Нетрудно догадаться, сколь велика была досада Беркина, когда он, пламенный еврей, влюбился в американизированную девушку, которая о еврействе никакого представления не имела, хоть и родилась в «иудейской» семье. Но Беркин утешил себя, что вернет девушку к еврейскому народу и его традициям, постепенно воспитает в ней здоровый национализм. Первым делом он поменял ей имя.

Активным участником движения я никогда не был, но у меня хватало друзей и знакомых, которые играли в нем заметную роль, и при облаве полиция непременно удостаивала своим посещением мою скромную комнату. Ничего компрометирующего полицейские найти не могли, но мне всегда становилось очень неловко за мои любовные письма. Представьте себе, как толстый жандармский офицер, выпучив серые кошачьи глаза и ощерив рыжие усы, читает басом: «Дорогой мой друг…»

Его сажают на любое место. Если бы он захотел сидеть в оркестре, среди музыкантов, его бы и туда пустили. Нужно в ложу — пожалуйста, а когда он приходит в театр один, без дамы, и говорит, что все места ему надоели и он хочет смотреть пьесу, стоя в ложе за спиной тех, кто там сидит, ему тоже разрешают, хоть это и незаконно. А он иногда выражает такое желание: пусть все видят, что он в театре свой человек и может даже стоять, если хочет.

Два монарха обещают Хаиму‑Беришу сладкую жизнь, но пока хуже некуда! Вся торговля прахом пошла, того и гляди голодать придется. Но Б‑г милостив, и, когда стало совсем худо, приходит третье письмо, сразу на идише и на святом языке, от кайзера Вильгельма! И Вильгельм сулит Хаиму‑Беришу больше, чем царь и Франц Иосиф, вместе взятые, не будь рядом помянуты. Золотые горы обещает, как только Польшу захватит. Лишь бы Хаим‑Бериш ему не мешал, а уж он‑то знает, как за это отблагодарить.

Пан Шейнман, собственно говоря, под ослом не подразумевал никого, кроме осла, настоящего осла, которого он решил воспеть за его терпеливость, но Шейнману понравилось, что цензор усмотрел тут какие‑то намерения. Значит, он, Шейнман, отчаянный человек, готовый в тюрьму пойти за свои вольные мысли. Он сразу возгордился, вспомнил, что Достоевский за свое острое перо четыре года провел на каторге, вспомнил Короленко, чью биографию он отлично знал. Теперь он с ними в одном ряду! Написал поэму про осла, но это не осел, а тот самый… Что ж, цензор верно понял его мысль.

Единственная у нас в доме картина, представлявшая собой фотографию человека в шляпе и клетчатых брюках, удовлетворяла нашу тягу к прекрасному. Как же мы вдруг стали такими великими знатоками, чтобы смотреть на настоящие произведения искусства одним глазом через пальцы, сложенные трубочкой?Мы можем любить живопись, но тихо, скромно. К чему эта показуха? Терпеть не могу!

Проповедник взглядом пригвоздил меня к полу, и я не могу даже пошевелиться. Он громко, пламенно говорит о мерзости ростовщичества и о наказании за него на том свете, описывает адские муки, а я во все глаза смотрю на своего Арона‑Хаима, наблюдаю за ним и дивлюсь, что он слушает, как все остальные: так же напряженно ловит каждое слово, так же вздыхает, но не более того. Неужели ему не страшно?

Теперь я взрослый человек, но когда‑то был маленьким мальчиком, и весь мой мир представлял собою маленькое местечко с шестью узкими улочками, что тянулись, как черные ленты, и речкой на окраине, куда мы летом ходили купаться.Бывало, что мы бежали на речку, и нам навстречу попадался чей‑нибудь отец и сердито кричал: «Куда?!» Но каждый из нас притворялся, «кэилу лой йода», и мы даже не останавливались. Ну, выпорют потом. Подумаешь! Что будет позже, нас совершенно не заботило. Мы были еще не так умны, как «большие», и не боялись будущего.

За два дня до Пейсаха дочки возвращаются домой. Едва заслышав их голоса, Лейба пугается до смерти: рай кончился, начинается ад! Но, похоже, он ошибся. Три сестры с веселыми, добрыми улыбками заходят в дом, держа в руках узелки. Лейбе кажется, он их не узнает. Неужели это его дочери?