Я снимаю знакомые объекты, созданные природой и человеческим разумом, в том свете, который мы никогда не увидим. Потому что сетчатка нашего глаза в этом диапазоне на фотоны не реагирует. Мир в моих работах вроде бы и тот, и не тот. Он очень похож на наш мир, но это не совсем наш мир. Словом, я снимаю неочевидный мир, соседний, но не наш. Очень похожий на наш, но другой.

Есть вещи, которые интонационно ты просто не можешь передать. Какая‑то неправильность, которая, с точки зрения западной мелодической системы, звучит фальшиво. Система всегда связана с нотной записью, которая как закон: ты видишь ноту и находишь на инструменте соответствующий звук. В других музыкальных системах, существующих в мире, этого нет. В них другая форма музыкального общения. И это то, что моих коллег по квартету привлекло в клезмере.

Когда я начинала писать, мне казалось, что моя работа — как можно надежнее приклеивать слова на страницу, чтобы они оттуда не падали. А у Бабеля я научилась пониманию того, что слова имеют самостоятельную значимость. Кроме того, он научил меня описывать даже самые жестокие и страшные вещи.

Писать исторический роман, да и вообще учить историю — занятие скучное. Меня спасло то, что я превратил книгу в фантасмагорию, насытил ее черным юмором и таким образом нашел, как мне кажется, какой‑то баланс. Я разговаривал с двумя чешскими писателями, Иваном Климой и Арноштом Лустигом, которые детьми пережили Терезин (а Лустиг еще Аушвиц и Бухенвальд). Они оба сказали, что я имею право использовать черный юмор в своем романе. Для меня это было очень важно.

Искусство стало той средой, через которую Шагал мог полностью себя выразить. Он рано нашел этот язык, на котором потом всю жизнь мог говорить с миром, ему этого хватало. И постоянно возвращался к библейским сюжетам. Удивительное дело, даже когда он писал что‑то, рисовал, делал витраж на евангельский сюжет — а таких у него много — он умудрялся вставлять туда собственную историю, свое еврейство.

Мне часто говорят, что я английский Филип Рот или английский Вуди Аллен. Я отвечаю, спасибо за столь лестный комплимент, но я бы предпочел быть еврейской Джейн Остин. Это шутка, но я и в самом деле в большей степени еврейская Джейн Остин, чем английский Филип Рот. Моя мать предпочитала английскую классику, хотя могла читать, скажем, Дэвида Лоуренса, и я воспитывался на романах Диккенса, Остин. Да, это сложности еврейской интеграции в другую культуру. Мы знаем, чем закончилось для евреев это вживание в культуру немецкую. Но в данном случае, я думаю, это менее опасно.

Пусть эпидемия и была не такой уж страшной, это все равно болезнь, и люди умирали. По разным подсчетам, умерли то ли 12, то ли 16 человек, а слухи ходили куда более страшные. В этой ситуации люди, ощутив, что никто не знает, сколько им осталось, начали вдруг жить на полную катушку. Стали позволять себе высказываться, выяснять отношения, а главное, что‑то чувствовать — может быть, такое, чего они себе не разрешали

Возникла идея фиксировать не то, на чтó мы смотрим, а то, как. Я стал об этом рассказывать, Филлис выслушала, сказала, что все это здорово, но мне надо делать то, что я делал раньше. Потому что я уже на рынке, есть продукт, который все знают, и надо продолжать. Выходило, в «империи зла» я делал что хочу, случайно попал на глаза американцам, они вывели меня на свою артсцену — и тут, в их свободном мире, я должен плясать под их дудку? Дудки — я вернулся в Москву и реализовал свой проект.

«Я родился в местечке, где мои земляки шутили, что у евреев в жилах струится не кровь, а бурным, клокочущим потоком текут бесконечные вопросы. Что же до ответов, то их, как всегда, — дефицит. Из всех вопросов, которые я себе задаю, преобладает один-единственный: "Что с нами будет?"» Русско-еврейскому писателю, драматургу и переводчику Григорию Кановичу исполнилось 90 лет.

Война, блокадный Ленинград, круглое сиротство, учеба в Москве, разочарование в религии предков, оттепельные джаз‑сейшны в Армянском переулке и, наконец, на склоне лет — возвращение в лоно иудаизма. Это если на бегу, очень коротко, а вообще‑то о жизни Марка Михайловича Радзивилова — заслуженного музыканта, в прошлом дирижера военного оркестра — вполне можно было бы написать роман.

Меня поражает, с какой интонацией российские СМИ обсуждают тему комфорта в западных тюрьмах. Дескать, у Брейвика в тюрьме игровая приставка. Они не понимают, что смысл наказания — это не «чтоб ты жил у вонючей параши». Когда человек не ставит во главу угла свободу, единственное, что ему остается, это комфорт. В фильме есть совершенно закономерный диалог двух гэбэшников: «Я не понимаю, чего ему не хватало?»

Книга Липштадт сделана в форме переписки между нею и двумя вымышленными персонажами: еврейским студентом и нееврейским коллегой — Липштадт называет их собирательными образами своих знакомых, которых волнует проблема антисемитизма. Сама Липштадт весьма встревожена его всплеском и активно выступает против антисемитских высказываний администрации Трампа и ее связи с правым израильским правительством. В то же время Липштадт беспокоит то, что она называет «поверхностными, а иногда не очень поверхностными антисемитскими замечаниями и поступками, встречающимися в группах, отстаивающих прогрессивные идеи».