Мы сосредоточились на том, как различные мотивы вырастали из постоянного анализа библейского текста и как изобретательны иные из них: например, объяснение, что делал Яаков в Бейт‑Эле, из Юбилеев хитроумно использует мимолетное упоминание в Библии о смерти Дворы; мотив «подъем и падение империй» точно передает все подробности сна Яакова и превращает их в послание надежды; или то, как в Завете Иуды из единственной фразы Тамар получаются две разные сцены.

В течение нескольких месяцев до российской аннексии евреи Восточной Белоруссии прошли полноценный первый этап хасидско‑митнагедской войны: с провокациями и актами насилия, публичным конфликтом и официальным отлучением хасидов от еврейской общины. Борьба, возникшая на «земле российской», затянула в свой водоворот Виленского Гаона и стала причиной всенародной кампании по подавлению хасидизма.

Совершенно очевидно, наш автор находился под влиянием двух противоположных трактовок. Первая стремилась как можно глубже заглянуть в мысли Йеуды: как он может быть уверен, что его не обманули, раз не было свидетелей того, как Тамар сидела у ворот? Для этого нужно только, чтобы слова «бе‑фетах эйнаим» означали настоящие городские ворота. Вторая же, предвзятая, мидрашная трактовка тех же самых слов — «открыто перед глазами», то есть Йеуда грешил «на глазах у всех». Обе эти частички экзегезиса драгоценны, даже при том, что противоречат друг другу, так что наш мидрашистски настроенный автор обе и включил.

Поэзию в халифате любили и арабы, и евреи, поэтому духовные вожди считали своим долгом восхвалять Г‑спода в стихах, даже если не были наделены поэтическим даром. Мы располагаем покаянными стихотворениями, сочиненными экзилархом Давидом, который, возможно, ставил подобные произведения в один ряд с проповедями. Даже Гай Гаон вступил в ряды литургических поэтов, хотя возглавлял ешиву в Пумбедите, которая долго противостояла распространению пиютов.

— Мир ненавидит нас, всегда ненавидел. Нас убивают и всегда будут убивать. Но ты — ты повышаешь цену, — говорит ему старик. — Не останавливайся. Не останавливайся, пока наши соседи не уразумеют. Не останавливайся, пока плата за убийство еврея не станет слишком высокой даже для богача, которому есть что транжирить. В этом вся твоя задача на этой земле, — говорит Бен‑Гурион. — Да, ты здесь только для того, чтобы увеличить премиальные за еврейскую голову.

Идея была нехитрая: в результате ТОГО, ЧТО ПРОИЗОШЛО, не могли погибнуть все. Ни одна операция не может быть настолько успешной. Кто‑то наверняка уцелел. Кто‑то наверняка спрятался. Конечно, не стоит страдать чрезмерным оптимизмом. Шанс обнаружить целые семьи, живущие в мире и покое где‑то в горах, где они прятались поколение за поколением, был до смешного мал. С другой стороны, при населении почти в сто миллионов так ли уж нереально откопать пару чистокровных экземпляров? Всего‑то нужно — один здоровый мужчина и одна здоровая женщина, прошедшие тщательный контроль. И можно будет все начать сначала.

Так или иначе версия Завета Рувима содержит, как мы видели, одно потенциальное смягчающее обстоятельство: сначала он увидел, как Билга купается. Но какова во всем этом роль Билги? Не потворствовала ли она с охотой замыслам Реувена? Может быть, она желала этого слияния столь же пылко и сама подстроила все так, чтобы Реувен впал в искушение?

Иудаизм был и остается великой мировой религией протеста. Герои веры не приемлют сущего. Они протестуют. Они бросают вызов самому Г‑споду. Авраам сказал: «Разве Судья всей земли не поступит по справедливости?!» (Берешит, 18:25). Моше сказал: «Зачем Ты навел беду на этот народ?» (Шмот, 5:22). Вот как Г‑сподь желает, чтобы мы отвечали. Иудаизм—это призыв Г‑спода к человеческой ответственности. Высшая награда—стать партнером Б‑га в деле сотворения мира.

Книг было немного, поэтому общины и отдельные книголюбы прилагали немало усилий, чтобы сохранить даже крошечные фрагменты текстов. Почтение перед книгой, особенно такой, где могло содержаться Б‑жественное имя, было так велико, что в синагогах, как правило, ставили ящики, куда прихожане складывали порванные экземпляры или фрагменты, которые перестали быть нужными.

И всякий раз, когда охватят человека заботы и сомнения, меланхолия и дурные помыслы, тяготящие сердце, — пусть он отыщет в сердце ту крупицу блага, что находится там, вне всякого сомнения, и всеми силами сконцентрируется на ней, чтобы возвыситься в собственных глазах и следовать от добродетели к добродетели.

Этот ваш Терезин, мой милый старый пастушок, мне даже чем‑то напоминает Венецию, говорит Сара, небрежно опершись о мое плечо; на полу вокруг нас сохнут майки с Кафкой — целая куча маек, у нас был поход за майками, и нас намочило ливнем, я дышу черной влагой пражского дождя в ее волосах… Понимаешь, святой Марк и гондолы — это ваш Музей, который власти содержат напоказ всему миру… а чуть дальше в ветхих домах живут нормальные люди — ну то есть как нормальные, покaчала она головой, фыркнула и уточнила, что повсюду в Западной Европе о массовых военных захоронениях тщательно заботятся и оберегают их, а у вас в Терезине…

Когда я ее выталкивал, у нее глаза раскрылись, будто от испуга. Ноги уже, считай, там, тело наполовину там — и вдруг эти глаза, больше моих, взяли и раскрылись. Уже почти в воздухе, она вцепилась мне в руку, я завопил от ужаса — она ведь наполовину меня вытащила, того и гляди увлечет за собой. Охранник схватил меня за ноги, а она тянет за руку, словом, для нас обоих вопрос жизни и смерти. Я отодрал от себя ее пальцы, наверное, сломал их, и тут она р‑раз — и улетела. И на миг — девушка тогда висела в воздухе — наши глаза встретились. А потом она пропала из виду. Я лежал на полу самолета, рука повисла, точно ее выдернули, плечо горит, и я все понял.