Лейбористский антисемитизм расколол политические и интеллектуальные круги в Британии: рассорил друзей, еще больше разобщил элиту страны. Противостояние лейбористскому антисемитизму, в свою очередь, способствовало усилению новой группы неофициальных еврейских лидеров, группы успешных в своих сферах женщин, причем все они секулярные еврейки и в их жизни иудаизм раньше занимал лишь второстепенное место.

Роуз Лефковиц, вдова, домохозяйка, в своем ходатайстве о смене имени на «Роуз Линфорд», называла свою фамилию трудной в произношении. Другие, например Макс Гринбергер, заявляли, что их фамилии «напоминают иностранные» или просили суд о разрешении пользоваться «американской». Врач Белла Шейнберг все‑таки разьяснила, что неофициально сменила имя на «Изабель Бомон» из‑за ярого антисемитизма, с которым столкнулась в студенческие годы во Франции и Австрии; но об американском антисемитизме она даже не заикнулась.

В новой постоянной экспозиции Еврейского музея нет ничего, что говорило бы о фундаментальном еврейском разделении на священное (кодеш) и мирское или обыденное (холь). И это лишь одна из тех причин, почему, хоть в это и трудно поверить, как евреям, так и неевреям, которые надеются увидеть вдумчивое и уважительное отношение к еврейской истории, культуре и обычаям, скорее, следовало бы посетить спонсируемый христианами и охаянный Музей Библии в Вашингтоне, чем шататься по спонсируемому евреями Еврейскому музею в Нью‑Йорке.

Миссия Еврейского музея, задуманного наряду с информационным центром «Топография террора» и колоссальным берлинским Мемориалом жертвам Холокоста как часть более широкого «культурного ландшафта» в немецкой столице, цель которого — осуждать преступления нацистов и не давать о них забыть, — исследования иудаизма и его роли в мире, а не только в Берлине. Однако среди самых резких критиков музея в последние месяцы оказался Центральный совет евреев Германии со штаб‑квартирой в Берлине.

Частое утверждение, что нынешний антисемитизм ультралевых — всего лишь «политический» и, следовательно, неопасный, сегодня стремительно теряет свою и без того шаткую убедительность. Никто не сомневается, что на свете есть сторонники господства белой расы, которые вооружены и готовы убивать. Но какое воздействие оказывает антисемитская карикатура, опубликованная в одной из самых уважаемых и самых широко распространяемых газет мира?

Когда речь заходит об изолированных, самодостаточных обществах, нас разбирает вуайеризм. Мы делаем вид, что хотим понять иной образ жизни, но на самом деле у нас преобладает желание выяснить, насколько он непохож на наш.

«“Еврейский писатель” — звучит наподобие “писатель‑детективщик” или “писатель‑фантаст” — словно это такой нишевый коммерческий жанр, — недавно написал мне Тейлор в электронном письме. — “Писатель‑еврей” — вот как будет верно сказать, тем более что это соответствует действительности, — таков факт моей биографии».

«Когда живешь здесь, в центре Европы, где приходят, уходят и все крушат на своем пути армии, культура становится чем‑то вроде клея, — сказала Токарчук, пока мы ехали в машине. — Поляки знают, что без культуры им как нации не уцелеть». Нация, скрепленная патриотической поэзией Мицкевича, — или мифологией гордого народа, который остается единым, даже когда его землю разоряют армии завоевателей, — пожалуй, подобна надколотой вазе: пока клей не раскрошится, пользоваться ею можно, но прочной ее вряд ли назовешь. Но, если польской культуры нет без украинской или еврейской культуры, что происходит, когда эти меньшинства подавляются или истребляются?

В середине 1960‑х годов происходило нечто странное. В семьи, которые 15 годами ранее приехали в Израиль, приходили повестки ЦАХАЛа — в них дети‑подростки приглашались на первичный медосмотр. Но эти дети умерли в младенчестве, и повестки выглядели как жестокая насмешка. А что, если... Дело в том, что многие из удрученных горем родителей так и не увидели детей после их кончины.

Побег, как учит опыт еврейского народа, непременно оказывается побегом из одного изгнания в другое, и американцы это всегда знали, хотя не всегда признавали. Иммигранта, который покинул Старый Свет, спасаясь от изгойства, ждет одиночество в Новом Свете; когда же он бежит от коллективного одиночества, характерного для городов у океана, то обнаруживает запредельную изолированность на фронтире. Америку создала именно эта мечта об изгнании, дающем свободу, но самосознание американцев закалено опытом, а он учит, что изгнание ужасно.

Слово «гетто», вернувшись кружным путем в родной город, сменило первоначальное узкоконкретное значение «венецианский медноплавильный завод» на новое, широкое, — стало обозначать в других городах «принудительно изолированный и огороженный еврейский квартал», не имевший никакого отношения к медноплавильному производству, и, в конце концов, в Венеции тоже стало употребляться в этом обобщенном значении.

Взлет и гибель «Леман бразерс» превращаются в пьесе в притчу об изъянах современного капитализма. Рост «Леман» при жизни трех поколений и ее крах в 2008 году, оказавшийся даже еще фееричнее ее расцвета, становятся, как выразился Бен Пауэр, талантливо переделавший пьесу для постановки, «эпической театральной поэмой», почти «гомеровский» эпос о «150 годах существования западного капитализма, рассказанный через историю одной семьи». Это «“Крестный отец” с посредниками, а не с гангстерами», — сострил журнал «Вэрайти» в одной из немногих более скептических рецензий.