Он ощущал себя не только исследователем, биографом, публикатором (хотя и это все умел замечательно), но и хранителем памяти. Рыцарем, оберегающим сюзерена от клеветников, недобросовестных мемуаристов, халтурящих диссертантов. Он любил не только самого Эренбурга, но и его близких, друзей: ту же Полонскую или Овадия Савича, о котором мы с ним много говорили. И этот «эренбургоцентризм», это пожизненное служение вызывали восхищение. Им повезло друг с другом: рыцарю с сюзереном, сюзерену с рыцарем.

Аллен неоднократно — и неизменно иронически — цитирует легендарную фразу Нила Армстронга про «маленький шаг для человека — огромный скачок для человечества». И это понятно — он смотрит на мир глазами тех, кого интересует не человечество, а как раз таки человек. Тех, кто знает: если юные официантки не улыбаются тебе, как прежде, то прыгающий по Луне астронавт — утешение более чем сомнительное.

Постоянный повод для фантазий: кем бы стал Александр Галич без генеральной репетиции. Не без книги, а без всего описанного в ней. Как далеко завела бы его речь. Похоже, он и сам склонен был считать, что оскорбительный запрет его лучшей и самой «интимной» пьесы «Матросская тишина», которой в 1958‑м должен был открыться театр «Современник», стал точкой невозврата, вытолкнул его в песни, диссидентство, потом в эмиграцию.

Исполнилось 90 лет со дня рождения Натана Эйдельмана — писателя, историка, литературоведа, автора трех десятков книг. Благодаря работам Эйдельмана изучение российской истории превращалось в увлекательную игру, не теряя при этом в фактической выверенности.

Он прожил долгую жизнь, очень долгую, и у него часто брали интервью, особенно в последние годы. И все эти интервью, в общем‑то, можно резюмировать одной фразой, той самой, которую он когда‑то давным‑давно сказал Горькому: счастье – это когда ты много знаешь и хорошо работаешь. Интервьюеры спрашивали его о глобальных вещах – политике, морали, подрастающем поколении, еще какой‑то ерунде, – а он отвечал, что не имеет времени на это отвлекаться, лет много, успеть бы последнюю повесть дописать. А потом следующую, а за ней еще одну.

Сиван и Блох сняли великий фильм. Фильм о том, что бывает такая боль, которую нельзя преодолеть, изжить, а попытки с ней хоть как‑то справиться приводят к новым трагедиям и умножают несправедливость. Фильм о том, что наша память конструирует прошлое как wishful thinking. Фильм об анониме, пытающемся забиться в щель истории, но его оттуда достают, ставят под прожекторы и превращают в символ и бренд.

Когда я начинала писать, мне казалось, что моя работа — как можно надежнее приклеивать слова на страницу, чтобы они оттуда не падали. А у Бабеля я научилась пониманию того, что слова имеют самостоятельную значимость. Кроме того, он научил меня описывать даже самые жестокие и страшные вещи.

Писать исторический роман, да и вообще учить историю — занятие скучное. Меня спасло то, что я превратил книгу в фантасмагорию, насытил ее черным юмором и таким образом нашел, как мне кажется, какой‑то баланс. Я разговаривал с двумя чешскими писателями, Иваном Климой и Арноштом Лустигом, которые детьми пережили Терезин (а Лустиг еще Аушвиц и Бухенвальд). Они оба сказали, что я имею право использовать черный юмор в своем романе. Для меня это было очень важно.

Шалев давно стал русским народным классиком (спасибо его переводчикам Рафаилу Нудельману и Алле Фурман). Амос Оз — очень большой писатель, это было очевидно и при его жизни, а после смерти и вовсе не вызывает никаких сомнений. Давид Гроссман за роман «Как‑то лошадь входит в бар» два года назад получил Международный Букер — одну из самых престижных литературных премий в мире. Этгар Керет переведен на десятки языков. В общем, у израильской литературы все хорошо. Так что когда в этом году Израиль стал страной‑гостем 21‑й ярмарки «non/fiction», это было воспринято как должное.

Мир романа вообще соткан из недомолвок и умолчаний. За несколько десятилетий до начала действия произошло то, что произошло, если оно произошло, и теперь основные усилия государства направлены на то, чтобы размыть память об этом событии. Вроде бы понятно, что добропорядочные граждане устроили тогда всебританский погром и вырезали тех, кого нельзя называть (тех самых, на букву j), но детали происшедшего не обсуждаются, а интерес к той истории считается предосудительным и неприличным.

Не надо быть специалистом по фольклору, чтобы заметить в этих текстах многочисленные мотивные параллели и со сказками Афанасьева, и с популярными европейскими сюжетами. Зачастую все отличия не в «несущей конструкции», а лишь в деталях. Так, если христианский автор советует при встрече с ведьмой, когда все остальные средства исчерпаны, креститься или читать «Отче наш», то еврейский рекомендует закричать «Шма, Исраэль!» — и нечистая сила сгинет.

О жизни человека при тоталитарном режиме, о диктаторах третьего мира, о латиноамериканских гротесках много написано авторами куда более значительными, чем Ингландер. Он, конечно, не помянутый Кафка, не Оруэлл, не Грэм Грин. Что не отменяет того факта, что в его романе есть много моментов, которые, говоря языком школьных сочинений, «заставляют задуматься».