Те, о ком я плачу, — жители Газы. Откуда мне знать: возможно, когда фото зверски убитых израильтян облетели весь мир, эти самые люди пустились в пляс на этих самых улицах, которые теперь превращены в руины. Откуда мне знать: возможно, сегодня эти люди оплакивают террористов — скорее всего, своих детей или братьев, не вернувшихся похвалиться, сколько израильтян они перебили. И почти наверняка эти люди воспитывали сызмальства в своих детях презрение ко всем евреям: ведь то, что разыгралось 7 октября на юге Израиля, не было случайным проявлением легкого недоброжелательства... Но именно потому, что я не животное, я могу видеть в них только людей, чьи чувства ничем не отличаются от моих.

Бесприютный еврей — метафорическая подоплека «Улисса». Роман вышел в 1922-м. В дальнейшем с евреями случилось много чего похуже изгнания. И для многих писателей в следующие годы еврей стал идеальным персонажем, образцом человека в чрезвычайных обстоятельствах — бесприютного, несчастного, терпеливого, забавного. Но первым к этому пришел Джеймс Джойс

Меня никто не уполномочивал говорить за всех евреев, но если что‑то в поведении королевы и было близко мне как еврею, так это ее серьезность... Завет, который Г‑сподь заключил с евреями, требовал отказаться от легкомыслия и самоутверждения ради достижения нравственной цели. Назовите это заветом объективности и беспристрастности. В 1953 году королева заключила завет почти столь же серьезный и обременительный.

Лишь чопорному, строгому и порядочному еврею, какими были и Беллоу, и Рот, приспевает нужда оправдываться. Драматургам‑язычникам не приходило в голову объяснять свою зацикленность на богоубийстве или инцесте. У них не было сурового бога‑морализатора, перед которым нужно было бы держать ответ. Еврейские прозаики, с другой стороны, вечно притворяются хулиганами, хотя никакие они не хулиганы, и поэтому считают себя обязанными извиниться за подлог, прежде чем отвести искусство в надлежащее ему место.

Если в романе, который я пишу, нет еврейской темы, какой‑нибудь семейной истории, которую можно развивать, — я опасаюсь, что снова скрываю прошлое. И в сюжет последнего моего романа, Live a Little, вплетена еврейская нить. Я и сам бы не ответил, что именно она там делает, пока один мой весьма образованный ортодоксальный друг не потянул за эту нить и не обнаружил запутанную историю еврейских воспоминаний, которая объясняет, чем же так заинтересовала меня трагедия невозможности забыть. И что же — оказалось, я сам не подозревал, какой глубокий роман об иудействе пишу.

Опасаясь выделиться, еврей принимает интеллектуальную окраску тех, среди кого, по его разумению, лучше всего спрятаться. Заприте его надолго в одной комнате с Бахом, и по выходе оттуда еврей начнет сочинять рождественские кантаты. Если ж еврею повезет так ли, сяк ли затесаться в английское общество, в конце концов он, как пить дать, отвыкнет читать, обзаведется двойной фамилией и полюбит ездить верхом. (Теперь в этот список можно добавить «проголосует за Брекзит».)

Шамси объясняет, что не дает согласия на перевод своих произведений на иврит, поскольку не может найти в Израиле издателя, «никак не связанного с государством», — иными словами, такого, который действовал бы, руководствуясь не своей «свободой совести и самовыражения», а ее.

Человеку, у которого есть собственная памятная скамья, некому завидовать. По крайней мере, так я полагал, пока не узнал, что в Клоуэс‑парке есть говорящая скамья. Говорящая в прямом смысле слова. Она установлена в память о Хаиме Ферстере, который пережил Холокост; родился он в 1922 году в Польше, скончался в Манчестере в 2017‑м. Нажмите кнопку на колонке — и Хаим расскажет вам свою историю. Сядьте, выслушайте, узнайте.

В еврейском книжном магазине моего издательства я являю себя чудовищным невеждой по части современного еврейского романа. Но это не останавливает мальчика в цицит, и он задает мне пять вопросов. Все они сводятся к одному: он желает знать, как ему, на мой взгляд, жить. Оказывается, он студент Еврейского университета в Москве и друзей с ним пришло не меньше, чем у него вопросов. Они окружают меня — хотят сделать селфи. В Англии еврейские мальчики их возраста не пришли бы на мои чтения. Я даже не уверен, пришли ли бы их родители.

Идея была нехитрая: в результате ТОГО, ЧТО ПРОИЗОШЛО, не могли погибнуть все. Ни одна операция не может быть настолько успешной. Кто‑то наверняка уцелел. Кто‑то наверняка спрятался. Конечно, не стоит страдать чрезмерным оптимизмом. Шанс обнаружить целые семьи, живущие в мире и покое где‑то в горах, где они прятались поколение за поколением, был до смешного мал. С другой стороны, при населении почти в сто миллионов так ли уж нереально откопать пару чистокровных экземпляров? Всего‑то нужно — один здоровый мужчина и одна здоровая женщина, прошедшие тщательный контроль. И можно будет все начать сначала.

Сохо — вне политики. Богемность тем и хороша, что ты свободен думать то, до чего додумался сам. Мы живем и даем жить другим. Вот почему на прошлой неделе я опешил, когда, лениво прошвыриваясь по Дин‑стрит, обнаружил, что ко мне обратилась демонстрация в числе одного человека. То, что выкрикнула демонстрантка, было настолько далеко от всего, что я ожидал услышать в Сохо, что я даже усомнился: может, послышалось?

Открытый антисемитизм присутствует в программе левых партий по всей Европе, возникая с такой регулярностью, что он уже больше похож на опознавательный знак, чем на программу. Скажи, что ты ненавидишь Израиль, и все двери откроются перед тобой. Не требуйте от Корбина слишком многого — он не мог сменить тон на более примирительный, возглавив партию. Еще большей наглостью было бы требовать от него, чтобы с его уст слетело слово «Израиль». Оказавшись перед необходимостью говорить на эту тему в обществе, он отвернулся. Максимум, на что он способен, — это «Палестина».