В один из траурных дней 1980 года, когда умер Владимир Высоцкий и Таганскую площадь запрудили толпы, от Эфроса я услышал: «У нас — впервые убедился — все-таки есть народ». То есть люди, объединенные общим горем. Можно с этим спорить, не соглашаться. Но он думал, чувствовал так, не слишком тревожась о мыслях и мнениях других. Чьи-либо оценки его не шибко занимали. Он не козырял хвалебными рецензиями, не считал, сколько раз давали занавес, и не возмущался ругательными отзывами...

Поглощенный русской историей, теми, кого считал — по-моему, справедливо — ее героями, Эйдельман не забывал о своем национальном происхождении, не заблуждался относительно отечественного антисемитизма. При этом, насколько мне дано судить, не разделял сионистские убеждения горячо любимого отца.

Заикание — следствие тяжелой контузии, пожизненный его спутник. Если бы только оно! По просьбе гостя Ахматова прочитала ему отрывок из «Поэмы без героя». Эта встреча, не единственная в Ташкенте, сыграла немалую роль в судьбе Гребнева. После выписки из госпиталя Анна Андреевна снабдила его рекомендательными письмами известным в Москве литераторам. Письма эти он никому не показывал и никому о них не говорил, даже сам счел возможным прочитать более чем через двадцать лет, когда Анны Андреевны уже не стало.

Гудзенко, подумав, заметил: «Это еще не наша война». Наступит срок нашей, и мы трое, Левитанский, Гудзенко и я, попадем в один из батальонов сверхсекретной Особой Бригады, открыто готовившей в подмосковных дачных поселках диверсантов широкого профиля.

Человек по натуре независимый, Горин признавал высшую власть этических законов и норм. Начавший в советские еще годы и безвременно ушедший в постсоветские, он ни разу не изменил себе, не поступился своим именем, своим отношением к людям, не нарушил собственные правила личного и общественного поведения. Ни в многотрудной литературной работе, ни в отношениях с людьми, сперва начинающий автор, потом «любимец публики», он не допустил ни одного ложного шага...

До поры до времени не все было очевидно и мне, хотя я наблюдал бойца Шклярского, еще не подозревая, что он — «надежда математики». О гибели его услышал с опозданием, приехав в отпуск осенью 1945 года и зайдя в штаб Особой Бригады, с которой расстался три года назад. Но на вопрос «как? при каких обстоятельствах?» отвечали пожатием плеч. Секретность в Бригаде почиталась нормой.

В нем сочетались проницательность и простодушие, романтика и деловитость, надзвездная мечтательность и вера в тактику, не всегда, правда, оправдывающая себя. Он принадлежал к редкой среди писателей разновидности — не ждал похвал и восторгов, не лез в бутылку, услышав не совсем приятные замечания.

Мне довелось наблюдать вблизи едва ли не всех видных русских поэтов последних десятилетий XX века — от «любимцев публики» до затворников. У Бориса Слуцкого особое место. Коль иметь в виду эрудицию, багаж разносторонних знаний, то он вряд ли с кем-либо сравним. Но талант и широкая эрудиция еще не гарантируют признания, какое получит Слуцкий.

Началась перестройка. «Дети Арбата» пришлись в масть. Хотя касались давно вроде бы минувших дней. Кому сейчас интересен тридцать четвертый год, «съезд победителей», коварство давно разоблаченного культа? Многим, очень многим. Страна зачитывалась романом. Благородство способно противостоять системе. Не посягая на ее устои. Не посягал и рыбаковский роман. В прошлом месяце исполнилось 110 лет со дня рождения Анатолия Рыбакова.

Рукопись романа «Жизнь и судьба» Гроссман опрометчиво сдал в журнал «Знамя». В редакции мурыжили рукопись, вызывали автора на заседание редколлегии. Автор разумно не воспользовался приглашением... И тогда главный редактор «Знамени» переправил роман литературоведам с Лубянки. Те отреагировали вполне профессионально... 60 лет назад, 14 февраля 1961 года, все экземпляры рукописи романа «Жизнь и судьба», хранившиеся у Василия Гроссмана, были конфискованы КГБ.

Творчество Бориса Слуцкого, как и творчество всякого большого поэта, бесконечно многообразно. Однако, опять же, как у всякого большого поэта, у него есть своя сквозная тема. Она продиктована национальным чувством, от которого Слуцкий никогда не был избавлен. Чувством, не застилавшим глаза, но, напротив, помогавшим понимать, кто есть кто, определять истинную цену человека. К 100-летию Бориса Слуцкого «Лехаим» публикует рассказ В. Кардина о дружбе с поэтом.

Закордонному, как, впрочем, и отечественному интересу к стихам Александра Галича безусловно содействовала еврейская тема. С беспощадной правдивостью Галич написал об убийстве Михоэлса песню «Поезд». История гибели Януша Корчака воссоздана в поэме «Кадиш». Судьба евреев «с пылью дорог изгнанья и с горьким хлебом» – в «Песке Израиля». Он не отделял себя от этих своих героев. 100 лет назад родился поэт Александр Галич.