«Планета мистера Сэммлера» все еще часть литературного космоса?
Материал любезно предоставлен Tablet
10 июня 1985 года. Дату я помню точно: почему — сейчас поймете. Я в офисе у моего американского агента, высоко над безверхими башнями Манхэттена, дабы обсудить, как нам подстегнуть интерес к моему второму роману. В Нью‑Йорке я впервые и потому волнуюсь втройне — от мыслей о литературной славе в единственном городе, способном обеспечить ее в степени, равной моим амбициям, от головокружительности открывающегося глазу пейзажа и от смелости, которую я проявил, передвигаясь по таящим угрозу катакомбам улиц внизу. «Не встречайся ни с кем взглядом», — напутствовали меня перед отъездом из Англии. «Если эти потребуют кошелек — отдавай». «Этими» люди, озабоченные моей безопасностью, именовали грабителей, а под грабителями подразумевали главным образом — дело было почти полвека назад, надеюсь, ради исторической достоверности я могу произнести это слово — чернокожих.
Звонит телефон, агент виновато пожимает плечами: она давно ждет этого звонка и обязана ответить. Слушать чужой разговор некрасиво, и я не слушаю. Я отхожу к окну. За окном пульсирует осознанием своей непомерной опасности самый взбалмошный из всех городов. День жаркий. Гудит и дребезжит сотня тысяч кондиционеров. Я стараюсь не обращать внимания на то, о чем говорят у меня за спиной, но через четверть часа начинаю улавливать фразы, разжигающие мое любопытство. Догадайтесь об остальных по этой одной: «Сол, вы в расцвете сил, нет, вы вовсе не старый, ну конечно, семьдесят — это еще не старость, тем более что вам никто и не даст ваших семидесяти…»
Сол? Неужели тот самый Сол? Но сомнения нет. Сол Беллоу, не сойти мне с этого места, Сол Беллоу, родившийся (как я потом удосужусь узнать) 10 июня 1915 года, здесь, голосом, если не во плоти, в этой самой комнате, брюзжит, что сегодня ему исполнилось семьдесят, и, надо понять, выражает недовольство тем, чего ему удалось достичь. Бесценный урок. Ни накопленные годы, ни почести не прибавляют писателю уверенности.
В 1985‑м я толком не читал современную американскую литературу. Мое ливисовское образование потворствовало моей лени. После кончины Д. Г. Лоуренса в 1930 году не осталось романов, которые я обязан прочесть. Но в рецензии на мой первый роман литературный пигмалион Малькольм Брэдбери утверждал, что в моем произведении прослеживается «рев возмущения» (подмигивает), и, дабы понять, что это значит — вдруг нечто больше, нежели то, что я еврей и те, на кого намекнул Брэдбери, тоже евреи, что их главные герои любили шутить и отличались похотливостью, и мой главный герой тоже любит шутить и отличается похотливостью, — я украдкой прочел «Случай Портного», «Дар Гумбольдта» и «Герцога». «Планету мистера Сэммлера» я начал читать в самолете, но не продвинулся дальше эпизода, в котором чернокожий карманник запугивает стареющего полуслепого Сэммлера, обнажив перед ним свой фаллос, какового опыта мне за три дня в Манхэттене удалось избежать.
Нужно отметить, «Планета мистера Сэммлера» не очень‑то ободряет, если ты первый раз в Нью‑Йорке. Как ни обходи собачьи фекалии и мочащихся бездомных, все равно где‑то неподалеку творятся «сексуальные преступления, грабежи, перестрелки и убийства» , и не стоит ждать помощи от полиции. «Планета мистера Сэммлера» — обдуманное и дотошное размышление об упадке либеральной Америки. Многое проносится в мыслях персонажа, пока Сэммлер влачится по адскому городу, встречает родственников и прихлебателей, соблазнителей и шарлатанов, и каждый из них наглядно, если не сказать комично, иллюстрирует то или иное доказательство, что современность капитулировала перед бездумностью. Настоящему придают остроты́воспоминания Сэммлера о не менее адском прошлом. Узник Холокоста, ухитрившийся уцелеть, мистер Сэммлер убивал, умирал и родился заново. В своем — мрачно ироничном — роде (дела идут чем дальше, тем хуже) это роман искупления.
Сейчас я жалею, что не выхватил у агента трубку, не поздравил Сола с днем рождения, не спросил: «Как получилось, Сол, что вы втиснули (втиснули по вашим щепетильным меркам) такой эмоционально насыщенный и неврастеничный роман, как “Сэммлер” (1969), между лихорадочно возбужденным “Герцогом” (1964) и раскидисто избыточным “Гумбольдтом” (1975)? Б‑г свидетель, все три главных героя честят время, в которое им выпало жить, но Герцога и Гумбольдта мобилизует все, что они осуждают, они стремятся урвать свой кусок. Старый израненный Сэммлер — осколок иной цивилизации. Что побудило вас выбрать столь обессилевшего человека проводником в этом аду?»
Не сказать чтобы рисковая витальность Беллоу всегда оказывалась успешной даже до «Сэммлера». На мой взгляд, разбитной монолог Оги Марча в начале его «Приключений» не работает. Хорошая попытка, но нет, я не согласен с тем, что протагонист «держится независимо — так себя приучил — и имеет собственное мнение» . Первое же изящно закрученное упоминание о «Чикаго, этом мрачноватом городе», кажется очень зависимым и очень заученным (пожалуй, даже слишком). Педанту ничего не стоит по неосторожности увязнуть в простоте, а если он осторожен, откуда взяться простоте?
Гранер, племянник Сэммлера, «вырос в хулиганском квартале и время от времени, вспоминая старые привычки, цедил слова краешком рта». Пожалуй, справедливо будет заметить, что и Беллоу порой пишет так, словно цедит слова краешком рта. И то, что мы смеемся так же часто, как морщимся, доказывает: ему дано и пародировать, и смеяться над собой. Но чтобы такая комедия не теряла задора, необходим крайне сомнительный и нелепый герой; какое бы геройство ни проявил Сэммлер в кошмарном прошлом, в Европе периода Холокоста, у него не хватает сил, чтобы держаться независимо посреди манхэттенской вакханалии, или с таким огоньком, чтобы роман заблистал.
Импровизируя на тему моральной несостоятельности тех, кому следовало бы бичевать нынешний упадок, Сэммлер позволяет себе жалкий каламбур: «А священники? Перековывают мечи на орала? Как же! Скорее перекраивают собачьи ошейники на орденские ленты». Сам пророк Исайя не пошутил бы изряднее.
Сэммлер, как и. о. пророка для Беллоу, стоит на зыбучем песке. Чтобы мы поверили в его чревовещание, поверили в то, что его глубоко тревожит «сексуальное помешательство западного мира» — воплощением этого сексуального помешательства служит чернокожий карманник, тычущий под нос старику «развернувшийся на ладони, как ящерица, мясистый шланг тускло‑розово‑шоколадного цвета», — нам придется забыть, что в концлагерях Сэммлеру довелось повидать безумие пострашнее. Об этом в 2012 году хорошо написал Адам Кирш в статье для журнала New Republic.
На углу Бродвея и Девяносто шестой улицы Сэммлеру кажется, будто окружающая его мрачная толпа утверждает, «что действительность ужасна и что окончательная правда о человечестве губительна и невыносима», но вряд ли человеку, некогда погребенному живьем под трупом жены, нужно попасть на угол Бродвея и Девяносто шестой, дабы проникнуться подобным чувством.
Чем же его так заворожил чернокожий карманник? По какой причине, понаблюдав за ним в деле, Сэммлер «очень хочет» увидеть его снова? По сути, Сэммлера не влечет «романтика воровской жизни». Однако «в зле было озарение, как в искусстве», и, сойдя с автобуса на той остановке, где застукал карманника за работой, и намереваясь позвонить в полицию, Сэммлер «тем не менее извлек из преступления выгоду: у него расширилось поле зрения».
Тут Беллоу без обиняков говорит о том, какое воздействие оказывает преступление на воображение художника — а Сэммлер, залюбовавшись карманником, на миг превращается в художника, — и это вызывает в памяти фрагмент из «Театра Шаббата» Филипа Рота. Взывая к богам обмана, поражения, разочарования, дерьма и желания «еще во что‑нибудь вляпаться», Шаббат формулирует, по сути, творческое кредо «плохого парня» из романа Рота. «Конечно, бездумное ощущение, что ты просто жив, не делает существование менее отвратительным» .
Беллоу, как более прозорливый, дарует отвратительному существованию способность просвещать разум. Для Рота это способность возбуждать чувства. Как бы то ни было, можно сказать, что лишь чопорному, строгому и порядочному еврею, какими были и Беллоу, и Рот, приспевает нужда оправдываться.
Драматургам‑язычникам не приходило в голову объяснять свою зацикленность на богоубийстве или инцесте. У них не было сурового бога‑морализатора, перед которым нужно было бы держать ответ. Еврейские прозаики, с другой стороны, вечно притворяются хулиганами, хотя никакие они не хулиганы, и поэтому считают себя обязанными извиниться за подлог, прежде чем отвести искусство в надлежащее ему место.
Однако же в расовом вопросе «Планета мистера Сэммлера» бросает вызов посложнее. Проблема не только в повторяющемся подробном описании пениса карманника. А в дихотомии «еврейский мозг, черный член», в том, что, по мнению Сэммлера, вся эта новая распущенность и расхлябанность родом из «зарослей Конго». Зарослей Конго! И неважно, что эти слова написаны полвека назад, мы отвращаем от них взор свой, словно нам свыше запрещено смотреть на такое.
«Не думаю, что Беллоу был расистом, — заметил Стадс Теркел . — Но я думаю, ему не следовало так бояться чернокожих». Это почтительное истолкование, несомненно, объясняет многое, что принимают за предрассудки, с чем бы они ни были связаны, — с расой ли, с цветом. Однако в наше время подобный страх, конечно же, недопустим. Страх — то же предубеждение.
На первый взгляд, наше время чересчур ранимое, как для Рота, так и для Беллоу. И вышедшие недавно энциклопедически честные биографии бессильны исправить их репутацию. Но, возможно, будущее за ними: ведь они писатели. Выказывая готовность одобрить то, что теперь считается дурным, их романы демонстрируют ограниченность того, что теперь считается хорошим.
Меня всегда раздражало, что Филипа Рота частенько обвиняют в мизогинии. Мизогиния — не литературный грех. Писатель может недолюбливать женщин или евреев — и все равно сочинять фразы, которые просветляют разум. И хотя с эстетической точки зрения Рот заблуждается, предполагая, что читатели обоего пола непременно примут сторону мужа, когда в браке дело доходит до суда, он прав, что жизнь, настолько пропитанная спермой, как у Шаббата, способна хорошенько встряхнуть. Да, это кровожадно, но разве не дело искусства бить по больному, да так, чтобы до крови?
Женщинами Беллоу часто любуется, но и это не вызывает одобрения у тех, для кого чтение — разновидность слежки. Беллоу так же пристально рассматривает этих женщин, как Сэммлер — член чернокожего карманника, и эта пристальность может быть столь же провидческой, столь же наглядно остроумной в своей скрупулезности, как у Диккенса или Генри Джеймса, столь же объемистой и блистательной, как у Рубенса. Эпизоды, в которых Герцог смотрит, как Мадлен, его бывшая жена, красится или, переступив порог церкви, преклоняет колени, — шедевры комических и благочестивых наблюдений.
Объяснять сомнительные в моральном отношении аспекты романа тем, что он‑де написан в другое время, — жалкая отговорка. Любое произведение на все времена такое, какое есть, и нам следует смело воспринимать в нем и дурное, и хорошее. Да и коль скоро в безобразии кроется сущий восторг, где мы его возьмем, если вычеркнем безобразие из дискурса? Если мы действительно полагаем, что расширенное поле зрения — награда художнику за то, что он копается в отбросах (как своих собственных, так и общества), мы не имеем права ограничивать свободу воображения.
Если же мы заткнем художникам рот, кто одарит нас проблесками прозрения?
Оригинальная публикация: Is Mr. Sammler’s Planet Still Part of the Literary Cosmos?
Что увидел Сол Беллоу
Почему Беллоу был наименее еврейским писателем золотого века американской еврейской литературы
