Поэт и переводчик Елена Аксельрод и ее сын художник Михаил Яхилевич передали семейный архив, содержащий рукописи, рисунки, фотографии, письма родителей Елены — художника Меера Аксельрода и писательницы Ривки Рубиной, а также стихи и письма самой Елены, в иерусалимский Центральный архив истории еврейского народа. «Лехаим» решил обсудить с дарителями состав архива, самые ценные его материалы и историю семьи в контексте советской еврейской культуры.

АННА ГЕРШОВИЧ → Повод для нашей беседы — передача архива трех поколений вашей семьи в Центральный архив истории еврейского народа. Расскажите, как вы сумели сохранить такой объем материалов и почему решили передать его в архив?

МИХАИЛ ЯХИЛЕВИЧ ← Еще когда мы уезжали из России, у мамы была идея, что нужно каким‑то образом сохранить все, что связано с нашим семейством и нашим дружеским кругом. Многие из этого круга оказались в тюрьмах, кто погиб, кто что. И мама сумела вывезти всё в Израиль — всё, огромное количество документов.

ЕЛЕНА АКСЕЛЬРОД ← Потому что ничего не выбрасывала.

МЯ ← По этим письмам, документам и прочим материалам была написана книга «Двор на Баррикадной», которая вышла в издательстве НЛО. Там и переписка друзей— художников, и рисуночки, и воспоминания о семье. Потом еще была наша совместная книга «…И другие», где рассказы бабушки, мамина часть и моя. Она вышла в издательстве «Книжники». Если «Двор на Баррикадной» был посвящен все‑таки больше бабушке и дедушке, то мамины воспоминания, вошедшие в книгу «…И другие», в основном посвящены ее собственной творческой биографии и литературной жизни. Так что из этого огромного архива мама извлекла для себя множество литературных тем и сюжетов.

А несколько лет назад мама решила, что все это нужно перебрать, упорядочить. И два с половиной года она со своей помощницей все это разбирала. Терпеливо, каждый день. Когда был перерыв на несколько дней, если, например, кто‑то заболевал, мама очень переживала, что мы не работаем над архивом. Когда же она завершила эту работу, появилась идея передать материалы в какой‑то архив. Мы долго думали куда, звонили в Москву в РГАЛИ, говорили с Валерием Дымшицем насчет Питера, но в итоге решили отдать это в Центральный архив истории еврейского народа в Иерусалиме. Мы сочли необходимым, чтобы это хранилось в Израиле. Почему мы так решили?

ЕА ← Во‑первых, это близко.

МЯ ← Да, во‑первых, это как будто дома, совсем рядом: подъехал в Национальную библиотеку, и все. А если отдать куда‑то далеко — у нас никогда не будет доступа. Во‑вторых, мне кажется, все, что связано с евреями, должно концентрироваться в Израиле, потому что вскоре это вообще никому не будет интересно. Во всяком случае, все, что связано с идишской культурой. По‑моему, кроме как в Израиле больше никто не будет этим заниматься, особенно в России. В‑третьих, в Архиве истории еврейского народа есть фонды людей, которых мы знаем очень хорошо. Например, поэт Рахиль Баумволь и другие известные люди, давно знакомые, даже нарисованные моим дедушкой не раз. То есть там уже представлен этот круг, и наш архив естественным образом туда вписывается. И если когда‑нибудь кто‑то этим будет заниматься, то, скорее всего, это будет в Израиле.

АГ → Что вошло в ваш архив, из каких частей он состоит?

ЕА ← Там три части — о каждом действующем лице: об отце — Меире Аксельроде, маме — Ривке Рубиной, ну и обо мне. Там есть документы, воспоминания, фотографии, письма.

АГ → И рукописи?

МЯ ← Маминых рукописей очень много. Черновики, тетради.

ЕА ← Я хочу рассказать об одной фотографии, одной из самых старых, которые мы обнаружили. Очень красивые фотографии делали в двадцатых годах, красивые рамки. На ней изображены четверо: мои бабушка и дедушка с маминой стороны, мама и ее сестра Фрида, или Фрейдл, как тогда звали на идише, которую я видела единственный раз в жизни — на этой фотографии. Больше я о ней не слышала и не видела.

АГ → А что с ней произошло?

ЕА ← А я не знаю. Я просто ничего не знаю. Она исчезла из нашей жизни.

МЯ ← Надо сказать, что поколение наших родителей и дедушек‑бабушек совершенно не помнило и не знало своих предков, потому что всех раскидало и разбросало. Сначала Первая мировая война, потом Октябрьский переворот. Рухнула черта оседлости, все разбежались и оказались в разных местах в этой огромной империи. Никто не знал, что с кем случилось дальше. Потом следующая война, когда просто всех поубивали и мы потеряли всякие родственные связи. Мы ничего не знаем точно. У мамы есть стихотворение про ее дедушку: «Возил по местечку тележку с пивом / Дедушка мой, торгуя в разлив». Может быть, еще поэтому у мамы такое трепетное отношение к этому архиву — письмам, фотографиям, рукописям: чтобы сохранить преемственность.

ЕА ← Если говорить про стихотворение о дедушке, надо сказать о Зелике. У отца был родной брат Зелик. Поэт. Писал на идише. Очень был талантлив. Он жил в Минске. И там до войны пересажали всех еврейских писателей. Я потом нашла в интернете список этих «предателей», в нем семнадцать имен, Зелик там семнадцатый. Зелика арестовали в 1941 году. А когда немцы подходили к Минску, всех арестованных вывели в лагерный двор. Там сидели оперы, и у каждого арестованного спрашивали: «За что сидишь?» Кто говорил, что за убийство, за грабеж и так далее, тех всех отпустили. Бегите, куда хотите. А кто сказал: «Не знаю, за что», тех отвели в ближайшую рощицу, где и прикончили. Мы знали только об аресте, но не о расстреле. После войны отец пытался найти следы, писал во все инстанции, а ему в ответ писали, что документы не сохранились, ничего не известно.

АГ → Какова была номинальная причина его ареста?

ЕА ← Он был героем, боролся за сохранение идиша.

МЯ ← После раздела Польши по пакту Молотова–Риббентропа территории, которые получила Россия, Западная Украина и Западная Белоруссия, были очень густо населены евреями. И вот эти евреи, которые никаких языков кроме идиша и польского не знали, в 1939 году оказались советскими гражданами. Зелик был командирован в Белосток и опекал там этих польских евреев. И он боролся с закрытием еврейских школ и газет на идише.

ЕА ← Он писал письма в разные инстанции, в том числе главе Компартии Белоруссии Пономаренко, о том, что закрывают идишские школы и это безобразие, необходимо все восстановить. Его обвинили в еврейском национализме.

А среди этих польских евреев в Белостоке была красивая девушка по имени Перл, дочь польского еврейского писателя Ицхока‑Меира Вайсенберга. У них случился роман, и они поженились. Так что Перл очень быстро стала вдовой. Потом она мне стала присылать письма из Канады. У меня есть от нее косыночка из Канады.

МЯ ← После войны Сталин разрешил бывшим польским гражданам вернуться в Польшу. Многие польские евреи сумели выбраться из Советского Союза и через Польшу отправились дальше: в Америку, Канаду, Израиль. И Перл тоже так уехала. В США она издавала книжки Зелика и своего отца. А у нас в архиве есть иллюстрации моего дедушки к стихам брата. Две его книжечки вышли в эпоху «оттепели» — на идише и на русском. Вот книга «Утренний свет» 1963 года с иллюстрациями Аксельрода, там большая часть его стихов в маминых переводах.

А портрета Зелика в архиве нет. Аксельрод писал очень много портретов своих родственников. Всех братьев, сестер. Поскольку Зелик был самый близкий и любимый, думаю, что портретов должно было быть немало. Но мы не нашли ни одного. И до сих пор не знаем, то ли они сами эти портреты попрятали, когда Зелика арестовали, то ли энкавэдэшники конфисковали при аресте.

АГ → А что вошло в архив из наследия Ривки Рубиной?

МЯ ← По большей части это адресованные ей письма идишских писателей, которые уехали из Советского Союза: от тех же польских евреев и от писателей, уехавших в 1970‑х годах. Например, был такой идишский поэт Гирш Ошерович, он жил в Литве, в 1949 году получил десять лет за национализм и сионизм, в 1971‑м уехал в Израиль. Или Моисей Гольдблат, актер, работал в московском ГОСЕТе, возглавлял биробиджанский ГОСЕТ, затем киевский, в 1972‑м уехал в Израиль. Есть письма и от еврейских писателей типа Нотэ Лурье: почему не печатается мой великий роман «Степь зовет»?

АГ → Это письма того периода, когда она была членом редколлегии «Советиш геймланд»?

МЯ ← Я думаю, когда начинался журнал, она была одним из главных специалистов по идишской литературе.

ЕА ← Но вскоре она покинула редколлегию демонстративно — она и еще кто‑то из писателей, тот же Ошерович и Михаил Лев, потому что с 1967 года журнал начал печатать материалы об Израиле. Стали бороться с Израилем на страницах журнала.

АГ → Что еще было в ее биографии кроме работы в «Советиш геймланд»?

ЕА ← Она училась в Еврейском педагогическом техникуме в Минске в 1920‑х годах. Там у мамы было очень много подруг, и у нас в архиве есть много фотографий: все девочки одинаковые, в одинаковых юбках, кофтах, рабоче‑крестьянские такие туалеты. Все они друг на друга похожи, а мама выделяется тем, что она самая маленькая. После этого педагогического техникума она поступила в институт, но я не знаю какой. Потом окончила аспирантуру и стала доцентом.

МЯ ← Она окончила Минский педагогический институт. Там была еврейская кафедра, потому что в Белоруссии до войны идиш был государственным языком. Поэтому и пресса, и судопроизводство были на четырех языках: польском, белорусском, идише и русском. И кафедра была.

ЕА ← Она писала статьи о еврейских писателях и переводила идишскую классику. Была членом редколлегии шеститомного собрания сочинений Шолом‑Алейхема на русском языке и написала предисловие к этому изданию. Она предложила поручать переводы Шолом‑Алейхема русским писателям: хотела привлечь Зощенко, Всеволода Иванова. После этого предложения ее исключили из редколлегии, и ее же коллеги переводчики и всякие заправилы развязали против нее дикую войну. Выгнали из редакторов, но предисловие ее все‑таки оставили и оставили один рассказ в переводе Зощенко. Один рассказ она все‑таки пробила. Сохранилось очень длинное и такое грустное ее письмо мужу, то есть папе моему, где она рассказывает всю эту тяжелую историю ее отстранения от этого издания, сопровождавшуюся изменой близких людей.

МЯ ← Потом еще была очень долгая и, казалось бы, уже совершенно бесполезная борьба за книги Ицхока‑Лейбуша Переца. Его прозу не издавали, в Советском Союзе он считался мистиком и вообще каким‑то подозрительным автором. Но она пробила его книгу, и там тоже хорошее ее предисловие. Сохранилась ее правка. Ее название предисловия «Гармония контрастов». А в книге как? «О жизни и творчестве И.‑Л. Переца». Все живое они удаляли.

ЕА ← А потом, после очередных каких‑то исключений и ссор, печатать критические статьи и биографии писателей фактически стало негде. И тогда она стала писать свою художественную прозу. И эта проза оказалась совершенно замечательная. Писала на идише и сама переводила на русский (и я тоже переводила). Сборники ее повестей и рассказов выходили в издательствах «Советский писатель» и «Художественная литература».

АГ → Несмотря на то что ее отовсюду повыгоняли, книжки все‑таки издавали?

МЯ ← Не то чтобы отовсюду повыгоняли. Она была членом Союза писателей.

ЕА ← Просто в штате нигде не работала.

АГ → А на что же вы жили?

ЕА ← На то же, на что и я потом жила. Переводы и внутренние рецензии. Во все издательства в огромных количествах писали графоманы. И на присланные рукописи надо было отвечать, иначе не печатать их было незаконно. Надо было каждому графоману доказать, что у него что‑то не так, почему его нельзя публиковать. И вот этим мама много занималась, хотя это давало очень мало денег. И какие‑то ее статьи продолжали выходить.

МЯ ← Когда стало можно, она писала о Бергельсоне, о Кипнисе, о Квитко. Вся эта компания — это же были ее друзья. У мамы даже есть стихи о том, как она с Квитко в детстве общалась. А потом этих людей расстреляли по делу Еврейского антифашистского комитета.

ЕА ← Тогда маму все время таскали на допросы. Мы получали какие‑то конвертики, в полном ужасе ждали ареста. В доме всегда хранился пакетик с сухарями и носками. В общем, жизнь была разнообразно веселая.

Еще в архиве есть наша с ней переписка на самые бытовые темы: кто куда пошел, какая выставка, что ели на завтрак, у кого болел живот больше, у кого меньше, о маленьком Мише — он вообще там главный герой, о его нянях.

МЯ ← Няни у нас были прекрасные, одна лучше другой, где‑то мама таких находила.

ЕА ← Первая Мишина няня Нина была очень хорошая, все хорошо делала, так Мишу любила. Потом она сделала вид, что заболела. И лежала она на коммунальной кухне к неудовольствию наших соседей. А потом она встала с этой раскладушки и сказала: «Я уезжаю». Куда, что? «Я на пляже больше заработаю, чем с вами». А был март месяц. А вторая пришла, как оказалось, беременная. Она писала в туалете на стене: «Здесь жила Тоня». И тоже исчезла. Потом была тетя Нюра.

МЯ ← Тетя Нюра была алкоголичка, она меня водила в церковь смотреть портреты Боженьки, потом напивалась. Тетя Нюра не исчезала долго. Бабушка все время пишет в письмах: «Вот Нюра пропала, явится, наверное, опять пьяная». Это было на даче в Отдыхе, в Малаховке, где все евреи снимали.

ЕА ← Когда Миша у меня родился, я ему читала разных поэтов и что‑то свое сочиняла между тем. Ничего особенного про эти свои сочинения не думала, но у меня были друзья, любившие меня и считавшие, что это нужно обязательно опубликовать. И я послала рукопись в издательство «Детская литература». Меня попросили зайти в редакцию, и младший редактор сказал мне: «Зачем придумывать что‑то новое?» Эту фразу я запомнила на всю жизнь. И я со своей рукописью вернулась домой. После чего мне объяснили, что есть еще одно детское издательство — «Детский мир». Я послала рукопись туда, и произошло что‑то необыкновенное. Телефонный звонок, очень приятный мужской голос говорит: «Меня зовут Юрий Павлович Тимофеев, я главный редактор издательства. Я прочел вашу рукопись, ваша книжка — дело решенное». И вышла первая моя книжка, которая называлась «Ванька‑встанька и Санька‑спанька». С очень хорошими иллюстрациями Маркевича и Андриевича. Поскольку там были огромные тиражи, это было очень хорошо. Потом я туда отдала еще две рукописи, а потом Тимофеева за то, что он издал впервые в Советском Союзе на русском языке Винни‑Пуха, уволили. Оказывается, его издательство не имело права издавать переводные книжки. Издательство переназвали «Малыш», и все поменялось. Мои две книжки там с трудом вышли, меня так замучили. Нельзя, чтобы был в лодке спасательный круг. Это намек на то, что может произойти что‑то плохое. Такого нельзя печатать. Или вот у вас грустная бабочка. Бабочка не должна быть грустной, это нельзя. На этом моя «детская» жизнь надолго закончилась, началась «взрослая». Я постоянно занималась переводами, потому что надо было на что‑то жить.

МЯ ← И бабушка без конца занималась переводами, и они занимались этим вместе. У Аксельрода есть множество рисунков, где мама сидит с моей бабушкой за столом и работает. Они все переводы вместе проверяли. Вместе ездили в Одессу, в Молдавию, переводили с румынского. Семейство было единое в своих интересах, только папа мой жил отдельной жизнью и имел человеческую профессию — был инженером‑физиком.

Бабушка по характеру была борцом. Всю жизнь боролась за семью, за то, чтобы как‑то выживать, добывала деньги. Когда дед умер, она устраивала его работы в провинциальные музеи, выступала на вечерах памяти, организовывала выставки, монографии, каталоги. В общем, она была вождем в семье. А дедушка был тихий человек: напевал, рисовал, ему главное было дорваться до карандаша и бумаги. Когда дедушка писал в мастерской, его совершенно невозможно было оттуда вытащить. А бабушка всегда была очень требовательна к распорядку дня, к тому, когда нужно обедать, когда отдыхать. И она меня все время вызывала, чтобы его позвать. Телефона же не было в мастерской, а дома рядом были. Они жили в коммуналке на Масловке, мастерская была в соседнем доме. И вот бабушка сделает, например, куриный бульон, она туда еще клала манную крупу, и я должен был дедушку вытащить на этот бульон, обязательно, а он не поддавался. Еще надо было, чтобы он отдыхал. И когда я там был, укладывался дедушка, и меня тоже пытались с ним уложить, а я вокруг него и на нем все время прыгал, потому что спать не хотел ни минуты. И он, несчастный, страдал. Я представляю, если бы на мне сейчас прыгал мой внук! Потом он вставал и шел пить сладкий чай с селедкой.

АГ → Что вошло в архив из наследия Меера Аксельрода?

МЯ ← Прежде всего, его иллюстрации к книгам еврейских писателей, классиков идишской литературы — Квитко, Галкина, Нояха Лурье. И к Змитроку Бядуле, который тоже был не белорусским писателем, а совершеннейшим евреем. Поэтому все эти материалы объединяются в единый архив: статьи Ривки Рубиной о творчестве этих писателей, ее переводы и иллюстрации Аксельрода к книгам этих писателей.

ЕА ← Отец любил всякое веселье и радость и очень не любил печалиться. Когда мы печалились, он говорил: «Если идет дождь, не думайте, что это плюют вам в лицо». Такая была поговорка. Но эти дожди шли постоянно.

Все время собирались за столом художники. Жилплощадь была малюсенькая, две комнатки, всего 18 метров. Но художники приходили, разговаривали, рисовали друг друга. На столе всегда был чай, хлеб и сыр. Это была вся трапеза.

МЯ ← Мне рассказывала художница Дора Гуревич, что, когда приходили к Аксельроду, а жратвы совсем не было, делали из картона в макетной технике всякие роскошные блюда: гусей, рыб и прочие деликатесы. И при этом пили чай с сухарями.

Любили рисовать всякие шутливые рисунки и сочинять шутливые подписи. Вот здесь, например, изображен я с мамой, название: «Мадонна Фрита», потому что мой отец — Фрит, Фритьоф, а подпись — «художник Мендевинчи». Это рисунок Горшмана, он же Мендель. Аксельрод очень дружил с Горшманом. В частности, в начале 1930‑х они ездили в творческую командировку в одну из еврейских сельскохозяйственных коммун в Крыму, очень увлеченно там рисовали. Сохранилось письмо, где дедушка мой пишет, что за окном дождик и Мендель лежит грустный, и сбоку рисунок: лежит Мендель Горшман. А снизу приписка Горшмана: «Я еще не умер».

Горшман из этой коммуны вывез жену. Она была родом из Ковно, в начале 1920‑х со своим первым мужем уехала в Палестину строить социализм, работала в кибуце, родила трех дочерей. А 1929 году, взяв дочерей и оставив мужа, вернулась в Советский Союз, основала эту коммуну в Крыму и стала работать в коровнике. Там‑то ее и полюбил Горшман. Причем полюбил так страстно, что забрал ее из коммуны немедленно, со всеми дочерями, и вселился в Москве к Аксельроду в эти две комнатки, где находилась моя беременная на тот момент бабушка и ее мать, несколько чокнутая. И они все там на этих 18 метрах располагаются, печку топят. И бабушка моя, поняв, что ей со своим животом там не пройти, поехала маму рожать в Минск к своим родителям. Потом Горшманы переехали, и одна из дочерей этой коммунарки Ширы (которая тем временем стала крупной идишской писательницей) Суламифь привела в дом своего возлюбленного, и он там жил в этой еврейской семье, где все говорили на идише. Этим возлюбленным был Иннокентий Смоктуновский. У них всю жизнь были очень нежные отношения, хотя она была простой костюмершей, а он — великим актером. Обычная история, когда артист становится очень великим, он свою жену, которая не так велика, бросает и женится на студентке. Так со всей этой командой было — с Ефремовым, с Табаковым. А со Смоктуновским нет. Он все «Соломка» да «Соломка», так он ее называл. В архиве есть переписка мамы с этой «Соломкой».

ЕА ← Смоктуновский издал автобиографическую книгу, называется «Быть». Очень хорошая книга, очень хорошая проза. Я только помню, как была в гостях у Горшмана и там был Смоктуновский. Горшман ему показывал свои графические работы, Смоктуновский стоял, листал, ему все это было очень интересно. А мне было интересно за ним наблюдать.