Материал любезно предоставлен Tablet

Возможно, вы помните человека по имени Натан Хилу. Некоторое время назад журнал Tablet написал о ветеране Второй мировой — ему тогда было 87 лет — и назвал его самым выдающимся еврейским художником‑аутсайдером, «о котором вы никогда не слышали». Поводом для статьи послужил тот факт, что некий куратор открыл тогда Натана Хилу и организовал в Нью‑Йорке пару выставок его уникальных полотен, выполненных обычным маркером, пастелью, буйными цветными мелками, — полотен, на которых запечатлены воспоминания из его жизни. Хотел бы я сказать, что в последующие годы Натан получил признание, славу, совместные проекты в социальных сетях с модными брендами, что его картины покупали крупнейшие художественные галереи, что его встречали с распростертыми объятиями на «Арт‑Базеле» в Майами и на Венецианской биеннале, что он разбогател. Увы, и 90‑й, и 92‑й, и 93‑й день рождения Натан Хилу встретил «самым выдающимся еврейским художником‑аутсайдером, о котором вы никогда не слышали».

Возможно, вам смутно помнится Нюрнбергский процесс. Натан Хилу присутствовал на нем в качестве солдата американской армии, охранял заключенных, в том числе — о чем Натан снова и снова рассказывал и что изображал на картинах — Альберта Шпеера, Германа Геринга, Юлиуса Штрайхера и целый ряд других исторических личностей, замысливших уничтожить таких, как Натан Хилу.

Документальный фильм израильского режиссера и ветеринара Илана Голода «Натанизм» (2023) ставит перед собой благородную задачу извлечь Хилу из полосы забвения. Камера не столько следует за художником, сколько сидит напротив него безумным тумлером Тумлер (идиш) — массовик‑затейник. Здесь: тот, кто не дает скучать, развлекает. — Примеч. перев. памяти, пока Хилу рисует и, как сейчас говорят, рассказывает свою правду.

Правда Натана заключалась в том, что он буквально одержим: ему во что бы то ни стало необходимо было зримо запечатлеть все, что он помнил об идишском прошлом Америки, которое существовало только в его голове, — встречи с И. Б. Зингером и радиоведущим Цви Скулером в Нижнем Ист‑Сайде в Нью‑Йорке, ленты в духе ковбойских фильмов Боба Стили, только на идише (в детстве Хилу видел их в Питтсбурге), кошерные буфеты, библейские истории, наследие его предков, сирийских евреев, и восточноевропейские предания. Воспоминания эти Хилу увековечивал маркерами, цветными мелками, пастелью, а также с помощью клея, липкой ленты, вырезок из макулатуры и картона. Его произведения — комбинация ярко раскрашенных неуклюжих человечков и пояснений на идише и английском, их необычный самобытный стиль легко узнаваем. Как показано в «Натанизме», Хилу почти ничем другим не занимался, только рисовал эти воспоминания и комментировал их каждому, кто был готов слушать.

«Натанизм» — это и отображение всепоглощающей мании, небрежения к себе и разрушительного действия времени, и, по сути, еще и захватывающее, пусть и бесхитростное повествование о Нюрнбергском процессе и о способности документалистики работать на благо исторической памяти. Средоточие фильма гениально, потому что гениален сам Натан, оно захватывающе воплощает пинчоновскую идею: единственная рациональная оптика, позволяющая понять Нюрнберг и все, что к нему привело, — субъективные и незабываемые каракули безумца.

«Натанизм» появился при поддержке благотворительного фонда Стивена Спилберга Jewish Story Partners (сестра Спилберга Нэнси входит в совет директоров), и в нем заметны обезличивающие признаки того, что снят он был с прицелом на фестивали документальных фильмов. Так что «Натанизм», к сожалению, изобилует клише современной документалистики: тут и закадровые комментарии, и архивные записи кинохроники, и озвученная анимация, и навязчивое присутствие автора фильма. Все эти приемы мешают сосредоточиться на главном достоинстве картины — непосредственном общении с Натаном, сгустком энергии, который очаровывает с первых мгновений: его дерзкий настойчивый голос то, повторяясь, звенит в верхних регистрах, то успокаивается, мы слышим монолог — глаза Натана полуприкрыты, — и этот монолог отрезает нас от окружающего мира.

Сгорбленный, сутулый, от времени согнувшийся пополам, в цветастых фуфайках, заправленных в высоко поддернутые брюки, Натан умоляет не забывать о еврейской жизни. Между тем руки его — узловатые, в старческой «гречке» — продолжают рисовать. Маркер поскрипывает на каждом штрихе: кажется, будто пищит мышь. С пылом трехлетки Натан чиркает по бумаге цветными мелками.

Крупные планы жилища Натана в фильм не включили — то ли из вежливости, то ли из соображений приличия, только отдельные элементы, говорящие о бедности и запустении, например мутный аквариум с золотыми рыбками: все для того, чтобы Хилу не осуждали. Поневоле задаешься вопросом, протянет ли Натан — в вязаной кипе под шерстяной кепкой — каким‑то чудом еще один день или развалится прямо у нас на глазах. В одном из эпизодов мы видим его на больничной койке, его подключили к медицинской аппаратуре, а он не обращает на нее ни малейшего внимания и, невзирая на кислородную маску, повествует об очередном воспоминании, увлеченно — скрип‑скрип‑скрип — рисует его.

Если порой и кажется, что фильм скучноват, например, когда очередной голос за кадром комментирует Натаново бытие или обстоятельства, в которых ему выпало существовать, то потому лишь, что жизнь Хилу не так уж богата была событиями. Илан Голод по крупицам намывает то золото, которое есть: беседует в Библиотеке конгресса с архивариусом проекта «История ветеранов» — там хранится копия мемуаров Натана; общается с теми, кто прежде безуспешно пытался издать книгу Хилу; вместе с неким исследователем ищет в архиве микропленку официальных армейских записей с машинописными пометками «Натан Хилу», чтобы подтвердить, опровергнуть, изменить, уточнить или проверить факты того, чему Натан, по его словам, был свидетелем.

Это последнее, в заключительной трети фильма, принимает вид увлекательного квеста, на кону не более не менее как природа документальной правды перед лицом отрицания Холокоста, экзистенциальное бремя, — и этот квест пытается с ним совладать.

Натан не дожил до конца съемок фильма: его не стало 19 апреля 2019 года, и газеты не напечатали ни единого некролога, не считая крошечного в The New York Times от щедрот Объединенного колледжа иврита (Hebrew Union College). Колледж активнее прочих продвигал творчество Хилу — последняя насмешка судьбы над тем, кто называл себя человеком памяти и как одержимый документировал прошлое.

Похороны Хилу на кладбище Калвертон на Лонг‑Айленде — один из самых трогательных моментов фильма: горстка стареньких ветеранов Второй мировой в медалях над скромным сосновым гробом, торжественные давние военные ритуалы — флаг сворачивают перед тем, как опустить гроб в могилу, — звезда Давида на надгробии в море белого мрамора. Учитывая, что запечатлеть то, чему он был свидетелем, стало для Натана смыслом жизни, тот факт, что Илан Голод пришел на похороны и заснял происходящее на пленку, — невоспетый подвиг и по праву заслуживает награды от «Яд ва‑Шем», хоть ее и следовало бы разделить с Лорой Крюгер, куратором музея Объединенного колледжа иврита, ведь именно она открыла Хилу и была с ним до конца.

Дисбаланс между множеством произведений, созданных Натаном за долгие годы работы, и скудостью как официальных документальных свидетельств его жизни, так и числа тех, кого он сумел тронуть своим творчеством, создает определенное противоречие, и оно не разрешается ни в фильме, ни где бы то ни было. Невзирая на все усилия группы научных кураторов и режиссера‑документалиста, мы по‑прежнему почти ничего не знаем о личной жизни Хилу: кроме Натана, у его родителей были еще четверо детей, все моложе него и все уже умерли. Мы не знаем, почему он не был женат, вообще ничего не знаем о его жизни, кроме того, что он как одержимый рисовал мыслеобразы своего еврейского прошлого. И вины режиссера тут нет: Натан — точнее, его безумие — неприступная крепость и наотрез отказывается открываться. Вдобавок в силу своей скромности и безумия он не способен к широким обобщениям о том, что означает его одержимость, не говоря уже о смысле Нюрнберга. Те, кто пытается его истолковать, вынуждены догадываться. Нам остается гениза; документы долговечнее человека.

Читатели, знакомые с важными современными документальными фильмами, быть может, вспомнят подельников Сухарто из «Акта убийства» режиссера Джошуа Оппенгеймера — размышления о том, чем массовые кровопролития оборачиваются для отдельного человека, хотя никто ни разу не предположил, что мании Натана стали следствием пережитого на войне. Ближе фильму о Хилу «Кусама: бесконечные миры», лента о японской художнице, которая «уникально, провидчески выразила личный невроз», и «Билл Каннингем, Нью‑Йорк» Ричарда Пресса, тоже о человеке одержимом — фотографе уличной моды, долгие годы сотрудничавшем с газетой New York Times, который отличался такой же неукротимой энергией, как Натан, и о его внутреннем мире тоже никто не имел представления.

В основе многих документальных фильмов, посвященных биографиям людей искусства, один и тот же вопрос: сумеет ли персонаж «добиться успеха», прежде чем безумие (на котором зиждется его творчество) одержит верх, и как именно он это сделает. Каннингем при жизни добился и славы, и признания, получал награды на модных показах в Париже: в фильме о нем это служит искупительной сюжетной аркой. (На закате лет Каннингем сам признавал, что безумен, так что мы имеем право сравнивать его с Хилу.) Кусама же, например, отнюдь не безвыгодно сотрудничает с брендом Louis Vuitton.

«Натанизм» довольно скоро проигрывает эту «битву», хоть Натан незадолго до смерти и утверждал, что получил признание: о нем ведь снимали фильм. Но вместо почестей и богатства в конце мы видим одинокие голосовые сообщения Натана с просьбой прийти: вы ему нужны, он благодарен…

Способствовало ли это внимание росту популярности интересного, трогательного, крупного и, скорее всего, важного наследия художника‑аутсайдера Натана Хилу, чьи произведения ныне хранятся в ящиках и пакетах для мусора?

В минуты оптимизма мне хочется думать, что да, более того, он это заслужил, и благодаря опубликованным каталогам его картин, в которых Хилу с одержимостью задокументировал свое существование, живопись, а отчасти и жизнь Натана Хилу не будет предана забвению . И пусть фильм Голода, проект по изучению истории ветеранов Библиотеки конгресса, Объединенный колледж иврита, коллекционеры и кураторы (такие, как героическая Лора Крюгер), гранты от благотворительных фондов, фестивальные награды — черт с ним, даже наша рецензия — подобно штриху скрипучего карандаша Хилу, помогут заявить: мы знали этого провидца; он рисовал, что видел; он был.

Оригинальная публикация: Documenting Nathan Hilu, the Great Lost Jewish Outsider Artist