«Король Лир никогда бы не подставил левой щеки, если бы его ударили по правой. Его Я — типично феодальное “я”. Это мудрость, но мудрость не героическая, а скорее екклезиастическая, библейская: “все суета сует, только я есмь”. Это — эгоцентризм, возведенный в принцип», — цитирует автор статьи в «Театре» реплику Соломона Михоэлса о герое. По ее мнению, Курбас «предложил Михоэлсу сыграть тему трагической вины за право на эксперимент, которым Лир воспользовался». Давно задуманный эксперимент с разделом царства, который не удался.

В течение почти десятилетия, работая над другими проектами, Минц находила выживших в Катастрофе, проводила с ними интервью и собирала старинные фотографии и кадры из фильмов. Некоторые выжившие не хотели разговаривать с нею. К одному из них она неоднократно подходила в течение четырех лет. «Наконец он сказал мне: “Приходите на ужин в шабат”, — вспоминает она. — А в конце трапезы произнес: “Ну хорошо, вы можете взять у меня интервью”».

Зюня, родившись в такой большой театральной мишпохе, в буквальном смысле этого слова был дитя театра. Никто не должен был брать его за руку и вести на сцену, он, как выражаются, на сцене родился. Особая черта в игре Каминского — лиризм. Возможно, что именно лиризм одаренного Каминского еще много лет назад почувствовал и оценил Соломон Михайлович Михоэлс.

Неожиданным сценарным ходом стало приглашение в картину пяти героинь, примерных ровесниц Анны Франк, имевших счастье выжить, познать радости семейной жизни, родить детей и таким образом победить. «Мои дети — это мой реванш над нацистами. А мои внуки и правнуки — моя последняя насмешка: ну что, съели?» — говорит, удовлетворенно посмеиваясь, Сара Лихтштейн–Монтар, депортированная вместе с родителями через Дранси в Освенцим и после войны вернувшаяся во Францию.

Разбираться с новоявленным мессией и выводить его на чистую воду будут — угадайте, кто? Правильно, еврейка, агент ЦРУ, и еврей, агент Моссада. Евреи снова собираются «распять Христа». Очень нервные, израненные работой и потерями близких, евреи, которым надо к психологу и на массаж (или в магазинчик вышеупомянутой бабушки Фельдман), а они носятся по миру, рискуя жизнью, чтобы разоблачить фокусника и шарлатана, обладающего уникальным даром внушения.

Помню, как с огорчением услышал разговор в мужском туалете после сеанса: ассимиляция ждет нас всех, и лучше бы нам привыкнуть к этой мысли. Хотя моя семья была глубоко религиозной, я начал думать: если такова наша судьба, то стоит ли ей противиться? Может быть, этот фильм и есть главенствующая реальность, а наша жизнь всего лишь фантазия? Может быть, и Б‑гу придется ее принять — по велению Голливуда. Современность побеждает — вот в чем, судя по всему, убедил меня «Скрипач» в мои восемь лет.

Новый нацистский порядок уже воцарился в Европе, и Симона видела бежавших от нацизма из Германии и Польши. Они приходили к ним домой. С ними Симона ощущала свое родство и общность. Со своей не слишком-то благозвучной для арийского уха фамилией Каминкер Симоне было опасно попадаться в облавы. Друзья достали ей документы на фамилию дяди. Так она стала Симоной Синьоре.

До нуара американские фильмы славились своим оптимизмом. Создатели нуара впрыснули в американские остросюжетные детективы смесь экспрессионистского темперамента и экзистенциального страха. Они знали — об этом писала их современница Ханна Арендт в статье «Мы беженцы», опубликованной в журнале «Менора» в январе 1943‑го, «Ад уже не верование и не выдумка, но нечто столь же реальное, как дома, камни и деревья».

Новый фильм Вайтити — это комедия, действие которой разворачивается во время Второй мировой войны. Сняв этот фильм, Вайтити пополнил горстку ярких и смелых режиссеров (в их числе Ален Рене и Клод Ланцман), искавших сложности и неоднозначности в самой страшной истории ХХ века. Фильм Вайтити вызывает еще больший интерес, если знать, что его центральная сюжетная линия — дружеские отношения немецкого мальчика с его воображаемым другом — Адольфом Гитлером.

18‑й фестиваль израильского кино, прошедший в Москве 12–15 сентября, против обыкновения был устроен не летом и не open air — все фильмы демонстрировались под крышей «Пионера» на Кутузовском. Из других нововведений со знаком плюс — динамичная программа и поддерживающие мероприятия в формате Pioner talks. Со знаком минус — сокращение длительности фестиваля с недели до четырех дней и отсутствие представителей израильской киноиндустрии, выступление которых раньше предваряло или завершало кинопоказ.

Это бесконечно грустный фильм — и одновременно очень светлый, даром что начинается с разговора об эвтаназии. И явно это фильм, который Сергей Ливнев, много лет занимавшийся как продюсер кассовым кинематографом, снял исключительно для себя. И снял блестяще, обозначив в нем все самое для себя главное, дав зрителям шанс обрыдаться над вымыслом как над правдой и под занавес приготовив почти хэппи‑энд с теми самыми пестрыми «Ван Гогами», и стариками, и их историями.

Взлет и гибель «Леман бразерс» превращаются в пьесе в притчу об изъянах современного капитализма. Рост «Леман» при жизни трех поколений и ее крах в 2008 году, оказавшийся даже еще фееричнее ее расцвета, становятся, как выразился Бен Пауэр, талантливо переделавший пьесу для постановки, «эпической театральной поэмой», почти «гомеровский» эпос о «150 годах существования западного капитализма, рассказанный через историю одной семьи». Это «“Крестный отец” с посредниками, а не с гангстерами», — сострил журнал «Вэрайти» в одной из немногих более скептических рецензий.