила все.

Идея переезда в Эрец‑Исраэль была в крови. Она была в крови у всех евреев, которым еврейство было важно, а тем более у таких семей, которые жили в России. Постоянно нужно было бороться за шабат, постоянно нужно было бороться за то, чтобы кошерно кушать. Хорошо, что мой отец был резник. У нас во дворе бегали куры. Когда нужна была курица, так он брал и резал, а мама ее готовила. В Ленинграде же получить кусок кошерного мяса было почти невозможно. Кошерное мясо ели считанные люди, считанные просто.

О том, откуда берутся дети, Хаим от старших учеников в хедере получил кое‑какое представление, правда, довольно далекое от истины, и попытался объяснить Лейзеру, как это происходит, но тот выслушал его без особого интереса. Зато Геску, которая действительно интересовалась вопросом, к разговору не допустили. Она успела уловить пару слов, подслушивая, когда Хаим растолковывал Лейзеру, что к чему, а тот внимал с открытым ртом, но ничего не поняла. Братья заметили ее, и она получила пару тумаков.

Нудельман рассказывает о судьбе своего деда Хаима и отца Альбера. На заре XX века Хаим бежал из Литвы и нашел в Париже убежище от погромов, пережитых им в Российской империи. В Первую мировую служил во французской армии и лишился рассудка. Его сын Альбер сражался за Францию в катастрофе Второй мировой, но соотечественники отплатили ему злом за добро. В «Детях Кадийяка» Нудельман стремится примириться со своим наследием.

В тесной, но светлой студии, среди картин и эскизов, с палитрой и кистью в руке художник искал истину. Он то переживал глубочайшие муки, то испытывал величайшую радость — муки и радость творчества. Глаза широко открыты, грудь вздымается, рука замерла в воздухе, в любую минуту готовая поймать легчайший мазок, тончайший штрих, приближающие к правде. Губы художника шевелятся, тихо бормоча какое‑то заклинание, и кажется, что он не работает, а молится.

Праведником он не стал… Моя Сора ему спичку подложила на мешочек для филактерий, в складку, так спичка там две недели пролежала. Я ему, разумеется, пощечин надавал: «Почему, мерзавец, не молишься?» Я сам не Б‑г весть какой праведник, но чтобы еврей филактерий не надевал? Учиться хочешь? Прекрасно, я тебе не запрещаю, но это уж слишком! Ладно бы невежда какой, не знает, что надо, что нет, но ведь столько лет над Талмудом просидел и вдруг молиться перестал.

Когда мы начали приобщаться к еврейской традиции, многие знакомые перестали с нами общаться. Некоторые боялись, что у них будут проблемы. Некоторые в принципе были против. Жена моего родного дяди была из семьи большого рава, первого машпиа ешивы «Томхей тмимим», рава Михоэла Белинера. Она говорила, что мы играем с серьезными вещами. Она не верила, что в наше время молодые люди могут действительно вернуться к еврейскому образу жизни.

Все местечко считало Беню умнейшим человеком, величайшим знатоком Торы и Талмуда, но, кроме того, в «ихних» науках Беня тоже разбирался. Такой ни перед кем в грязь лицом не ударит. Он уже третий год сидел на шее у тестя. Беня молился в другой синагоге, а к нам, наверно, зашел посмотреть, что тут творится, и, может, затеять с «немцами» диспут, разбить их в пух и прах, тем самым прославить Всевышнего, а заодно и собственную репутацию поддержать.

На следующий день после брита Мотю вызвали в военкомат, где ему стали угрожать, спрашивать, что делали вчера у нас дома, кто был и так далее и тому подобное. Стали ему угрожать, что его могут задержать до 72 часов без предъявления обвинения в каждом отделении в Москве... Мотя ушел утром в военкомат и пропал. До ночи его не было. Мобильных телефонов не было. Было очень страшно, было вообще непонятно, что происходит...

Сын смотрел на мать, усохшую от нужды и тяжелого труда, на ее грязную, рваную одежду; его взгляд скользил по так называемой мебели, по давно немытому полу, по всей комнате. Мойше все еще улыбался, но улыбка уже была вымученной, а потом перешла в гримасу отвращения… Ему стало тоскливо, он охотно сбежал бы отсюда. Особенно раздражали латунные подсвечники на комоде. В них будто выражалась вся бедность, грязь и тоска темной жизни в темной комнатушке…

Мне шел пятнадцатый год, когда я познакомился с Тигром. В хедер я ходил, но учился очень плохо, зато был большим озорником; то есть на самом деле я никогда не озорничал, я все время носился со всякими добрыми намерениями, мечтал весь мир осчастливить, но что‑то эдакое во мне озорничало, очень часто против моей воли, и все были мною недовольны, в том числе и я сам. Кроме как Торе, меня ничему не учили, но я с помощью некоторых друзей понемногу выучился читать и писать по‑русски...

И было в то время: филистимляне собрали войска свои для войны, чтобы завоевать Израиль, и стали филистимляне на горе с одной стороны, и израильтяне на горе с другой стороны, а между ними была долина. И выступил из стана филистимского единоборец по имени Голиаф, из Гата; ростом он — шести локтей и пяди. Медный шлем на голове его; и одет он был в чешуйчатую броню, и вес брони его — пять тысяч сиклей меди; медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его; и древко копья его, как навой у ткачей; а самое копье его в шестьсот сиклей железа, и пред ним шел оруженосец. И встал он и стал поносить полки Б‑га живого.