Ита, младшая дочь отца от первого брака, приехала из Варшавы.Там, в Варшаве, Ита всю зиму стояла у роскошных кафельных печей с плитами в латунных каркасах; в надраенных до блеска кастрюлях и на медных сковородках варила и жарила для пузатых евреев в шелковых ермолках и для их благородных, грудастых жен. Плату за готовку Ита клала на сберегательную книжку, носила глаженые рубашки с белой оборкой, а в субботу вечером ходила в еврейский театр посмотреть «Бабу Яхну», «Трефняка» или другую нравоучительную пьесу.

Во дворе за синагогой, у дома, где раньше жила Гудл, вечно толпились женщины и девушки, с любопытством слушая дикие проклятия, которые она выливала на голову первому, а потом второму мужу. Сама она — вопила Гудл — здорова как корова, спросите любого врача и любого праведника во всей Великой Польше. Стало быть, это мужья виноваты, чтоб им в аду гореть.

В чем мама виновата, что она могла поделать, если соседей тут, считай, нет, я с утра до вечера в хедере у Симы‑Йосефа, а отец разъезжает по деревням, покупает сено? Вот она и бросила дом на произвол судьбы. Уходила к тете Мирьям, допоздна засиживалась у бабушки Рахл. Горшки на печи опять стали смотреть на комнату пустыми, темными ртами.

Повернувшись к нам спиной, мама принялась расчесывать парик.Не знаю почему, но черное шелковое платье от варшавской тети Гитл‑Гудес мне не понравилось. Казалось, что мама в нем другая, не та, которая однажды на рассвете вбежала, ломая руки: «Мойше нас покинул!»

Однажды вечером я сидел у окна и смотрел на улицу. За монастырским крестом садилось солнце. Опускалось, огромное, плоское, как золотое блюдо. Адское пламя текло по монастырской крыше, по кресту, дрожало на окнах домов напротив. В комнате было темно, лампа не горела. Бабушка, наверно, задремала на своем сундучке, убаюканная тишиной. Дед ушел в синагогу читать поминальную молитву. А я все смотрел на пылающий крест и думал, что с завтрашнего дня надо опять ходить в хедер. Тяжелое чувство.

Дед сказал, когда выпьет, у него в голове проясняется, работается совсем иначе. Он уверен: если бы пророк Моисей не любил как следует заложить за воротник, он бы евреев в жизни из Египта не вывел. Этой мыслью дед поделился с моим ребе Симой‑Йосефом, когда тот зашел меня навестить. Коренастый, густобородый Сима‑Йосеф неодобрительно посмотрел на деда маленькими черными глазами и слегка поморщился. Дедушкин Моисей ему не слишком понравился.

По дороге к тете Мирьям я заснул в снегу. Сторож христианской больницы увидел какой‑то засыпанный снегом мешок и поднял крик. Сбежались люди. В конце концов меня узнала женщина, которая заказывает у бабушки чепчики, и сказала, чтобы меня везли к бабушке Рахл. А куда еще она могла велеть меня отвезти, если мамы нигде нет — ни дома, ни у тети Мирьям? Мама уехала. Да не куда‑нибудь, а в Варшаву.

Гости перестали приходить с утешениями. Над комодом появилась фотография Мойше, мама велела вставить ее в рамку. Здесь, на фотографии, у Мойше не было округлых щек с ямочками. На мертвой бумаге стоял худощавый парень с бледным, испуганным лицом, одна рука белая, другая черная, как в резиновой перчатке. Он смотрел куда‑то в сторону, отчужденно и строго, будто не узнавал никого в доме.

Этот Мойше и правда был красавчик. Многие евреи, у которых дочери на выданье, положили на него глаз, сватов присылали. Парень хоть куда — лицо круглое, что полная луна, румяные щеки с ямочками и аккуратный, изящный почерк. Мойше уже стукнуло восемнадцать. Он служил в магазине Исруэла Айнбиндера, сворачивал в рулоны обои, разрисованные цветами и птичками.