Войнович играл для меня важную роль и до нашего личного знакомства. В годы перестройки я выписывал десятки журналов со всех уголков СССР, печатавших без цензуры Солженицына, Владимова… Войнович был одной из ярчайших фигур этого бесцензурного ренессанса. Особенно меня интересовала его «Шапка», ведь в этой повести он из первых уст рассказывал о нравах советских писателей, и красной линией в ней проходила тема антисемитизма и расколов в Союзе писателей на этой почве.

И, когда год назад мой добрый товарищ Илья Иткин, издающий журнал «Москва-Ерушалаим», предложил мне побеседовать с Войновичем, я с радостью воспользовался этой возможностью – не столько ради самого интервью, сколько для того, чтобы пообщаться с человеком, сыгравшим такую роль в моем юношеском знакомстве с перестроечной литературой.

Мы понравились друг другу, и Войнович сказал тогда, что беседа была «интересной, удивительной». Не знаю, что именно он имел в виду. Говорили мы в основном о том, что меня особенно сильно в нем интересует.

Владимир Войнович был успешным советским литератором. Он написал гимн советских космонавтов. И каждый, кто разбирается в реалиях Советского Союза, понимает: этого должно было хватить, чтобы безбедно существовать всю жизнь. Песня стала невероятно популярной, и Войнович взлетел на пик карьеры советского литератора. Но останется он в истории не как автор этого, довольно непритязательного, текста, а как человек, который вышел за красные флажки. Советские писатели делали это либо от обиды, либо из-за препон, которые ставила им власть. Но Войнович, подобно Галичу, вышел за флажки, которые охраняли его и давали благополучие. Что послужило причиной этого? Почему Войнович стал автором «Чонкина», а не остался автором «На пыльных тропинках далеких планет»? Об этом я и решил с ним поговорить. И этот разговор мне очень понравился, так как Войнович, будучи прямым человеком, совершенно не пытался держать дистанцию. Ни возраст, ни образ жизни не стали пропастью между собеседниками. Меня тогда еще сильно удивило – а теперь, ретроспективно, мое удивление трагически углубилось – то, что Войнович совсем не был стариком. У него был открытый и даже наивный взгляд на жизнь – наивный в том смысле, что он был открыт всему новому, как ребенок. В процессе разговора я ему возражал, и он живо интересовался новыми мнениями и идеями. Он был совсем не похож на стариков, которые заявляют: «То, чего ты еще не знаешь, я уже позабыл».

И еще мы много говорили об Израиле и еврействе. Войнович не пытался в разговоре со мной быть большим евреем, чем был на самом деле. Откровенно рассказал, что был ближе к сербской, отцовской, нежели к еврейской, материнской стороне своей семьи. Но на поверку, как оно часто бывает, это оказалось по-настоящему еврейским взглядом на жизнь. Когда речь зашла об Израиле, я увидел человека заинтересованного, включенного, участливого. Он стал волноваться, рассуждать о проблемах страны, и было видно, что все это его интересует, причем давно. И, как это часто бывает у либералов с советским прошлым, он не скрывал своего неравнодушия. Американский еврейский либерал, к примеру, считает хорошим тоном быть беспристрастным, равно удаленным от евреев и арабов, видеть в Израиле просто еще одно государство на Ближнем Востоке, смотреть на происходящее с высоты башни из слоновой кости. Ничего такого Войнович и не пытался изображать. Мы на стороне евреев и Израиля, потому что это справедливо. Эта четко артикулируемая позиция – при всех «но» и трезвом взгляде на проблемы Израиля – была мне очень симпатична.

Войнович был, как и любой большой русский писатель – не скажу, что пророком, но провидцем. Уже сейчас, в 2018 году, мы видим неожиданные совпадение с его «Москвой 2042». В чем тут причина? В том, что Войнович был скептиком. Еще в 80-е годы он не разделял культ Солженицына, видел опасность появления новых кумиров. Ему была близка позиция Набокова, считавшего, что изображения глав государства должны быть не больше почтовой марки. Он шел еще дальше и полагал, что любое изображение должно быть не больше почтовой марки. У него не было идеологической пелены на глазах, он смотрел на мир и видел его абсолютно прозрачным, понимая, какие опасности подстерегают Россию на новом витке развития. Он видел, насколько люди склонны приписывать свои фантазии реальности, и мужественно с этим боролся. Ведь в 80-е годы в его среде требовалось куда больше мужества, чтобы создать памфлет на Солженицына, нежели на Брежнева.

Эта готовность высказывать свое мнение, невзирая на то, что скажет княгиня Марья Алексеевна, – будь то в либеральном салоне или в Кремле, — и делает Войновича Войновичем.

Опубликовано на сайте Еврейские новости Петербурга

Ушел из жизни Владимир Войнович. Год назад писатель побеседовал с главным редактором журнала «Лехаим». Сегодня мы публикуем это интервью.

Автор не утративших актуальность произведений помнит о своих сербских и еврейских корнях, но надеется, что когда-нибудь мир заговорит на одном языке. Он сочувствует Израилю и противится национализму, предполагает наличие высшей силы, но отказывается переступать порог церкви или синагоги. А еще маститый писатель внезапно открыл у себя дар художника. Владимир Войнович в интервью главному редактору журнала «Лехаим» Боруху Горину.

— Владимир Николаевич, кем вас считали: русским писателем, сербом по папе, евреем по маме?

— Некая любопытная дама однажды меня спросила, как я при своих, с одной стороны, сербских, а с другой — еврейских корнях могу считать себя русским писателем. Я ей ответил: «Я не считаю себя, а я есть русский писатель».

— И сами себя вы евреем не считали. Несмотря на маму…

— На маму и на бабушку тоже. Они между собой говорили на идише, но я ничего не понимал. И, как ни странно, в детстве ничего из этого не приклеилось. Мама вообще считала меня гоем. Она в старости говорила: «Вова, почему бы тебе не уехать в Израиль?» Потом всплескивала руками: «Ах да, я забыла». Но во время войны я прекрасно знал, что если немцы дойдут до тех мест, где я был, меня в печку запихнут.

Но я не хочу, чтобы вы подумали: мол, Войнович открещивается. Дело в том, что на меня гораздо больше влияния оказали отец и тетя, с которой я жил в эвакуации. Они были настоящими русскими интеллигентами и при этом помнили о своих сербских корнях. Отец потом выучил сербский язык и перевел значительную часть сербского эпоса на русский.

— Мама вами гордилась?

— Когда я был ребенком, мама говорила: «Я знаю, что у моих детей особых способностей нет». Потом она была очень удивлена, когда оказалось, что у меня есть какие-то способности.

— После песни про пыльные тропинки далеких планет?

— Ну да. Потом еще книжки стали выходить.

— Теперь вы еще и рисуете. С чего началось новое увлечение?

— Я всем отвечаю, что я начал рисовать рано, едва достигнув пенсионного возраста. Просто как-то я сидел перед компьютером и понял, что я не хочу писать. Мне надоело. Стал ходить по комнате. Как раз моя жена приехала сюда из Германии со студентами, которым она преподавала русский. Ей на день рождения подарили картину — цветы на окне. Я посмотрел на это произведение: «Чего-то там не хватает».

— Решили улучшить?

— У нас был рядом писчебумажный магазин, купил там ученический набор «7 красок». Фон переделал, смотрю, картина заиграла. Я удивился. Какие-то краски остались. Дай, думаю, себя нарисую. Нарисовал. Смотрю, похоже получилось. Я с ума сошел просто.

У меня всегда были голые стены. Вдруг друзья приходят и видят, что все стены в картинах. Я стеснялся сам себя, стеснялся покупать холсты, поэтому рисовал на бумаге. Бумага, правда, специальная была, для масляных красок. А поскольку рисунки некуда было девать, я стал прибивать их к стенам гвоздями. С этого все и началось.

Выстрел в спину армии

Владимир Войнович и Борух Горин (фото: Eli Itkin)

— Возвращаясь к литературе: как случилось, что за «Гимном космонавтов», за текстом главной песни страны обратились именно к вам?

— Поначалу я писал стихи. Долго бедствовал, живя в Москве. Работал плотником на стройке, потом был студентом. Стипендия маленькая, а я к тому времени уже женился, появился ребенок, и все такое. В конце концов я устроился работать на радио, и там начал сочинять песни.

Я был такой несвершившийся летчик: учился в аэроклубе, летал, прыгал с парашютом, четыре года служил в авиации, болел небом. С детства читал Циолковского, очень был увлечен. Помню, когда в Советском Союзе объявили, что запущена баллистическая ракета, я сверстникам объяснял, что это значит. Что это практически прорыв в космос. «Гимн космонавтов» мне не был заказан. Я написал просто песню, а она так понравилась людям, что ее стали считать гимном. В нем прославлял не идеологию, а человека, который прорвался в космос. Не конкретную личность, а вообще — Человека.

— А потом вы довольно резко сошли со стези законопослушного советского литератора…

— Слишком законопослушным я никогда не был. Когда я в первый раз напечатал свои стихи, а не песни, маршал Малиновский сказал, что эти стихи стреляют в спину советской армии. Кроме того, меня начали наказывать, потому что я писал сатиру и подписывал письма в защиту разных людей. И «Гимн космонавтов» стали исполнять, не называя фамилию автора слов. Потом вообще от слов отказались, ограничившись мелодией.

— В писательском окружении были либералы и почвенники, евреи и антисемиты. Как вам удалось со всеми поддерживать нормальные отношения?

— Разлом шел не по национальной, а по идеологической линии. Антисемитизма такого, как при Сталине, уже не было. На той стороне, например, находился Чаковский, вполне еврей, но отвратительный человек. Там был критик Дымшиц. Или, например, Бровман, один из тех, кто исключал меня из Союза писателей. С людьми из другого круга мы жили вместе, но не общались. На меня один раз человек пожаловался, что я с ним не здороваюсь, что руки не подаю. Побежал жаловаться. Но основная борьба шла по части текстов. Если кто-то из другого лагеря написал книгу, накидывались сворой.

— Откуда родом ваши предки?

— Бабушка и дедушка с материнской стороны — родом из местечка Хащеватое Гайворонского района. Я однажды был в Харькове, и меня нашел дальний родственник. Он сказал, что у дедушки в Гайвороне было три мельницы. Потом я уже узнал, что большевики дедушку арестовали, забрали, естественно, мельницы. У новых хозяев чуть ли не вторая в Украине по размерам мельница, и они ее никак не могли починить. В результате позвали дедушку.

— У вас остались личные воспоминания о нем?

— Дедушка умер, когда мне было шесть лет. Он мне ни в чем не отказывал, но в пределах собственных возможностей. Мы однажды с ним шли, и дедушка остановился у газетного киоска. Стал с продавцом разговаривать. А там кроме газет продавались разные мелочи. В том числе и игрушечный трамвай. Я начал канючить: «Дедушка, купи трамвайчик!» Он ответил, что денег нет. И тогда я схватил этот трамвайчик и убежал. А дедушке пришлось расплачиваться.

— Потом он ругался?

— Нет.

Режим устарел

Владимир Войнович (фото: Eli Itkin)

— Владимир Николаевич, немножко из другой темы. Вы же напророчили нашей стране всё. А что дальше будет? Вы не дописали.

— С давних пор у нас история идет как маятник. Николай I — ужесточение режима. Проиграли Крымскую войну, назрела необходимость освобождения крестьян. При Александре II началась либерализация. Потом террор, опять зажим. И так далее. Но сейчас время идет быстрее, значит. Режим устарел.

Советский режим формально образовался в 1922-м, а сложился как имеющий определенные ценности к началу тридцатых годов. Начиная с сороковых, режим стал устаревать. На момент развала СССР этот режим попросту не соответствовал своему времени. Идеальная советская власть — сталинского образца, когда общество герметично закрыто. А с западными «голосами» она уже несовместима. Нынешний же режим был сразу создан как устаревший, потому что власть ориентировалась на ностальгию. На ветеранов войны и так далее. Поэтому рано или поздно начнется новая перестройка.

— Как вы оцениваете положение российского еврейства?

— Сейчас, конечно, государственного антисемитизма нет совершенно. Во-первых, из-за личных качеств Путина. Как вы понимаете, я не его сторонник, но антисемитизма, по-моему, в нем нет нисколько. Есть еще такой фактор, как страх перед кавказцами. Не зря есть анекдот про объявление «Меняю лицо кавказской национальности на жидовскую морду».

— Когда в Москве останавливали грузин, грузинские евреи ходили в раввинат с просьбой дать им справку, что они евреи. Это было абсолютной фантасмагорией.

— Да-да.

— В перестроечные годы уехало 80% еврейского населения страны, но заметность евреев от этого не уменьшилась. Как так получается?

— Одесса, думаю, осиротела без евреев. В повести «Шапка» есть антисемит Трёшкин. Он рассуждает: «Как это так — евреев 0,06%. А у мена соседи: справа еврей, слева еврей, надо мной еврей и подо мной еврей».

Евреи встраиваются в систему, интегрируются. И в Америке, и в России. Не зря много евреев крестилось.

— Мне очень смешно рассказывал редактор православной газеты, в чем одна из глубинных причин существующего антисемитизма в рядах духовенства. Он говорит: «Монастыри сейчас — одна из главных статей дохода. Земли им отдали. И вот они себе живут-живут, пьянствуют, воруют. И тут привозят какого-нибудь отца-эконома. А кого могут поставить отцом-экономом? Конечно еврея. А он истовый православный, начинает наводить порядок. Как его любить?!»

— Вот-вот! Если Россия станет цивилизованным государством, евреи будут играть значительную роль в русскости русского государства. Вот так.

— То есть для еврейства они будут потеряны?

— Они будут играть свою роль. Те, кто озабочен своим еврейством, делятся на две категории. Одни — сионисты, а другие считают, что евреи должны жить в рассеянии. Я сам иногда думал, что, может, надо было мне поехать в Израиль.

— А вы там не были?

— Был, много раз. Был и еще, надеюсь, буду.

— И как вам?

— Мне интересно, но, как вам сказать… Я ни в какой степени не националист. Я все равно больше русский, но это не предмет моей гордости, просто самоидентификация. Я считаю, что человек вообще по национальности тот, кем он сам себя считает. По израильским законам я еврей. Но я живу вне израильских законов, я в этом смысле интернационалист. Сейчас такое немодно говорить, но я за то, чтобы в мире по Маяковскому «без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем».

— Израилю есть место в такой картине мира как национальному государству?.
— Эта картина утопическая. Хотя вот значительная часть Европы объединилась и живет «единым общежитьем». Но растут тенденции к разделению. Пример — брексит. Реальность такова, что Израиль может существовать только как национальное государство, мира с соседями пока не получается. Но об этом можно только сожалеть. При этом мне не нравится, когда евреи говорят «хороший араб — мертвый араб». Меня это коробит.

— Голда Меир сказала, что мы никогда не простим арабам то, что они заставили наших детей ненавидеть их детей. Это коррозия из-за бесконечных войн. Как вы думаете, какое будущее у Израиля?

— Палестинцы, в конце концов, отступят, наверное. Эта агрессия. Я недавно читал, что палестинцы хотят дружить с Трампом и готовы на какое-то смягчение. В конце концов, должны же люди когда-нибудь поумнеть.

— А что произойдет с Европой, учитывая растущую моду на национализм?

— Это тренд, конечно. Суровая реальность вынуждает людей отходить от каких-то идеалов. В «Москве-2042» был эпизод, который я вычеркнул, а потом пожалел об этом. Там, в Москве будущего, главный герой хочет вернуться назад в Германию, в прошлое. А человек в чалме говорит: «Только если примете ислам». Уже тогда были видны тенденции.

Крест и пейсы

Владимир Войнович и Борух Горин (фото: Eli Itkin)

— Владимир Николаевич, я вас обещал долго не мучать. И поэтому вопрос в завершение: как вы относитесь к религии как таковой и ее роли в обществе? Какая она: скорее отрицательная или положительная?

— Откровенно, да?

— Абсолютно.

— Мне не очень нравятся внешние проявления религиозности. Вот ваша кипа, например, да. Хоть вы и интеллигентный человек. Я не люблю людей с пейсами, на которые они чуть ли не наступают, когда идут. Аналогичным образом мне не нравится крест на пузе или еще что-то, если это не часть одежды священника.

Израиль — это современное, даже суперсовременное государство. И при этом эта вот архаика, шаббат.

— Вам кажется это несовместимым?

— Совместимо, конечно, но сами евреи над этим смеются. Много анекдотов: «Можно ли в субботу прыгать с парашютом? Можно, только кольцо дергать нельзя». Меня можно назвать агностиком, но я не исключаю, что какая-то высшая сила есть. Но я не верю ни в какое представление человека о Б-ге. Что Б-г создал людей по своему образу и подобию.

— Вы сейчас говорите ровно то, что в XII веке говорил знаменитый еврейский законоучитель Маймонид. Он говорил, что любые представления о человекоподобии Г-спода являются абсолютной чушью.

— Замечательно. Я вот никого не убил, но не из-за заповедей. Если бы я не знал заповеди, я бы тоже никого не убил, потому что во мне есть штука, которая называется совестью. А производные — сострадание и все такое. Во время войны мы жили в деревне, мыши у нас все пожирали. Я на мышку поднял палку и понял, что не могу. Рука не опустилась.

— Это образ и подобие!

— Ну хорошо. Пока что все религии играют разделяющую роль. Я думаю, что большинство людей, которые считают себя религиозными, на самом деле в Б-га не верят. Если Б-г скрывает от нас тайну своего существования, то представление, что в эту тайну человек может проникнуть, оно от недостаточной веры. Очень многие люди меня сильно склоняли к тому, чтобы я крестился. Все-таки в синагогу меня не затаскивали насильно.

— Давайте начнем?

— (Смеется.) Я постоянно в себя всматриваюсь, просто как в человеческую единицу. Если я буду жить, игнорируя какие-то человеческие законы, мне будет неуютно жить. Если я буду воровать или если я у кого-то что-то отниму. У меня было такое, что я людей обидел, и совесть гложет всю жизнь, не прощает. Это и есть Б-г, который во мне, независимо от того, верю я в него или нет. А есть люди, которые, считая себя верующими, кого-нибудь зарежут, а потом придут и покаются, денег дадут на церковь, и Б-г простит. Если есть, откупиться от него невозможно. Думать, что возможно, это тоже от неверия.

— Ну вы просто ребе. Вы cейчас говорите то, что сказано в хасидских книгах. Мне было очень приятно с вами пообщаться.

— И мне.

Москва Ерушалаим

Недельная глава содержит сущностный разброс мнений. Б-га и раба Его, Моше. Надо заметить, очень по-еврейски это — дискутировать с Господином.

Евреи просят Моше обойтись в общении с Б-гом без них. Оно и понятно — страшно. А Моше расстраивается: если бы любили Б-га, были бы готовы хоть умереть, но говорить с Ним.

Но Б-г возражает Моше: страх и трепет это хорошо.

Вспоминается почти открытое восхищение Моше Надавом и Авигу, жизнью заплатившими за близость к Б-гу, за любовь к Нему.

Мне представляется, что это главный конфликт иудаизма, отношений евреев с Творцом.

Хасидизм пытается найти баланс — это главная, пожалуй, тема учения Алтер Ребе.

А вы говорите «День любви». Жизнь, полная любви и трепета. В этом и есть Служение.

Гут шабес!

С этим камнем, выпрыгнувшим из Стены плача ровнехонько в «зоне эгалитарной молитвы», проще говоря — на реформистском участке, предсказуемо все сразу стало многим понятно. И первая моя реакция уже почти условный рефлекс — вот набегут сейчас стряпчие Г-спода Б-га и все объяснят.

Но, раз никто не пострадал, самое время поговорить об этом — об указующем персте. Оно ведь и в Торе напрямую сказано (по крайней мере, если читать комментарий) там, где проклятия перечислены: «А если будете продолжать считать случившееся случайностью, то и Я продолжу вам эти случайности».

И Рамбам подробно пишет, что несчастья должны вызывать раскаяние. Потому что — не бывает ничего случайного.

Так против чего протестует все естество мое, когда появляются стряпчие? Наверное, против перекладывания вины на других.

Ну вот в нынешнем случае, например. Слушайте, ну это же не с высотки в Шанхае камень свалился. Не надо быть особенно верующим, чтобы подумать «Может, все-таки что-то там есть?».

А вот дальше — выводы здорового человека, на мой взгляд, касаются себя. И он бежит бить себя пяткой в грудь, помогать ближним, скрупулезничать в мицвот. А поиск виноватых вокруг — дело нехитрое, так себя и средневековые погромщики умели вести во время чумы.

Впрочем, есть и исключение из этого правила — праведники и пророки, которые с Ним на короткой ноге. Но я-то не…

В конце 80-х в Москве была официально зарегистрирована первая за послевоенную историю легальная ортодоксальная ешива. Расположилась она в Марьиной роще, в синагоге, ставшей магнитом для сотен молодых евреев, интересующихся своими корнями. В 1990 году автор этих строк имел честь быть принятым в число ее студентов. Я попал в совершенно новый мир, полный глубокой мудрости, искренности отношений между людьми. И неотъемлемой частью этого мира, одним из его столпов, был человек, выделявшийся среди «стариков», пожилых прихожан, своей исключительной скромностью. Это был реб Ехил.

В одном и том же, но идеально чистом и выглаженном пиджаке он в одно и то же время каждое утро приходил в синагогу, садился на одно и то же место и тихо молился. Первое время я даже его не замечал, настолько он был незаметен. Мне довелось слышать в синагогах многих стран баалей-тфила, ведущих праздничные молитвы, и баалей-крия, читающих Тору. И то, и другое требует не только досконального знания текста, но и владения нусахом и тропом, особым строго регламентированным напевом. В Израиле и Америке, где в синагоги в праздники приходят тысячи молящихся, это поручают избранным, самым искусным раввинам. Но никогда и нигде я не слышал мастера более грамотного, чем реб Ехил. Быть может, это необъективно, да я и не специалист, чтобы ставить оценки, но так мне кажется.

Его детство прошло в Кременчуге в среде любавичских хасидов. Отец Ехила был баал-крия в «Шпиц Хабад», в котором молились самые преданные, «истовые» хасиды. Однажды, рассказывал реб Ехил, через местечко из Любавичей в Ростов проезжал Ребе Рашаб, Любавичский Ребе. Увидеть Ребе съехались десятки тысяч хасидов со всей губернии. Конечно, и маленькому Ехилу хотелось быть с теми, кто встречал Ребе. Но реб Иосеф, отец мальчика, не пустил сына на вокзал. «Чтобы увидеть Ребе, цадика, праведника, – объяснил он ему, – нужны ахонойс, специальные приготовления, работа над собой, над своим духовным состоянием». Ехил на всю жизнь запомнил эти слова и на вопрос «Вы хасид?» неизменно отвечал: «Куда там! Какой я хасид?! До хасида надо еще дорасти».

В их доме останавливался екатеринославский раввин Леви-Ицхок Шнеерсон, отец будущего Любавичского Ребе, и всю ночь самые уважаемые евреи города беседовали с почетным гостем в столовой. «Что я мог понять? Около полуночи я заснул. Конечно, надо было слушать каждое слово, но я никогда не был слишком способным!» Это говорил человек, который закончил в Кременчуге «Томхей Тмимим», одну из самых известных ешив того времени, учился у рабби Шлоймо-Хаима Кессельмана, знаменитого машпии, хасидского наставника. И через 70 лет, когда ребята в Марьиной роще после долгого изучения не смогли понять трудное место в одном из комментариев к Талмуду, реб Ехил, немного подумав, справился с «неразрешимой» задачей. Много лет он вел занятия по «Тании», одному из главных трудов хасидизма.

Больше полувека жизнь реб Ехила была тесно связана с синагогой в Марьиной роще. Вернувшись с фронта, он сделал ее неотъемлемой частью себя, как и себя неотъемлемой частью ее. Он пережил большую часть посещавших синагогу старожилов. В его голове сохранились десятки дат, годовщин ухода учителей и друзей. По ним он из года в год читал «а-моле», поминальную молитву. Реб Ехила всегда отличала какая-то особая осторожность, деликатность в общении с людьми. Он был несколько лет «габай-алийойс», вызывающим к чтению Торы. Эта должность таит в себе немало опасностей, ведь всегда найдутся обиженные, недовольные. Реб Ехил умудрялся делать все для того, чтобы таких не было! Он вообще больше всего на свете боялся, похоже, обидеть ближнего.

В 1994 году он уехал в США, и очень скоро у него случился инсульт. «Не надо было ему уезжать, он без Марьиной рощи не выдержит», – услышал я тогда от нескольких человек. Вероятно, так оно и есть. Так бывает при расставании с близкими, дорогими людьми. Пусть найдет его душа успокоение в Ган Эйдене!

Как-то уже давно я оказался на какой-то передаче с Антоном. Мы тогда ещё были знакомы только шапочно.

Незадолго до этого я написал колонку про правила поведения в гостях — что-то об ошибочном, на мой взгляд, представлении евреев о своём месте в современной России. Я получал тонны оскорблений в комментариях, в лс, по почте. Меня это, конечно, не слишком волновало, но представление об уровне дискуссии создавало.

Ведущий первым делом спросил, «какое мнение у еврейской общины России…». Антон его немедленно прервал:

— У евреев есть мнение, что никакого общего мнения быть не может. Вот раввин Горин считает, что евреи здесь в гостях, я — дома, и это наши мнения.

Свободный человек еврейской национальности.

Год назад, 9 июля 2017 года, не стало Антона Носика.

В аэропорту Буэнос-Айреса нас встречал таксист по фамилии Москвичан. На самом деле — Москович. Такой была фамилия его прадеда, прибывшего из Бессарабии в конце 19 века в Аргентину.

В конце 1960-х в Аргентине жило около трехсот тысяч евреев. В основном — потомки выходцев из Российской империи. Люди, которых не коснулся страшный молох. И эти сотни тысяч знали, благодаря кому живы.

Барон Морис Гирш, немецкий еврей, во второй половине 19 века был одержим идеей увезти евреев от погромов и преследований. Он потратил на это огромное состояние, приобрел земли — и в Палестине тоже, но по большей части, в Аргентине, где правительство благосклонно отнеслось к его безумному плану. Осевших на земле евреев стали называть «руссо» — русскими.

Сотни тысяч жизней спас одержимый барон. Пусть память о нем будет благословенна!

По-моему, это всё был самый отвратительный век для евреев, и — золотой век еврейской литературы. Люди, опьяненные европейской культурой, уходили из местечка, из тысячелетней цивилизации. Из евреев — в греки. Но, уходя, уносили ее с собой. Ее язык, ее ментальность, ее историю. Вооружившись новым инструментарием, они эту цивилизацию приоткрыли миру. С бродвейских сцен, голливудских экранов и страниц элитарных журналов заговорили Йоше и Шоша, Тевье и Хана.

Залман Шнеур принёс свой Шклов и свой Хабад. И своё пятикнижие. Пять книг эпопеи «Император и ребе». Наполеон и Алтер Ребе, Виленский гаон и князь Потемкин — для Шнеура это семейная история, то, что рассказывали о своих предках его бабушки и дедушки. Поэтому получилось невероятное — рассказ от первого лица об истории семьи, города, страны, народа.

Только сумасшедшие в наше время могли взяться за издание этого громадного романа на русском. Я счастлив, что меня Б-г одарил достаточным безумием, чтобы сделать это — пойти на затратную авантюру. А дальше — талантливые люди, переводчик Велвл Чернин и редакторы «Книжников» превратили безумную затею в прекрасное издание, которое сегодня пришло из типографии.

Я пытался! Я пытался стать болельщиком. Потому что доколе же быть чужим на этом празднике жизни?

«Идиоооот!!! Отдай мяч!!!!! Куда ты?!!!!» Эти двое орали, их лица наливались кровью, они вскакивали, хватались за голову, валились на диван в отчаянии. Их можно было принять за буйнопомешанных, но я-то знал их между телетрансляциями. Мои ироничные, любимые отец и брат. И я понимал: со мной что-то не так.

Я решился и пошел с младшим братом друга моего брата на матч. «Черноморец»!!!!!!!!!! Нам было по 13. Лева обладал настолько типичной еврейской внешностью, что при нем я сходил за украинца.

Мы уселись на трибуне. Вышли команды. Когда объявили очередного игрока, ушедшего из “Черноморца” к врагам, трибуны взорвались яростью. Не знаю, что кричали все остальные, но Лева вскочил и заорал: «ИУДААААААААААА!!!»

На этом мои попытки стать болельщиком закончились.

Я учился в Одессе в 35-й школе. Она находилась между. Между обкомом и одесской киностудией. Одесская киностудия была метров на сто ближе.

Вот и весь выбор той эпохи — кораблик на эмблеме, чей колокольчик в начале фильма предвещал высший класс советского кино, Электроника, Тома Сойера с Петровым и Васечкиным, когда тебе 12; Жеглова и Зелёный фургон в 15; Короткие встречи и Долгие проводы всю жизнь, — и уродливый унылый гвоздь партийного храма, который тоже казался вечным. Какой тут выбор? Конечно, кино!

Вчера не стало одесского кино. Лучшего, что в нем было. Закрылась ещё одна страница моего детства.

Сегодня ей исполняется 90. Доктор Рут.

Однажды в Нью-Йорке лет 20 назад я включил телевизор и попал на ее передачу, и был совершенно потрясён – с каким профессионализмом психолога и шоувумен эта уже тогда совсем немолодая женщина говорила об очень важной стороне человеческой жизни. С юмором и тактом. Я думаю, ее эфиры спасли не только тысячи семей, но и немало человеческих жизней.

Сейчас Рут Вестхаймер 90. Рост – не больше полутора метра. Энергии, жизненной силы, юмора, оптимизма – на трёх тридцатилетних.

А обстоятельства не располагали. 10-летняя франкфуртская девочка, отправившись киндертранспортом в Швейцарию, единственная из семьи пережила войну. Потом – Палестина, снайпер Хаганы, тяжёлое ранение, Сорбонна, мытьё полов в Нью-Йорке. До телевидения далеко. Но ее любимый раввин, рабби Шимшон-Рефаэль Гирш, говорил:
– На Суде Г-сподь спросит среди других вопросов: “Видел ли ты Мои Альпы?”

Альпы спасли ей жизнь, ее отношение к жизни подарило миллионам вкус к жизни.

Вчера пытался рассказывать молодым людям, почему занимаюсь изданием еврейских книг. Мотивировал, среди прочего, тем, что для нас в детстве была еврейская литература, совершенно или полу-запретная.

А сегодня вот такую фотографию увидел.

Иосиф Шнайдер родился в 1927 году в Риге. В 1957 г. был арестован «за осуществление преступных связей с посольством Израиля в Москве, за попытку похищения крейсера«Молотов» для побега на нем в государство Израиль, а также за попытку убить египетского президента Г.А. Насера». Был осужден к 4 годам заключения в ИТЛ. Отбывал наказание в потьминских лагерях Мордовии. Освобожден в 1961 г. В 1969 г. репатриировался в Израиль. Умер 23 июня 2006 года.

А в лагере он решил составлять словарь, русский-иврит. И вот он раздобыл арабско-русский словарь, и стал по его шаблону, на его страницах вписывать слова на иврите.

Господи, мы же карлики. Но стоим на плечах гигантов.