Скульптура птицы Меера Айзенштадта стала одним из первых «мемов» в кино. «Положь птичку!» — говорит в фильме «Берегись автомобиля» тесть зятю, который замахивается в отчаянии на «папашу» чем Б-г послал. Тестя играл Папанов, зятя — молодой Миронов. А третьей участницей сцены была как раз птица «Марабу» Айзенштадта.

Творчество Бориса Жутовского многообразно и охватывает самые разные слои, темы и жанры, однако тема еврейская, надолго западающая в память зрителя, занимала особое место и звучала в творчестве художника высоким трезвучием, рождение которого началось с поездки в Освенцим, случившейся, кстати, через некоторое время после скандала с участием Хрущева на выставке в Манеже.

Скрипач Сендер купил картину у известного польского арт-дилера. Она висела в доме его семьи до 1939 года, когда нацисты конфисковали имущество Сендера и отправили его семью в гетто. После войны Сендер переехал во Францию и попытался вернуть свое имущество. Сендер умер в 1966 году, так и не вернув картину. Она появлялась на выставках, и в 1966 году Шагал сам приобрел ее. Художнику было неизвестно о мытарствах этой работы, он знал только то, что в последний раз видел ее в своей студии накануне Первой мировой войны...

Хаим Сутин был мало известен в СССР. Не издано ни одного альбома художника, не было и его персональных выставок. Однако в мире Хаима Сутина хорошо знают как одного из основателей «Парижской школы». Его имя в истории искусства стоит рядом с именами Пикассо, Модильяни и Шагала. Коровин, тонкий знаток западноевропейское живописи, называл его в пятерке самых значительных художников мира (в этой же пятерке — Моне, Сезанн и Ренуар).

Когда на рубеже 1953 и 1954 гг. Каплан принимался за первую свою работу по мотивам произведений Шолом-Алейхема, он не предполагал, что тем самым именно теперь, на шестом десятке жизни, открывает не просто новую, а самую главную страницу своей художнической биографии. Не случайно творческая встреча с Шолом-Апейхемом оказалась столь счастливой для Каплана. Художник нашел литературный материал, который всем близок ему — темами, образами, интонацией.

Удивительно, но факт: ассимилированные евреи, давным‑давно не говорившие на идише, буквально влюбились в театр. Тем не менее чаще всего спектакли в городских операх посещали вовсе не евреи. Хотя, казалось бы, как такое возможно? Но идишскому театру пошло на пользу внимание нееврейской публики. В январе 1880‑го Гольдфаден заключил контракт с великолепным одесским Мариинским театром: дважды в неделю на его сцене будут идти оперетты на идише.

История изобразительного искусства у евреев Испании и Португалии начинается, впрочем, не с иллюстрированных агадот, а с миниатюр и декора рукописей Танаха. Украшали и масоретские Библии — снабженные масорой, примечаниями по написанию и прочтению текста, — и учебные, и богослужебные, а также библейские комментарии.

Леонид Пастернак не ладил с советской властью и уехал из России... Он проживет в Англии до 31 мая 1945 года. Он все будет думать о возвращении на родину, но так и не вернется в Россию. К счастью, надо сказать, ибо многие свободно могли бы разделить судьбу Бабеля и Мейерхольда, которых уговаривали остаться за рубежом, но они не послушались и попали в лапы лубянских палачей. Другие мыкали лагерное горе.

В один из траурных дней 1980 года, когда умер Владимир Высоцкий и Таганскую площадь запрудили толпы, от Эфроса я услышал: «У нас — впервые убедился — все-таки есть народ». То есть люди, объединенные общим горем. Можно с этим спорить, не соглашаться. Но он думал, чувствовал так, не слишком тревожась о мыслях и мнениях других. Чьи-либо оценки его не шибко занимали. Он не козырял хвалебными рецензиями, не считал, сколько раз давали занавес, и не возмущался ругательными отзывами...

У Левиной-Розенгольц и до ареста были интересные работы. Ее дипломная работа во ВХУТЕМАСе «Старики» (за которую она получила звание художника первой степени с правом продолжать учебу за границей) выставлялась дважды. Второй раз — в 1946 году в Москве, в Доме ученых, под названием «Евреи».

Артур Шик утверждал, что искусство — не цель, а средство. Еще в 1934 году, во время визита в США, он сказал: «Художник, особенно еврейский художник, не может оставаться нейтральным к важным сегодня темам. Он не может скрываться за натюрмортами, абстракциями и экспериментами. Наша жизнь вовлекается в ужасную трагедию, и я решил служить своему народу всем моим искусством, талантом и знанием».

Когда началась война и в Ленинграде уже сказывался голод, Альтман как-то пришел в Союз художников, где подкармливали мастеров кисти и резца. «А у вас какое звание?» — полюбопытствовал вахтер. «У меня нет звания, — совершенно спокойно ответил Альтман. — У меня есть имя».