Художницы Мария и Наталия Арендт готовят книгу о своем деде скульпторе Меере Айзенштадте. Для них это уже третий семейный издательский проект. Первой книгой стали воспоминания художницы и скульптора Ариадны Арендт, бабушки сестер, второй — издание, посвященное скульптору Анатолию Григорьеву, второму мужу Ариадны Арендт.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_082_Zobrazhennya_0001.jpg)
Но если сама Арендт оставила обширные воспоминания, а Анатолий Григорьев писал о теософских идеях и рассказывал о годах заключения в сталинских лагерях, то Меер Айзенштадт не был словоохотлив. Его друг и коллега Алексей Сотников вспоминает, что «при встречах мы часто подолгу молчали». Тот же Сотников рассказывает, как Айзенштадт представил неожиданный образ Петра Капицы в античном духе. «“В честь Капицы кентавр” — так, всего в три с половиной слова, сказал о своей работе мой друг Меер», — писал Сотников в 1991 году. Тогда, 30 лет спустя после смерти скульптора, состоялась его первая персональная выставка в залах МОСХа.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_083_Zobrazhennya_0002.jpg)
Понадобилось еще почти столько же лет, чтобы Александра Селиванова и Надя Плунгян заново открыли наследие мастера в проекте «Меер Айзенштадт. К синтезу 1930‑х годов» (2018–2019). Айзенштадт стал также одним из ключевых героев в их проектах «Сюрреализм в стране большевиков» (2017) и «Блуждающие звезды. Советское еврейство в довоенный период» (2021), показанных в галерее «На Шаболовке».
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_082_Zobrazhennya_0002.jpg)
Рост интереса к творчеству Айзенштадта не случаен. Отчасти его объясняет наблюдение Марии Шашкиной, что Айзенштадт, «будучи художником необыкновенно чутким <…> оказался своего рода индикатором процессов, происходивших в искусстве 1920–1950‑х годов».
Но загадок немало не только в творческом наследии скульптора, но и в его судьбе.
Американский папа
Архив Меера Айзенштадта уместился в небольшой коричневый чемодан, из тех, которые выпускали в 1950‑х. «Там репродукции. Блокнотики с рисунками. Записные книжки. Весь его внутренний мир. Конечно, есть и медицинские справки. Валидол», — говорит Мария Арендт, вынимая из чемодана рисунки, отобранные для книги об Айзенштадте.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_082_Zobrazhennya_0004.jpg)
Там же, в чемодане, обнаружились открытки со штемпелем Нью‑Йорка, написанные на иврите и отправленные в Минск в 1913 году. Только подпись была латиницей: раввин Бенцион Айзенштадт. Сохранились письма от 18 октября 1913 года и 28 января 1914 года. В январе 1914 года Мееру исполнилось 19 лет. Вскоре, в том же 1914 году, его забрали в армию. На письма он, видимо, не ответил: Первая мировая война, начавшаяся в августе 1914‑го, сделала переписку практически невозможной. Но письма отца сын хранил всю жизнь.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_082_Zobrazhennya_0003.jpg)
Не только война осложнила их общение. Бенцион Айзенштадт развелся с женой, когда сын был совсем мал. В 1903 году он уехал в Америку, и письма с наставлениями сыну десять лет спустя, похоже, было все, чем он мог помочь бывшей семье.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_083_Zobrazhennya_0001.jpg)
Для внучек скульптора письма нью‑йоркского прадедушки, обнаруженные спустя 110 лет, оказались полным сюрпризом. По воспоминаниям Ариадны Арендт, Меер сообщал, что его отец был учителем русского языка. Письма же свидетельствовали о том, что Бенцион бен Моше Айзенштадт был раввином. Поиск в интернете это подтвердил, как и то, что раввинами были его отец Моше и дедушка Меер. Стало быть, первенца Бенцион назвал в честь своего деда, раввина Меера Айзенштадта.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_084_Zobrazhennya_0003.jpg)
Википедия не упоминает о первом браке раввина Бенциона Айзенштадта, родившегося в Клецке в 1873 году, но сообщает, что он учился в ешивах Несвижа и Литвы, в Америке женился на Саре Тиовой, дочери Авраама‑Исраэля Зельдина, родом из Киева, у них были дети. Одно время Бенцион Айзенштадт был раввином в Браунсвилле (Бруклин) в Нью‑Йорке. Умер он там же, в Бруклине, 31 августа 1951 года. Судя по внушительному списку изданных им книг, среди которых «Минские раввины и мудрецы», «К истории Израиля в Америке», «Новый свет для проповедников», биографический справочник «Поколение раввинов и писателей», он имел серьезные литературные амбиции.
Его сын Меер на первый взгляд выглядит полной противоположностью отцу. Ариадна Арендт пишет о нем как о замкнутом, суровом человеке, никогда не раскрывавшем себя до конца. С другой стороны, она упоминает, что в юности «Меер писал стихи, подражал Песни Песней Соломона, вдохновляясь библейскими сказаниями». И эти литературные опыты явно были удачными, по крайней мере «еврейская община взяла его под свое покровительство как талантливого мальчика». Позже он пытался поступить в театр — не очень понятно, идет ли речь о театре «Габима», где спектакли шли на иврите, или о ГОСЕТе, где основным языком был идиш. Увлечение литературой и мечты о театре свидетельствуют о поиске призвания, но также и о том, что круг его интересов поначалу пересекался с интересами отца.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_084_Zobrazhennya_0002.jpg)
Вряд ли можно получить точный ответ, почему в анкетах скульптор предпочел «подкорректировать» профессию родителя. Но очевидно, что в стране победившего атеизма быть сыном раввина оказывалось довольно рискованно: грозило поражение в правах. Но даже давняя семейная драма не позволяла вывести упоминания об отце в зону умолчания: для Меера Айзенштадта были равно важны и тот факт, что он является законным сыном своего отца, и необходимость скрыть социальное происхождение из семьи священнослужителя. Меер «выбирает» для родителя профессию учителя русского языка, тем самым избегая не только опасной темы религиозного служения отца, но и акцента на его национальной идентичности. Можно сказать, между национальной идеей и советским интернационализмом Айзенштадт выбирает последний. Учитывая профессию скульптора, это логичный выбор.
Другое дело, что отец как «фигура умолчания», при том что с ним тесно связана была религиозная и национальная идентичность, вкупе со «сменой» его профессии не только не позволяли забыть о национальной идентичности, но превращали ее в краеугольный камень самосознания художника. Опору, которую нужно было и сохранить, и скрыть. Ариадна Арендт упоминает, что Айзенштадт, который очень любил искусство старых мастеров — рисунки Микеланджело, работы Рембрандта, — жалел, что не существует еврейского изобразительного искусства, религия его запрещает. Одной из немногих сохранившихся авторских работ Айзенштадта 1920‑х годов оказывается голова «Пророка» — трагическая, напряженная, словно внимающая гласу небес. Выполненная в стремительной, живой манере, схватывающей момент откровения.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_084_Zobrazhennya_0001.jpg)
Годы странствий Меера
Хотя его называют иногда забытым героем авангарда, Айзенштадта трудно считать авангардистом. Мария Шашкина видит в его работах проявление «романтической линии в советской скульптуре» 1930‑х. Его композициям, пишет она, «свойственна фантастичность и праздничность, и в то же время ясна неосуществимость замысла в том масштабе и материале, которые были задуманы художником, в тех обстоятельствах, в которых он работал». Не менее важна и манера работы скульптора: «Сама неровность творчества, качественные перепады, очевидная склонность творить спонтанно, по вдохновению выдают романтичность натуры скульптора».
Как такой романтик вышел из «шинели» ВХУТЕМАСа–ВХУТЕИНа, отдельная загадка. Во ВХУТЕМАСе Айзенштадт учился — если считать с тремя годами рабфака — семь лет. Но до Москвы, куда он приехал, по‑видимому, в конце 1922 года, была еще Рисовальная школа Якова Кругера, выпускника санкт‑петербургской Академии художеств, имевшего также опыт учебы в Варшаве (у Леопольда Горовица) и в Париже, в академии Жюлиана.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_085_Zobrazhennya_0001.jpg)
Рисовальная школа готовила к экзаменам в Академию художеств и во «все учебные заведения, где предмет рисования обязателен. Здесь рисовали гипсы и натурщиков, изучали теорию перспективы, светотени». Как будет вспоминать Кругер, «в школу ко мне приходили за много километров пешком, из местечек и деревень босые подростки с горячим желанием развивать свои способности». У Кругера начинали учиться Хаим Сутин и Михаил Кикоин.
Когда именно здесь появился Меер Айзенштадт, трудно сказать. По одним источникам, он поступил в школу в 1916‑м и учился в течение года. В 1916‑м он уже не был подростком — за плечами 21‑летнего юноши был тяжелый опыт службы в армии, дезертирства вскоре после начала Первой мировой войны (не желал «работать на царя», говорил он позже), бегства и поиска укрытий (приют давали в основном родственники матери), ареста и тюрьмы. С другой стороны, Ариадна Арендт пишет, опираясь на слова самого Меера, что из заключения его освободила революция. Если так, то учеба в школе Кругера должна была быть еще до Первой мировой войны.
В 1915 году именно на Восточном фронте разворачивалось наступление германских войск.
Позже три сражения — Нарочская и Барановичская операции в 1916 году и наступление из‑под Молодечно в июле 1917‑го — закончились для Российской империи неудачно, русские войска потеряли до 200 тыс. убитыми и ранеными. Свои дома покинули почти 1,5 млн человек. Допущение, что в условиях военного положения Меер Айзенштадт, даже если он освободился к тому времени из тюрьмы, приехал в Минск заниматься в школе Кругера, выглядит весьма смелым. Хотя жизнь, как правило, богаче наших представлений о ней.
Не из этих ли лет странствий и мытарств юности скульптор выносит стремление к уединению, стоическое отношение к бедности на грани нищеты, гордость и ранимость, которые уживались с самоиронией? Скульптор Евгения Коварская, которая работала вместе со своим мужем Виленским в одной мастерской с Айзенштадтом на Масловке, вспоминала, что Мееру «нужна была абсолютная тишина». Он даже стал работать по ночам: «сказал, что ему мешает трамвай, а ночью хорошо: его нет». «Он ломал работы, кажется, много ломал, было слышно <…> А выставлялся мало. Ему хотелось заниматься архитектурой, связью скульптуры с ней».
«Шинель» ВХУТЕМАСа
В 1923 году Айзенштадт поступил на рабфак при ВХУТЕМАСе. После трех лет учебы на рабфаке, в 1926 году, он был принят на скульптурный факультет, где лепку преподавала Вера Мухина, объемные и пространственные дисциплины — Иосиф Чайков, мастерскую твердых материалов вел С. Ф. Булаковский. В 1930 году Айзенштадт защитил диплом в мастерской Чайкова.
Его работы замечают. В 1933 году в статье о «молодых кадрах советской скульптуры» в журнале «Искусство» И. Е. Хвойник выделяет Меера Айзенштадта как «мастера очень способного, но еще неустойчивого (портрет Пеньчковского его работы — шаг назад по сравнению с превосходно сделанной “Обезьяной”)». Кстати, фотография деревянной скульптуры обезьяны, созданной в 1928–1929 годах, подписана в журнале почему‑то «Б. Айзенштадт».
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_086_Zobrazhennya_0003.jpg)
Деревянная «Обезьяна», купленная позже Третьяковкой, впечатлила не только критика. Ариадна Арендт, учившаяся на одном курсе с Меером во ВХУТЕМАСе, была так увлечена этим образом орангутанга‑мыслителя, что заговорила с его создателем. Отсылка к этому образу оказывается «тайным кодом» письма Ариадны Мееру, написанного в конце 1920‑х, в котором она сообщает о намерении отправиться рисовать в Сухумский питомник: «Ты бы один меня понял сегодня, это я знаю. У тебя, так же, как у меня, обезьянья душа. А Белашов сделал большие‑большие, совсем как тарелки, круглые глаза, когда я заявила о своем намерении ехать в Сухуми. “При чем же тут питомник?” — недоумевал он. <…> А я думала, был бы деканом у нас Айзенштадт…»
Неизвестно, разделял ли художник идеи Ариадны Арендт по поводу общности их «обезьяньей души». Критики, та же Мария Шашкина, склонны видеть автобиографические мотивы в небольшой скульптуре птицы «Марабу» (1939): она «глубже и проникновеннее других воплощает ощущение отверженности, столь свойственное художнику в эти годы».
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_086_Zobrazhennya_0001.jpg)
Это не помешало птичке иметь успех: скульптура тиражировалась и стала в 1960‑х годах одним из первых «мемов» в кино. «Положь птичку!» — говорит в фильме «Берегись автомобиля» тесть зятю, который замахивается в отчаянии на «папашу» чем Б‑г послал. Тестя играл Папанов, зятя — молодой Миронов. А третьей участницей сцены была как раз птица «Марабу» Айзенштадта.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2023/05/lech373ima_Storinka_086_Zobrazhennya_0002.jpg)
Некоторым кажется, что очень личным образом искусства — которое, как и стихи, рождается из «сора», — становится маленькая скульптура мышонка, созданного из переплавленных металлических тюбиков краски. Говорят, мышонок появлялся в мастерской ночами, когда там работал Айзенштадт. Тот подкидывал ему крошки хлеба, которые бережно собирал. Пустые тюбики краски тоже сгодились — так возник «памятник мышонку». А заодно памятник дружбе в духе arte povera.
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2021/03/6.-Pavel-Zaltsman.-Getto.-1938-g.-Iz-sobraniya-M.-Zusmanovich-1.jpg)
Блуждающие звезды в Стране Советов
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2014/07/sidur0.jpg)
Формула Сидура
![](https://lechaim.ru/wp-content/uploads/2018/11/lech320ima_Stranitsa_075_Izobrazhenie_0001-1.jpg)