Открытие памятника пришлось на день, когда в Израиле хоронили скончавшегося накануне Семена Розенфельда – последнего участника восстания в нацистском лагере смерти Собибор. Совпадение тем более поразительное, что первый камень в основание этого монумента был заложен в год 75-летия собиборского восстания, когда Владимир Путин и премьер-министр Израиля Биньямин Нетаньяху приехали в музей встретиться с потомками бывших узников Собибора.

«Задача была — выбрать дневники, которые писались в разных условиях, — рассказывает куратор выставки Моника Норс. — Дневник Анны Франк был написан в Голландии во время оккупации, но были дневники, которые вели девочки и девушки, оказавшиеся в гетто. Сохранились дневники беженцев — тех, кто вынужденно перемещался с места на место. Мне показалось интересным проследить этот процесс взросления подростков, вынужденных скрываться, бежать или, наоборот, не имевших возможности вырваться и спастись».

Ключевой вопрос, возникающий после просмотра двух этих очень разных выставок, — оправданно ли их соединение в едином музейном пространстве? Ответ, как ни странно: да. Они следуют одна за другой вполне гармонично: новаторство не отторгает традицию, архивный документ оказывается парадоксально совместим с инсталляцией. Леонид Кацис — с Ромой Либеровым. Осип Мандельштам — с Осипом Мандельштамом. 

«Я в полном восторге от Вены, — писал он родителям в 1966 году, — насколько это возможно для еврея». На фотографиях видно, что на репетиции дирижер надевал традиционный австрийский узкий пиджак, в котором он видел «лекарство против немецкого национализма». От звука толпы, кричащей по‑немецки, по его словам, «кровь стыла в жилах». При этом он сыграл определенную роль в реабилитации Вены.

Североафриканские картины Делакруа изящнее и сложнее, чем изображения диких арабов и фыркающих лошадей — прежде всего, видно, что он смотрит на своих персонажей как гость, а не как зритель. Возможно, это как‑то связано с еврейскими друзьями, которых Делакруа завел за границей, или со статусом евреев в Северной Африке: там, как и в Европе, они считались беженцами в чужой стране. В то же время изображения марокканских евреев выглядят странно и весьма оригинально, потому что сам Делакруа удивлялся им: вместо готовых картин, основанных на ориенталистских мифах, он столкнулся с чем‑то новым, незнакомым и непонятным.

Выставка заставляет делать то же, к чему когда‑то побуждал голос поэта, звучащий из каждого окна: соучаствовать, но оставаться индивидуальностью. В первом коридоре Высоцкого — коммуналке, воссоздающей быт квартиры на Первой Мещанской, где он провел детство, — звучит добрососедское «мы».

Несмотря на экзистенциальное ощущение не до конца решенного конфликта между человеком и возможными последствиями его творения, обойти выставочное пространство Еврейского музея, отведенное невозможному и неизбежному, можно вполне комфортно в пределах наличной реальности. На поверку холодная самодостаточность цифровых экспонатов, скрытых стеклянными колпаками, оказывается фикцией: все‑таки эти технологии были созданы людьми и во благо людей.

Первая в России ретроспектива Лазаря Лисицкого открылась в Москве сразу на двух площадках. До 18 февраля 2018 года в Еврейском музее и центре толерантности, выступившем инициатором выставки «Эль Лисицкий. El Lissitzky», и в Новой Третьяковке, где хранится основной корпус графических работ художника, можно увидеть Лисицкого во всех его ипостасях: как графика и создателя еврейского авангардного искусства, как живописца, архитектора, фотографа, сценографа, дизайнера, etc.

Здесь много любопытнейшей хроники, но не на привычных мониторах, которые воспринимаются сегодня в выставочных экспозициях как рутина. Чтобы увидеть выступление Карла Либкнехта на революционной демонстрации в Берлине или Троцкого на переговорах в Брест‑Литовске, достаточно подсмотреть, проходя мимо, в глазок. Но главный документ здесь — искусство. Самый достоверный, ибо большой художник честен в своем творчестве.

Как говорит герой фильма «До свидания, мальчики», «впереди, мне казалось, меня ждет только радость». Но мы‑то знаем, что случилось. «Послевоенные надежды» — это не только закончившаяся война, но и создание Израиля: из каретки пишущей машинки «вылезают» документы, касающиеся отношений СССР и Израиля. Под стрекот «Олимпии» мы переходим к «Безродным космополитам», к сюжетам о Михоэлсе, разгрому Еврейского антифашистского комитета, «Врачам‑отравителям», «Лубянке».

Обаятельные герои, воспетые Шолом‑Алейхемом жители штетлов, в том числе выдуманной им Касриловки, оживают в черно‑белых и цветных иллюстрациях, циклах авторских литографий, выполненных тушью и чернилами эскизах виртуозных рисовальщиков Меера Аксельрода, Мане Каца, Герша Ингера, Александра Тышлера, Исаака Рабиновича…

За спиной деда стояла мама с сервизом в руках и плакала. Она кричала: «Как ты можешь говорить такое ребенку?!» Кажется, чай мы так и не попили. Я безмерно благодарна деду за описание войны. У меня нет иллюзий и гвардейских ленточек, я помню про польского мальчика и его маму всегда. Моему сыну сейчас 13 лет, и он эту историю уже знает. Моей дочери восемь, и я не знаю, когда ей расскажу.