Частое утверждение, что нынешний антисемитизм ультралевых — всего лишь «политический» и, следовательно, неопасный, сегодня стремительно теряет свою и без того шаткую убедительность. Никто не сомневается, что на свете есть сторонники господства белой расы, которые вооружены и готовы убивать. Но какое воздействие оказывает антисемитская карикатура, опубликованная в одной из самых уважаемых и самых широко распространяемых газет мира?

Когда речь заходит об изолированных, самодостаточных обществах, нас разбирает вуайеризм. Мы делаем вид, что хотим понять иной образ жизни, но на самом деле у нас преобладает желание выяснить, насколько он непохож на наш.

«“Еврейский писатель” — звучит наподобие “писатель‑детективщик” или “писатель‑фантаст” — словно это такой нишевый коммерческий жанр, — недавно написал мне Тейлор в электронном письме. — “Писатель‑еврей” — вот как будет верно сказать, тем более что это соответствует действительности, — таков факт моей биографии».

«Когда живешь здесь, в центре Европы, где приходят, уходят и все крушат на своем пути армии, культура становится чем‑то вроде клея, — сказала Токарчук, пока мы ехали в машине. — Поляки знают, что без культуры им как нации не уцелеть». Нация, скрепленная патриотической поэзией Мицкевича, — или мифологией гордого народа, который остается единым, даже когда его землю разоряют армии завоевателей, — пожалуй, подобна надколотой вазе: пока клей не раскрошится, пользоваться ею можно, но прочной ее вряд ли назовешь. Но, если польской культуры нет без украинской или еврейской культуры, что происходит, когда эти меньшинства подавляются или истребляются?

В середине 1960‑х годов происходило нечто странное. В семьи, которые 15 годами ранее приехали в Израиль, приходили повестки ЦАХАЛа — в них дети‑подростки приглашались на первичный медосмотр. Но эти дети умерли в младенчестве, и повестки выглядели как жестокая насмешка. А что, если... Дело в том, что многие из удрученных горем родителей так и не увидели детей после их кончины.

Побег, как учит опыт еврейского народа, непременно оказывается побегом из одного изгнания в другое, и американцы это всегда знали, хотя не всегда признавали. Иммигранта, который покинул Старый Свет, спасаясь от изгойства, ждет одиночество в Новом Свете; когда же он бежит от коллективного одиночества, характерного для городов у океана, то обнаруживает запредельную изолированность на фронтире. Америку создала именно эта мечта об изгнании, дающем свободу, но самосознание американцев закалено опытом, а он учит, что изгнание ужасно.

Слово «гетто», вернувшись кружным путем в родной город, сменило первоначальное узкоконкретное значение «венецианский медноплавильный завод» на новое, широкое, — стало обозначать в других городах «принудительно изолированный и огороженный еврейский квартал», не имевший никакого отношения к медноплавильному производству, и, в конце концов, в Венеции тоже стало употребляться в этом обобщенном значении.

Взлет и гибель «Леман бразерс» превращаются в пьесе в притчу об изъянах современного капитализма. Рост «Леман» при жизни трех поколений и ее крах в 2008 году, оказавшийся даже еще фееричнее ее расцвета, становятся, как выразился Бен Пауэр, талантливо переделавший пьесу для постановки, «эпической театральной поэмой», почти «гомеровский» эпос о «150 годах существования западного капитализма, рассказанный через историю одной семьи». Это «“Крестный отец” с посредниками, а не с гангстерами», — сострил журнал «Вэрайти» в одной из немногих более скептических рецензий.

И все же до сих пор трудно понять, отчего на книгу Подгореца реагировали так гневно. Как‑никак, она, в сущности, написана по канонам популярного литературного жанра — романа воспитания, а сам Подгорец предстает в ней в роли этакого Гека Финна, плывущего по водам нью‑йоркской интеллектуальной культуры 1950–1960‑х годов, встречая на своем пути как доброжелателей, так и пройдох. В ницшеанских категориях это рассказ о том, как Подгорец стал тем, кто он есть.

По мне, величайшей загадкой в истории Собелла остается его бегство в Мексику после ареста Дэвида Грингласса. Оно не только было равносильно молчаливому признанию вины, но и, собственно, больше всего напоминало фарсовую комедию ошибок. Вместо того чтобы попросить Розенберга помочь ему бежать в СССР, Собелл приехал в Мексику без паспорта, зато прихватив с собой Хелен, ее дочь Сидни восьми лет и их годовалого сына Марка. Он метался по Мексике, словно курица с отрубленной головой: от одного морского порта до другого, безуспешно пытаясь уплыть в Россию.

Книгу Гроссмана арестовали вместо ее автора; Гроссман написал, что «Жизнь и судьба» «находится в тюрьме». В СССР этот роман не издавался до конца 1980‑х, и даже сегодня Гроссман, по‑видимому, не так‑то хорошо известен на родине. Вообразите величайшее уныние, повлекшее за собой глубокую депрессию, в которую впал Гроссман, — написать шедевр мировой литературы, но так и не увидеть его напечатанным! 55 лет назад, 14 сентября 1964 года, скончался Василий Гроссман.

Не только в Германии, но и в Англии, Франции, Венгрии и других странах континента многочисленные формы европейского антисемитизма — ультраправый, левый антиимпериалистический и исламистский — не только плодятся, но и всё ближе к тому, чтобы получить контроль над официальными рычагами власти.