«Лишь тогда достигнет праведник совершенства, — говорил р. Нахман, — когда сможет пребывать он и вверху, и внизу. Перед тем, кто вознесся ввысь и мнит себя достигшим высочайших ступеней, обнажит праведник всю его низость, и, напротив, пребывающему в областях низменнейших, почти под землeй, укажет праведник на то, что близок он, во всей своей низости, Г‑споду благословенному. И в этом необходимое свойство праведника, а иначе не праведник он вовсе».

Он потерял мать, отца, брата, родной дом, тему, здоровье, волосы — по мнению критика Милтона Аппеля, талант он тоже потерял. По мнению Аппеля, терять особенно было нечего. В «Инквайери», еврейском ежемесячнике о культуре, напечатавшем пятнадцать лет назад первые рассказы Цукермана, Милтон Аппель развернул такую атаку на карьеру Цукермана, по сравнению с которой нападение Макдуфа на Макбета — детская игра в войнушку. Цукерману повезло бы, если бы ему снесли голову. Но Аппелю головы было мало; он рвал его на части.

«Мне так кажется, я только с момента крещения осознал свое еврейство. Только с выходом из иудейства я впервые в жизни занял какую‑то позицию по отношению к нему. Понимаешь, я впервые осознал свою принадлежность к религии предков, когда отступился от нее!» «Книжники» готовят к выпуску роман, представляющий широкую панораму жизни российских местечковых евреев и евреев Германии.

Это чудесное стихотворение, написанное в уже знакомом нам «пасхальном» жанре, было опубликовано в канун Песаха 1944 года, в разгар Катастрофы. Незадолго до этого в Венгрию вошли войска вермахта, и Эйхман приступил к планомерному уничтожению полумиллиона венгерских евреев. На фоне этих зловещих событий Альтерман обращается к последней страничке пасхальной Агады — традиционной арамейской песенке «Хад гадья»

По всеобщему признанию, главным литургическим трудом, вышедшим из школы Раши, стал «Махзор Витри», автором которого Раши не называли никогда. Сочинению недостает стройности. Неаккуратные переписчики и интерполяторы исказили текст, в то же время в нем прослеживается соответствие изначальным намерениям автора. Еще важнее, что это первый настоящий молитвенник, составленный западным раввином, где постановления, касающиеся ритуала, сочетаются с подробным текстом молитв.

Родосские переговоры стали первым для Рабина дипломатическим опытом и первым эпизодом взаимодействия с «непалестинскими» арабами. Эти встречи преподали ему урок, который он не забудет в последующие десятилетия: не в интересах Израиля вступать в переговоры с коллективом представителей арабских стран. В подобных случаях внутренняя динамика склоняет всю группу арабских переговорщиков следовать в фарватере наиболее радикально настроенного государства. Израилю же куда выгоднее иметь дело с разными арабскими государствами по отдельности.

Его туманный, расфокусированный взгляд вдруг обрел мощь, собрал их образы и притянул к себе — как выпуклое зеркало. Его подбородок дрожал — не от бессильных попыток заговорить, а потому, что он понял: все усилия уже бессмысленны. А ведь его жизнь вся состояла из усилий. Быть Виктором Цукерманом — тяжкий труд. Дневные смены, ночные смены, выходные, вечера, отпуска — сколько на это ушло человеко‑часов, примерно столько же, сколько он пробыл его сыном.

Он едва пережил дорогу. Когда корабль пришвартовался в Хайфе, на берег его пришлось выносить палубным матросам, которые привязались к этому доброму бледному и невероятно худому человеку, так что первое, что он увидел на Земле обетованной, было вздымавшееся над ней ярко‑синее, абсолютно безоблачное небо. Ребенок, встречавший на пристани дальнего родственника, заплакал, думая, что выносят труп. Так что первая фраза на иврите, которую Кафка услышал в Палестине, была: «Папа, отчего он умер?» И этот невероятно худой человек с лицом, обращенным к небу, который всегда был посмертен сам в отношении себя, впервые за неделю улыбнулся.

Пусть даже многое в словах учеников преувеличено, как в любых хасидских рассказах; пусть найдется в них немалая толика похвальбы, с какой часто говорят хасиды о своем учителе, — даже если мы отбросим все преувеличенное, несомненно, останется немало достоверных свидетельств о великом духовном богатстве р. Нахмана, о том, как умело применял он при случае это богатство, возвышая души учеников, очищая их и просветляя.

Неважно, купеческий ли молитвенный дом, Хоральный молитвенный дом или первая столичная синагога, — с точки зрения их создателей, все они должны были способствовать тому, чтобы еврейское меньшинство стало более заметным, и демонстрировать европейской общественности модернизированное российское еврейство. Наиболее ярко это намерение можно увидеть в истории возникновения Хоральных синагог в Петербурге и Москве.

Акции компании, организованной специально под проект тель‑авивского порта, раскупались как горячие пирожки. Работы начались немедленно и поначалу велись преимущественно выходцами из греческого порта Салоники, утверждавшими, что они в портовых делах собаку съели, причем отнюдь не сухопутную, а самую что ни на есть морскую. И хотя первый деревянный мол, построенный этими «специалистами», рухнул уже на следующий день после открытия, это ни в коей мере не остудило пыл тель‑авивцев: порт воспринимался городом как всеобщее любимое детище.

Еще до переезда в Нью‑Йорк мне нередко казалось странным устройство этой американской газеты — никогда, ни в одной другой газете мне не приходилось встречать, чтобы статья начиналась, скажем, на странице 18, а ее окончание нужно было искать на странице 9. Уже в первую неделю своей работы в редакции я спросил об этом у верстальщика. В Composing Room мгновенно стало тихо. Наборщики, точно по команде, повернули головы в мою сторону. Но сам верстальщик даже не пошевелился. Реб Менаше продолжал работать, как будто вообще не услышал вопроса. На меня неподвижно смотрел его сверкающий затылок. Затем его широкая спина начала постепенно расти — можно было догадаться, что она надувается от гнева. Вскоре я услышал тихое бормотание, в котором выделялись три слова: «Россия… революция… таймс…»