По мне, величайшей загадкой в истории Собелла остается его бегство в Мексику после ареста Дэвида Грингласса. Оно не только было равносильно молчаливому признанию вины, но и, собственно, больше всего напоминало фарсовую комедию ошибок. Вместо того чтобы попросить Розенберга помочь ему бежать в СССР, Собелл приехал в Мексику без паспорта, зато прихватив с собой Хелен, ее дочь Сидни восьми лет и их годовалого сына Марка. Он метался по Мексике, словно курица с отрубленной головой: от одного морского порта до другого, безуспешно пытаясь уплыть в Россию.

Книгу Гроссмана арестовали вместо ее автора; Гроссман написал, что «Жизнь и судьба» «находится в тюрьме». В СССР этот роман не издавался до конца 1980‑х, и даже сегодня Гроссман, по‑видимому, не так‑то хорошо известен на родине. Вообразите величайшее уныние, повлекшее за собой глубокую депрессию, в которую впал Гроссман, — написать шедевр мировой литературы, но так и не увидеть его напечатанным! 55 лет назад, 14 сентября 1964 года, скончался Василий Гроссман.

Не только в Германии, но и в Англии, Франции, Венгрии и других странах континента многочисленные формы европейского антисемитизма — ультраправый, левый антиимпериалистический и исламистский — не только плодятся, но и всё ближе к тому, чтобы получить контроль над официальными рычагами власти.

При нынешнем, очередном сражении универсалистов и партикуляристов либералы эпохи постмодерна огульно высмеивают западных националистов, выставляя их ксенофобами‑трампистами. Увы, слишком многие националисты сделались ультранационалистами, подтверждая карикатурные представления о себе. В этих воплях тонут более уравновешенные, чуткие к нюансам голоса.

42% американцев полагают: «преобладающая часть новостных материалов, попадающихся нам на глаза, — не что иное как мнения и комментарии, выдаваемые за новостные материалы». Еще 17% сказали, что в СМИ слишком много аналитики. Люди хотят знать факты, хотят, чтобы эти факты были проверены, и, пусть они и желают кое‑что узнать о предыстории и контексте, большинство предпочитает, чтобы им предоставили делать выводы самостоятельно. Многим журналистам, освещающим деятельность новых правых в США и Европе, будет трудно избавиться от ощущения, что в этом есть что‑то безответственное.

Я обернулась к полотну, которое называется просто «Стол». Такое же тревожное ощущение от двух неопределенных предметов, в которых можно предположить изуродованные трупы. Что это — засевшие в памяти следы погромов, свидетелем которых Сутин был в детстве в России? Или это пророчество о том, что еще впереди? Другой образ, который вызвало из моей памяти это полотно, — кусок мяса, пожираемый кротом в незаконченном рассказе Кафки «Нора»: «... я выбираю хороший кусок освежеванного мяса и с ним заползаю в кучу земли».

Мне бы хотелось, чтобы «Джентльменское соглашение» Хобсон было устаревшей мелодрамой. Но истории вроде той, что случилась с Джилл Каргман, напоминают, что эта книга остается актуальной. И вдобавок напоминают, почему писатели — каждый на свой лад— сегодня должны попытаться ринуться в бой. 

Сохо — вне политики. Богемность тем и хороша, что ты свободен думать то, до чего додумался сам. Мы живем и даем жить другим. Вот почему на прошлой неделе я опешил, когда, лениво прошвыриваясь по Дин‑стрит, обнаружил, что ко мне обратилась демонстрация в числе одного человека. То, что выкрикнула демонстрантка, было настолько далеко от всего, что я ожидал услышать в Сохо, что я даже усомнился: может, послышалось?

Ева Хоффе — женщина, которая в одиночку вела тяжбу за культурное наследие, самую громкую на недавней памяти Израиля. Ева никогда не встречалась с Кафкой. Родилась она в Праге в 1934 году, спустя десять лет после того, как Кафку похоронили на местном еврейском кладбище. «Кафка стал для меня бедой. Они присовокупили Кафку к наследству Брода, чтобы отнять у меня все», — заявляла Ева.

«Еврейские писатели часто скрывают свою идентичность и пишут о сферах жизни, не имеющих ничего общего с их национальностью. Это идет оттуда же, откуда страх: не надо привлекать к себе внимание, это опасно», — говорит Джулия Паскаль, британский драматург и театральный режиссер. Часто, отмечает она, еврейки если и выводятся в пьесах, то как новообращенные христианки: «Хороший еврей — еврей, перекрашенный в блондина. Это невероятно удручает!»

Год назад, 22 мая, умер американский писатель Филип Рот. Сегодня «Лехаим» публикует эссе профессора Гардвардского университета Рут Вайс о писателе. «В центре его художественной прозы, а следовательно, и его писательской позиции, стоит недоверие к еврейству, а опосредованно — к Америке как дому этого еврейства», — пишет Рут.

Он говорил, что хочет вернуться в Америку, потому что испытывает растущую неприязнь к британскому антисемитизму, а заодно раздражение из‑за того, что к антисемитизму этому прилагались отказ британцев признать, что британский антисемитизм вообще существует, и их старания втолковать Филипу, что он, наверно, чего‑то недопонимает в их культуре. Недавно я вновь задумался о том, что Филип почувствовал столько лет назад. Тогда Филип Рот, причем уже не в первый раз, намного опередил свое время.