Корни в небесах, ветви на земле
Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
J. H. Chajes
The Kabbalistic Tree
Каббалистическое древо
Penn State University Press, 2022. — 456 p.
Казалось бы, рисовать Б‑га — отъявленное идолопоклонничество. О Б‑ге евреев издавна говорят, что Он выше изображений и презирает их. Тем не менее замечательная новая книга Дж. Х. Хайеса знакомит читателей не с горсткой случайных еврейских визуализаций Б‑га, а с целым, полноправным жанром, задача которого — создание карт и диаграмм Б‑жественного. В «Каббалистическом древе» рассказывается история иланот — это самое распространенное название большой группы манускриптов и печатных книг с отображениями, как это называет Хайес, «иконотекстуального обозначения Б‑жественного порядка». Иначе говоря, илан, каббалистическое древо, — это сочетание изображений и слов, отображающее базовую структуру каббалистической мысли: сфирот, десять эманаций, или свойств, через которые Бесконечный Б‑г (Эйн‑соф) открывается конечному миру творения.
Самая распространенная разновидность илана — изображение десяти кружочков, каждый из которых соответствует одной из сфирот. Кружочки соединены линиями или каналами, сгруппированы в три столпа, а по вертикали расположены следующим образом: на самом верху — высшая сфира Кетер (Корона), в самом низу — самая нижняя сфира Малхут (Царство). С помощью таких диаграмм каббалисты — это пестрое скопище еврейских провидцев и бумагомарателей — строили теоретические предположения о Б‑ге и космосе, часто вычерчивая свои иланот на длинных свитках. Иланот моментально притягивают взгляд: на пергаменте раскинулись дерзкие контуры и текстовые блоки, интригующие и непостижимые. Но это не только ценнейшие религиозно‑художественные артефакты и даже не просто «забытый жанр» еврейской эзотерики. Благодаря тому, как живо и вдумчиво описывает их Хайес, нам открывается, что иланот — это материальные объекты, приоткрывающие перед нами что‑то более важное.
Диаграммы со сфирот встречаются не только в средневековых рукописях; в современном еврейском графическом дизайне иланот прямо‑таки вездесущи: их видишь на обложках книг и одежде, разработанной модельерами, на витражах и на израильских листовках с предвыборной агитацией. Изложение их истории в «Каббалистическом древе» открывает нам глаза на то, откуда взялся этот знакомый, но мало кому понятный образ. Вдобавок в книге Хайеса подняты животрепещущие вопросы об отношениях между наукой и религиозно‑духовной жизнью, евреями и неевреями, прошлым и настоящим.
Средневековые еврейские эзотерические традиции, обобщенно именуемые «каббала», никогда не чуждались ярких образов: как‑никак своими корнями они уходят в мидраш с его мифами и в символизм неоплатоников. Возьмем самый классический пример: в книге «Зоар» чуть ли не каждая страница словно бы сверкает — столько там упоминаний об огненных колесницах и изначальных сияниях, райских реках и диковинных птицах. Много каббалистических книг, в том числе масса словарей, посвящены расшифровкам этого калейдоскопического образного ряда в контексте десяти сфирот и других Б‑жественных эманаций. В этой поэтичной символической системе вода символизирует сфиру Хесед (любящая Доброта ), а огонь — сфиру Гвура (суровая Сила), меж тем как солнце и луна обозначают соответственно мужскую и женскую энергию. Вдобавок ранние каббалисты постулировали, что строение макрокосма как Б‑жественной эманации отображено, как на карте, в микрокосме человеческого тела. А структура макрокосма и структура микрокосма, оказывается, очень похожи на строение дерева. Гершом Шолем в книге «Основные течения в еврейской мистике» сформулировал это так: «Два наиболее значительных образа, используемых [для отображения сфирот], — это образ дерева и образ человека ». Хотя бесконечное абсолютно выше человеческого понимания, здесь налицо фундаментальный параллелизм миров, возникших посредством эманации, фигуры человека и формы дерева.
Почему именно дерево? Хотя Хайес ссылается на миф о «Вседреве», имеющийся во многих культурах, и на два дерева в Эдемском саду, он отдает предпочтение другому, более неожиданному источнику зрительных образов, — средневековой науке. Когда‑то самыми распространенными иллюстрациями в научных текстах были древовидные диаграммы, а также концентрические круги, изображавшие в астрономических трактатах небесные сферы (в каббалистической графике такие круги тоже использовались). Взять хоть так называемое Древо Порфирия : то «была разновидность инфографики, идеально годящаяся — совсем как в наше время диаграмма Венна — для отображения всевозможных абстрактных взаимосвязей». Древо Порфирия, наподобие каббалистического древа, состоит из центрального столпа медальонов. от которого ответвляются другие кружочки; оно наглядно изображало иерархические системы философских понятий — такие, как категории Аристотеля. На похожих диаграммах часто изображали родословные, в том числе генеалогическое древо Иисуса. В обоих случаях кружочки обозначали понятия или объекты, а линии — то, как они взаимосвязаны: хоть логические, хоть родственные отношения. Хайес, намекая на обеспокоенность теологическими вопросами, подчеркивает еще одно преимущество древовидной схемы: тот факт, что она «не является иконическим означающим». Большинство каббалистов, при всей своей любви к рисункам, считали бестелесность Б‑жественного аксиомой. Древо изображало причинно‑следственные связи сфирот, но ничем не походило на расположение объектов в пространстве. Это позволило каббалистам избежать ловушки антропоморфизма: на их «картах Б‑га» показано, как сфирот связаны между собой и с миром, а не то, как выглядит Б‑жественное на самом деле.
Один из главных тезисов Хайеса гласит, что каббала во многом была похожа на науку. Прежде всего эта мысль, как вообще любое удачное сравнение, помогает читателю постичь что‑то малознакомое через то, что ему уже знакомо. Об этом свидетельствует абзац в начале книги, едко озаглавленный «К сведению тех, кто ищет в этой книге чего‑то большего или меньшего, чем она может дать»:
«Если бы в моей книге говорилось о евклидовых диаграммах, то мало кто из читателей, не обладающих базовыми познаниями в геометрии, рассчитывал бы много из нее почерпнуть. Тем не менее мне сдается, что многие из моих читателей надеются — или даже рассчитывают — получить из этой книги базовые сведения, без которых невозможно судить об иланот. Я писал книгу преимущественно для других ученых, но все же не забывал, что у многих из тех, кто сейчас читает эти строки, силен интерес к ее теме, а багаж знаний пока не так велик».
Хайес — большой мастер аналогий и удачных примеров. Он сыплет отсылками к истории науки и массовой культуре — то к Блезу Паскалю и Людвигу ван Бетховену, то к Стиву Джобсу. Хотя Хайес старается «не утомлять читателя математикой», его труд не лишен интеллектуальной изощренности. Он цитирует богатые материалы академической литературы по визуализации познаний, емко описывает сложные каббалистические процессы и пользуется собственным набором аббревиатур при описании составных частей иланот. Его простые и ясные сравнения каббалы с наукой — частенько словно просвет в темных дебрях.
Но сопоставление каббалы со средневековой наукой несет для Хайеса куда более глубокий смысл. Как мы упомянули выше, основные компоненты каббалистической иконографии (круги и деревья) зародились в астрономии и натурфилософии. Другие термины каббалисты позаимствовали из средневекового научного дискурса, а такие ученые раннего Нового времени, как Лейбниц и Ньютон, сами питали здоровый интерес к каббале. Но была и куда более глубинная взаимосвязь. Хайес утверждает, что каббала и наука устроены похоже. Они стремились обрести систематические и подробные знания о космосе:
«В каббале много тайн, но мало таинственности. Поэтому — вот главная и основная причина — большинство каббалистов ужаснулись бы при одной мысли, что их сочтут мистиками. Они часто мыслили себе древо сфирот с точки зрения механизма, в технических терминах, которые мы обычно ассоциируем с точными науками… Дерево — субстрат реальности, динамично откликающийся на воздействие. А это и есть смысл теургии в каббалистическом контексте — вера в то, что действия человека, в том числе мысль, влияют на функционирование этой основополагающей структуры мира».
Хайес утверждает (несколько спорно), что каббалисты, в отличие от мистиков других традиций — скажем, Терезы Авильской с ее медитативными молитвами или Руми, впадавшего в экстаз, — стремились к эзотерическим познаниям, а не к мистическому опыту, невыразимому словами. Даже теургия — предполагаемое воздействие осознанной молитвы и других созерцательных практик на Б‑га через сфирот — отражает почти механистическую картину мира, религиозный вариант убежденности в существовании «эффекта бабочки» . Этот аргумент Хайеса отражает и классические вопросы о мистическом опыте единства Б‑га, поставленные в исследованиях каббалы, и сегодняшние споры о том, актуален ли еще термин «мистицизм». Хайес помогает этим дискуссиям продвинуться вперед, находя для каббалы место в истории науки Средних веков и раннего Нового времени; как иначе классифицировать каббалу, если она не стремится к мистическому опыту? Каббалисты стремились накопить познания обо всем мире, каким он им виделся, а ученые — точно так же накопить познания обо всем мире, каким он виделся им; и каббалисты, и ученые отображали массив своих познаний на диаграммах. Кстати, визуальный лексикон иланот подводит твердую основу под утверждения Хайеса, придавая наглядность и выпуклость историческим абстракциям. Беря пример с историков науки, Хайес рассматривает и науку, и каббалу как способы производства знания, а не как наборы объективных фактов. Если интеллектуальные мотивы каббалистов и ученых сопоставимы, то, пожалуй, границы между этими формами знания куда более размыты, чем мы предполагали.
И все же, хотя, бесспорно, многие образцы каббалистической литературы уделяют внимание скорее техническим описаниям, чем трансцендентному или преобразующему опыту, мир каббалистов все равно населяли ангелы и демоны, духи умерших, пророческие магидим и многочисленные оккультные явления. Неужели в жизни каббалиста не было ни тени чувств, эмоций и даже мистических ощущений? Иногда Хайес заходит чересчур далеко в своей трактовке каббалы как науки:
«Еврейская жизнь во всем до последней детали представляла собой лабораторию.
Ученых, работающих в лабораториях, обязывают скрупулезно выполнять их обязанности; субъективный опыт техника редко имеет первостепенное значение для деятельности лаборатории, а процесс и результаты этой деятельности объективны. Для каббалистического дискурса, за немногими исключениями, характерен именно такой подход к Б‑жественному и его тикуну ».
Справедливо ли утверждать, что ученый или каббалист абсолютно бесстрастны? Хайес сам понимает, что это уже чересчур. Всего лишь несколькими страницами ниже он заверяет: «Илан — пожалуй, главным образом инструмент молитвы… изображение, призванное сделать имманентным то, с чем оно соотносится, и позвать своего созерцателя в воображаемое паломническое странствие». Разматывая свиток с иланом, вы миметически воссоздаете космос и посещаете небесные сферы. Конечно, скрупулезность и благочестие необязательно противоречат друг другу. Иланот отражают мир насыщенно‑творческой практики; они наводят мосты между материальностью сущего и метафизикой, скрупулезностью и поклонением Б‑гу. Изготовление илана может быть одновременно искусством и наукой.
В другом месте книги Хайес подчеркивает, что иланот использовались не только как инструменты медитативного познания, но и как магические амулеты; во втором качестве их рекламировали среди менее образованной аудитории. Хайес не вуалирует тот факт, что в таких контекстах иланот часто были в каком‑то немаловажном смысле изображениями Б‑га: «Изображение Б‑жественного дарует Свое присутствие. Это присутствие обеспечивает его перформативное многообразие и становится отличительным признаком илана как одного из краеугольных камней каббалистической практики, хоть и наделяет его апотропеической силой». Итак, илан — не просто теоретическая схема. На деле все иначе: иланот свидетельствуют о разнообразных взаимодействиях Б‑га с тварным миром, об устремлениях человеческой субъективности и даже о бесхитростной потребности в талисмане.
В «Каббалистическом древе» проведен широкий и тонкий синтез памятников со всего мира — как текстов, так и изображений. Книга Хайеса начинается в XIII веке, с самых ранних каббалистических диаграмм, и вскоре полностью сосредоточивается на «классическом илане»: в основном в ней охвачены рукописи и ротули (вертикально‑ориентированные свитки), которые создавались в Италии вплоть до конца XVI века. Эти древовидные диаграммы весьма эффектны, но отображают только десять сфирот и некоторые смежные с ними темы. Аналитическая работа Хайеса достигает подлинных высот во второй трети книги, когда он окунается в мир лурианской каббалы XVI века — беспрецедентно сложные системы, приписываемые Ицхаку Лурии из Цфата. Лурианская каббала, намного более замысловатая, чем классическая, включала в себя не только десять сфирот, но и многочисленные космологические стадии: пустота и точка, круги и линии, лучезарный Адам Кадмон (изначальный человек) и пять первичных Парцуфим — Б‑жественных ликов (каждый лик состоит из десяти сфирот, а его взаимосвязи с другими образуют сложные узоры, так называемые «облачения»). По мере того как каббалистическое знание обретало новые формы, каббалисты развивали новые методы визуального отображения; по словам Хайеса, лурианский илан «больше похож на временную шкалу, чем на карту».
Отличия классической каббалы от лурианской — одна из главных тем, интересующих как традиционных каббалистов, так и академических исследователей, так что Хайес отмечает на временной шкале истории каббалы кое‑какие основные течения и ключевые моменты. Он становится первопроходцем важных новых направлений в исследованиях, особенно когда истолковывает иланот XVII века, — рассматривает темы, которые до сих пор редко обсуждались на каком‑либо европейском языке и даже в научных работах на иврите. Хайес, блестяще умеющий давать лаконичные характеристики, знакомит нас с целой чередой исторических деятелей: одних мы худо‑бедно знаем (например, Моше‑Хаима Луццато), другие почти никому не известны (кому‑нибудь что‑то говорит имя Носен‑Нета Хаммершлаг?). Он также описывает самые разные географические контексты: от Курдистана до Амстердама, от Йемена до Нью‑Йорка. Книга завершается увлекательными описаниями печатных иланот, использования иланот в качестве амулетов, а также образов иланот в работах современных художников.
Хайес не раз напоминает нам, что может объять лишь часть обширного мира иланот и сознательно не включил в книгу большую часть христианских каббалистических диаграмм. Тем не менее стоит упомянуть о роли христианских гебраистов и каббалистов в книге. Вступительная статья начинается с цитаты из трудов католического каббалиста XVI века Гийома Постеля, автор уделяет немало внимания и другим христианским гебраистам. Пожалуй, чаще всего, что вполне справедливо, упоминается имя Кристиана Кнорра фон Розенрота — немецкого знатока каббалы, жившего в XVII веке. В составленной Кнорром антологии каббалистических текстов на латыни «Разоблаченная каббала» точно воспроизведены несколько важных лурианских иланот. Круг замкнулся: несколько диаграмм, первоначально созданных Кнорром, в последующие века были включены в еврейские иланот.
По образованию Хайес — специалист по европейской истории раннего Нового времени, так что в христианском контексте он чувствует себя как дома. Взять хоть его рассказ о Яакове Цемахе — вероятно, ведущем основоположнике лурианской литературы XVII века. Цемах, португальский конверсо, вернулся в лоно иудаизма в Салониках; Хайес резонно заостряет внимание на том, что Цемах получил образование в духе гуманизма и был знаком с латинским оккультизмом. В дальнейших исследованиях иланот было бы неплохо рассмотреть и нехристианские контексты, особенно ислам. [В 2023] году вышел сборник исследований «Визуализация суфизма», готовятся к публикации и другие научные работы о диаграммах в исламском оккультизме. Как‑никак идея лурианского илана появилась в Османской империи. И хотя Хайес настойчиво уверяет в книге: «Иланот — это не мандалы», мы наверняка можем почерпнуть ценные мысли из взаимосвязей визуальной культуры и ритуала в таких оккультных традициях, как алхимия и тантра.
Отчего столько лет никто не брался написать столь масштабную монографию о визуальной стороне каббалы, пока не пришел Хайес? Хайес скромно замечает: «Хотя «Каббалистическое древо», возможно, первая книга на эту тему, она — всего лишь первая книга, где затрагивается эта тема». (В широком смысле книга Хайеса — не первая работа о каббалистических диаграммах: еще раньше увидели свет «Визуальная каббала» Джулио Бузи (Qabbalah Visiva, 2005), монография Марты Сеголь «Слово и образ в средневековой каббале» (Word and Image in Medieval Kabbalah, 2012) и несколько основательных статей Дэниела Абрамса. Но «Каббалистическое древо» отличается настолько широким охватом и богатым материалом, что это долгое невнимание к теме продолжает озадачивать. На взгляд Хайеса, одна из разгадок обусловлена общей тенденцией западной культуры: «То, что современная наука словно бы не замечает иланот, главным образом проистекает из глубоко укорененного предубеждения против визуальных форм познания». Правда, немало теоретиков — от иерусалимского каббалиста Давида‑Коэна Назирита до историка интеллектуальной жизни Мартина Джея, работающего в Беркли, — отмечали, что в действительности Западу свойственен окулярцентризм — склонность отдавать предпочтение зрительному ряду. А значит, возможны и иные ответы на вопрос, почему иланот стали предметом исследования и отчего ими заинтересовались только сейчас.
Хайеса следует похвалить за то, что он привлек к иланот всеобщее внимание, но сам он неоднократно признает, что с начала до конца осуществлял свой проект в сотрудничестве с другими. Застрельщиками выступили эрудированный знаток каббалы, независимый исследователь Менахем Каллус и бизнесмен, страстный коллекционер рукописей Уильям Гросс. В книге, в своем «Послесловии коллекционера», Гросс сообщает, что в 2005 году Каллус обратился к нему с просьбой дать несколько иланот на выставку в музее; Гросс согласился и пригласил Каллуса осмотреть свою коллекцию. Хайес, прослышав об исследованиях Каллуса, заручился финансовой поддержкой Фонда израильской науки на создание исследовательской группы в 2008 году.
То, что коллекционера попросили написать послесловие к академической монографии, — случай нестандартный, но, к сожалению, нестандартно и то, что Гросс похвально верен принципу прозрачности во взаимоотношениях с учеными. Приобретение ивритских рукописей частными коллекционерами слишком часто означает, что продолжение исследований этих рукописей становится невозможно. Артефакты всплывают на публичных аукционах и тут же, переходя в руки частных владельцев, исчезают из виду. Итак, книга Хайеса, написанная с его неподражаемыми интонациями, отражающая его оригинальный склад ума, многим обязана новаторским исследованиям Каллуса, щедрости, которую возвел в принцип Гросс, и специальным знаниям других коллег автора, таких как Элиэзер Баумгартен. Говоря словами самого Хайеса: «Основополагающие исследования в неизведанной области не по плечу ученому, работающему в одиночку». Еще один фактор, сыгравший важную роль для достижений Хайеса, — быстрая оцифровка архивов. Теперь исследователи из всех стран получили беспрецедентный доступ по интернету к цифровым копиям рукописей и артефактов, таких как иланот. «Иланот проект» самого Хайеса содержит важный компонент из разряда цифровых гуманитарных наук, в том числе критические издания и интерактивную базу данных. Конечно, при преобразовании свитков в файлы, которые нужно читать на мониторе, что‑нибудь наверняка теряется, но, по крайней мере, некоторые будущие иланот вырастут в интернете.
Уму непостижимо, сколько эстетических и интеллектуальных усилий вложено в создание таких свитков, как «Великолепный пергамент» эпохи Ренессанса, и Хайес резонно уделяет огромное внимание вещественной красоте иланот как текстуальных объектов. На глянцевых страницах увесистого тома есть тщательно сделанные репродукции этих произведений каббалистического искусства, прежде доступных только специалистам. Удачная идея включить в книгу двойные сфальцованные вклейки означает, что читатель может охватить взглядом некоторые иланот целиком. Хайес показывает нам в мельчайших подробностях, что «илан может служить чем угодно и всем сразу из нижеперечисленного: конспектом педагога, мнемонической матрицей, мандалой для медитации, миметическим механизмом, талисманом, апотропеическим амулетом, произведением искусства». Благодаря иллюстрациям, которые он отобрал (показаны крупным планом отдельные панели — в общей сложности 261!), многообразие иланот предстает перед читателем еще более выпукло и ярко. «Каббалистическое древо» — тщательно составленное, дополненное содержательными истолкованиями собрание наглядных материалов. Книга дает возможность глубже и вдумчивее обсуждать темы еврейской учености и эстетики во всей диаспоре.
Для чего бы ни использовались иланот, они в любом случае определенно указывают нам наше место во вселенной: люди находятся лишь у подножия гигантского космического древа. И все же люди — часть этой каббалистической картины мира: в качестве свидетелей небесной и земной реальностей и одновременно действующих лиц этих реальностей. Мир илана отличается иерархичностью и сложноустроенностью, с одной стороны, и взаимосвязанностью и Б‑жиим единством — с другой. Писцы и ученые, создавшие эти замечательные артефакты, наверняка знали, какое место занимают в упорядоченной вселенной.
Современные мыслители и художники часто говорят, что нужно срочно создавать альтернативные космологии, онтологии и эпистемологии — завтрашние способы бытия и познания в мире. Возвращение в миры прошлого не поможет найти выход из бесчисленных кризисов, сотрясающих наш нынешний мир. Но мы — люди, пытающиеся обжить хаотичную планету и по‑новому взглянуть на свои возможности, — возможно, утешимся и вдохновимся, узрев своими глазами, как евреи мыслили себе Б‑га и космос в прежние времена.
Оригинальная публикация: Roots in Heaven, Branches on Earth
Происхождение букв и чисел согласно «Сефер Йецира»
Сфира Тиферет как красота и баланс
