В Москве на 96‑м году скончался драматург и прозаик Леонид Зорин

Это известная история. У Горького есть очерк «Советские дети» – точный, наивный и жутковатый, как весь поздний Горький. Он был напечатан в августе 1934‑го одновременно в «Правде» и в «Известиях». Там рассказывается о девятилетнем мальчике, читавшем Горькому, Бабелю и другим писателям свою поэму о Гитлере и Геббельсе (технически грамотную и напоминающую Маяковского, уточняет Горький). В ходе разговора выясняется, что мальчик раньше писал лирические стихи, переводил Шиллера и Гейне, но теперь нашел себя в политической сатире. Незадолго до визита к Горькому у него вышел первый сборник. Прощаясь с Горьким, он сказал: «Я очень хочу и люблю учиться. Все знать и хорошо работать – такое счастье!».

Этого мальчика звали Леня Зальцман. Потом он стал Леонидом Зориным, переехал из Баку в Москву, написал 50 пьес и несколько десятков повестей и романов. Он прожил долгую жизнь, очень долгую, и у него часто брали интервью, особенно в последние годы. И все эти интервью, в общем‑то, можно резюмировать одной фразой, той самой, которую он когда‑то давным‑давно сказал Горькому: счастье – это когда ты много знаешь и хорошо работаешь. Интервьюеры спрашивали его о глобальных вещах – политике, морали, подрастающем поколении, еще какой‑то ерунде, – а он отвечал, что не имеет времени на это отвлекаться, лет много, успеть бы последнюю повесть дописать. А потом следующую, а за ней еще одну.

Он и в последнем интервью, которое совсем недавно было напечатано в журнале «Знамя», говорит о том же: «Мне девяносто пять лет, я каждый день работаю. Горблюсь. Это тяжелый труд. Причем физически тяжелый: болит затылок, болит шея, болит спина, руки, глаза… Но без этого я не могу существовать». Там же он говорит о том, что заниматься делом, которое любишь, значит выиграть судьбу.

Эта пожизненная работоспособность и ощущение счастья от того, что занимаешься своим делом, позволили Зорину вылечиться от чахотки, пережить травлю в 1954‑м, после премьеры пьесы «Гости», мелкие и крупные цензурные придирки, запрет спектаклей. «Медная бабушка» во МХАТе с невероятным, по воспоминаниям немногих видевших, Роланом Быковым в роли Пушкина была снята (объединенными усилиями партийных чиновников и старых мхатовцев) после прогона, «Римская комедия» в товстоноговском БДТ – после генеральной репетиции. Но Зорин писал быстрее, чем они успевали запрещать. Цензоры искали опасные аллюзии и намеки в пьесах про Пушкина и Домициана и пропустили сокрушительный прямой удар – «Варшавскую мелодию», полностью «обнуляющую» советскую модель мира. Эта пьеса стала визитной карточкой Зорина: 50 с лишним лет она ставится в разных странах, на разных языках и не собирается сходить со сцены.

Зорин написал много пьес, в том числе несколько очень хороших. Они останутся в истории советского театра, их будут ставить, читать, будут упоминать всякий раз, говоря о драматургии второй половины XX века. Но каждый раз, видя Зорина, я почему‑то вспоминал не «Варшавскую мелодию» и даже не «Покровские ворота» — наше «Горе от ума», разошедшееся на цитаты. Может быть, это обидно для писателя, столько прожившего и столько написавшего, не знаю. Но я вспоминал о том, что это тот самый мальчик, который три часа разговаривал в машине с Бабелем по пути к Горькому на дачу. А потом читал Горькому поэму про то, как нацисты преследуют Димитрова и Тельмана. Тот самый, к которому наклонялся Горький, чтобы шепнуть про Бабеля: «Гениальный чОловек!».

Потому что это ощущение — «Я видел тех, кто видел Бабеля» (или Горького, неважно) — оно, в общем‑то, и создает культуру. Должны быть такие люди, которые сшивают собой эпохи и позволяют ощутить как живое то, что без них казалось бы плюсквамперфектом. Теперь таких людей стало на одного меньше.