Руфь требовала, чтобы ей позволили выйти если не на улицу, то хотя бы во двор, Ивка ей говорила: хорошо, можно на десять минут, но только если прицепишь звезду. Руфь отвечала, что не сделает этого ни сегодня, ни когда бы то ни было, даже если от этого зависит ее жизнь, потому что она не носила звезду ни тогда, когда ее все любили, ни тогда, когда она была загребской Ширли Темпл, и не будет носить и сейчас, когда для всех тех людей она стала только еврейкой. Или же будет носить звезду Давида тогда, когда они будут носить крест.

Весь город, мужчины и женщины, вместо того чтобы вздремнуть после субботнего обеда, спешит увидеть что‑то страшное. Давка, толкотня. Вытягивают шеи, встают на мыски, пытаясь посмотреть поверх голов... Да это же… Это же Тойба! Наша Тойба!Она лежит на красном снегу, разорванная пополам. Обнаженные ноги вытянулись, как деревянные, и то ли из них, то ли из живота течет кровь.

Возвратившись в Москву, Боря начал преподавать Тору дома. Приходили молодые художники, писатели, режиссеры. Это был единственный тогда в Москве еврейский кружок, объединявший в основном людей гуманитарных профессий. Гуманитариям труднее, чем людям технических профессий, «вставлять» себя в еврейские религиозные рамки. Боря хорошо знал литературу, искусство, это помогало найти общий язык с учениками.

Все произойдет быстро, думал Арон. Стук в дверь, формальности, торопливые сборы… Его и папу увезут сразу. Маму оставят. Она будет рыдать, падать в ноги, обнимать сапоги. Если за ночь не сойдет с ума, наутро побежит в милицию, в райком. Будет говорить, что это ошибка, что муж ни в чем не виноват, что ее сын — коммунист, сам служит в органах. Но ей ответят по инструкции: «Не волнуйтесь, гражданка. Разберемся!» А в это время их с папой будут допрашивать. Выбьют зубы, пригрозят, что арестуют всю семью. Потребуют назвать подельников, сообщить подробности. В конце потребуют подписать оговор.

Асар был виртуозом во всем: в переводах стихов и прозы, оригинальных стихах, изящных лимериках. Он любил литературную игру, парадоксы, экспромты, но его обычная доброжелательная усмешка не свидетельствовала о веселости нрава. В печатных поминовениях его величают «человеком‑праздником». И справедливо. Острый ум, даровитость, культура, явленные в одной личности, — разве это не праздник?

Когда Бейла приходит к нам с праздником поздравить и мама начинает расспрашивать, как ей живется, она нет‑нет да и проговорится, что иногда ночью, когда дети спят, вспоминается ей тот черный еврей с горящими глазами. Встает перед ней как живой, а она и не знает, что подумать. После такой ночи у нее душа не на месте. Каша пригорает, извозчики от маковых лепешек нос воротят, а Бейла ругается с соседкой, которая живет у нее в каморке.

Одной из основных причин полного изгнания иудеев из Испании в 1492 году было то, что они своим присутствием и, соответственно, развитием собственной культуры (считай, не в последнюю очередь развитием книгопечатания) отрицательно влияли на новых христиан, то есть евреев, по тем или иным причинам принимавшим католичество в период с конца XIV по конец XV века и еще не окрепшим до конца в новой вере.

Ицхак Абарбанель бóльшую часть жизни провел в Португалии, где выступал в качестве лидера еврейской общины и занимал видные посты при дворе короля Афонсу V. Обвиненный в участии в заговоре, Абарбанель в 1483 году бежал в Кастилию, где вскоре занял пост главного сборщика налогов при главе испанской церкви кардинале Мендосе и финансиста при дворе четы испанских монархов Фердинанда и Изабеллы. Однако, когда испанская корона издала эдикт об изгнании евреев в 1492 году, Абарбанель со своей семьей предпочли крещению изгнание.

Как оказалось, события 1492–1498 годов не стали последней главой в иудео‑христианском сосуществовании в Испании и Португалии. Как мы увидим, в Испании и особенно в Португалии сложнейшая проблема уцелевших конверсов не была решена еще несколько поколений. Рассеяние евреев и марранов, которые несли с собой иберийское наследие, сильно повлияло на многие западноевропейские и ближневосточные общины.

Мне было всего четыре года, когда мои родители спланировали и осуществили наш побег из Европы, поэтому не буду делать вид, что сыграла хоть мало-мальскую роль в этом деле. Если бы тогда, летом 1940 года, им не удалось бежать, от меня осталась бы всего лишь трогательная фотокарточка в каком-нибудь из мемориальных музеев Холокоста. Как мы говорим на идише, мойхл тойвес — избавь меня от такой чести.

Дрезденский конгресс все же не забыт: согласно новейшим изысканиям современных антисемитов, бомбардировка Дрездена союзной авиацией в 1945 году «…носила характер ритуальной мести за проведение в Дрездене первого всемирного антисемитского конгресса (1882 г.)». Сам факт появления такого толкования в двадцать первом веке доказывает, что «Дрезденские страсти» Фридриха Горенштейна остаются чтением вполне злободневным — как это ни печально.

В проходе между желтой стеной тюрьмы и заброшенным домишком, в котором повесился русский капитан, ночью была такая темень, что можно рукой пощупать. Ни на одной городской улице, даже в Синагогальном переулке, не было так темно, как здесь. Мне казалось, темнота льется из солдатской будки, в которой днем отдыхал тюремный стражник, а по ночам собирались черти.