ЛЕНА РОЗЕНБЕРГ‑ЕДВАБ
От дома к скитаниям. Дневник военных лет. 1941–1945
Перевод с идиша Маши Рольникайте и Александры Глебовской.
М.: Книжники, 2019. — 256 с. 

Есть психотип «девочки‑отличницы». Она не обладает никакими уникальными способностями или особенно оригинальными воззрениями, но благодаря исключительной собранности, работоспособности, обязательности в максимальной степени осваивает все, чему можно выучиться в окружающем ее мире. К этому типу принято относиться несколько свысока, что крайне несправедливо. На отличницах держится цивилизация.

Лена (Лея) Едваб (1925–2005), девочка из Белостока, из не самой интеллигентной семьи, начала учить русский в 1939 году, в 14 лет. А через три года она уже пробует писать по‑русски прозу. Какую, мы не знаем. Но вот перевод ее беллетристического опыта на родном языке, на идише:

«Вдруг она слышит негромкий рокот. Оглядывается. Никого. Ей кажется, что звук доносится сверху. Наверное, самолет. “Вот кому тоже не спится, — думает девочка. — Летчик уже упражняется в воздухе. Наверное, храбрый парень”. Мирл уже не раз видела, как летчики делают петли и перевороты в небе, — она очень их за это уважает <…> Вдруг ей кажется, что на одном из самолетов она увидела черную свастику, и в сердце закрадывается беспокойство. Не может быть, наверняка ошиблась. Они летят очень высоко, поди разгляди толком. Что немецким самолетам делать над советской землей? К тому же в такую рань. И главное: кто их пустил в страну?»

Что называется, не хуже людей (то есть не хуже среднепрофессиональной советской литературы), а как первый опыт и совсем неплохо. Материал — автобиографический. Начало войны застало Лену в советском пионерском лагере, с которым она была эвакуирована в Сарапул. И дальше уже мы читаем дневник, написанный (тоже на идише) совсем иначе:

«Мама! Где ты теперь? Где твои родные глаза? Мой дом — это ты! Мой дом — это Сореле, Мойшеле, папа, мои друзья! Где Сореле Давидовская, Мойше, Лейке, Завл, Мойшеле, Сёмка, Хаим, Гершл, Шлёма, Нёмка? Мой дом — моя школа, мои учителя, мой дом — Белосток! А я где?»

Правда, тут же отличница Лена пытается перейти к «красивому», литературному слогу:

«Балкон залит солнечным дождем. Деревья на территории детдома величественно неподвижны, студеный ветерок клонит в утреннем приветствии их гордые верхушки. Яркое сияние золотит их кроны, все взывает к жизни, к деятельности».

Но с каждой новой записью этих украшений становится все меньше. И все больше — сурового эвакуационного быта во всей его неприглядной простоте.

И здесь возникает одна проблема, которая часто сопутствует чтению дневников и мемуаров: зазор между авторской картиной мира и тем, что мы сейчас знаем об отразившейся в тексте реальности. Лена Едваб поначалу склонна тяжелее всего переживать окружающие ее бытовые неустройства; она недовольна и новым окружением, и педагогами:

«Так и хочется выругаться, выплеснуть душевную горечь! Не могу больше это выносить! Сколько мне еще валяться на полу в комнате, где живут 35 писклявых девиц? Сколько терпеть оскорбления директора? Его злит, что я отказываюсь подхалимничать, что меня не волнует его мнение обо мне и не смешат его глупые шутки».

Да, не ангельский характер у девушки. На самом деле с ней — с учетом места и времени — не происходит ничего страшного. Кормят скудно, но хлеб, каша, капуста есть, а в какой‑то момент даже «ежедневно дают по маленькому кусочку мяса». Она ходит в школу — не лучшую, но уж какая есть, и даже занимается в драмкружке. Она с удивлением обнаруживает, что «через двадцать шесть лет после октябрьской революции в Советском Союзе по‑прежнему процветает антисемитизм», но лично сталкивается с ним только во время летних сельхозработ: в детдоме никаких национальных конфликтов не бывает. Да и директор (как сама Лена позднее понимает) — человек хороший, заботящийся о детях, спасающий их.

Действительно страшно — то, что нависает постоянным фоном: мысли о близких, оставшихся там.

«Я встала подавленная — приснился грустный сон: будто я приезжаю издалека домой и никого не застаю. Дядя Пинхас говорит, что, как только началась война, мама с папой попытались уехать в Гродно. Папа по дороге сломал ногу. С тех пор вестей от них нет. Потом я вроде встретила маму, но папы нигде не было. Мы с мамой сидели дома и плакали. Потом появился немецкий солдат и стал меня убивать. Я убежала в окопы, и меня забросали камнями… Вот какой сон напомнил мне о доме и о семье! Кто знает, живы ли они и каково им? Трудоспособен только отец. У Мойшеле здоровье слабое, и ему всего 15 лет. Пережили ли они бомбардировки, все муки немецкой оккупации? Они наверняка голодают! Может, наш дом разрушен? Как моя младшая 13‑летняя сестренка Сореле? Мойшеле уже, наверное, работает вместе с папой. Как мама, здорова ли? Что им известно обо мне?»

Здесь очень интересный психологический феномен. Лена на самом деле уже все знает. Информации вокруг много, дети слышали, например, сколько хлеба дают по карточкам в блокадном Ленинграде, — уж конечно, слышали и о том, что происходит с евреями на оккупированной территории. (Евреев среди детей и преподавателей много, и все из Белоруссии.) Лена вытесняет это знание, она заставляет себя воображать представимые, умещающиеся в сознание бедствия (дом разрушен, голод), но сон про «немецкого солдата» выдает ее.

Во всяком случае, она ведет себя как человек, который должен и может рассчитывать только на себя, с напористостью и упорством настоящей «отличницы». Борется за поступление в московский институт — и поступает! Вырывается из сарапульского эвакуационного убожества…

Взросление ее проявляется и в другом. Поначалу довольно эгоистичная девушка постепенно начинает осознавать, что люди вокруг нее тоже страдают, и многие — тяжелее, чем она. Она видит нищую и каторжную жизнь советских колхозников и начинает снисходительнее относиться к исходящей от них агрессии.

«Один из трактористов пошел на соседнее поле за рычагом и другими инструментами и долго не возвращался. Позже повариха, проезжая мимо, обнаружила его на дороге без сознания. Лицо было разбито и в синяках, появились отеки. Она втащила его на телегу, там он пришел в себя. Весь день пролежал под телегой, где была единственная тень, с головной болью. Бригадир, появившись, отвез его в Каракулино. В амбулаторию они приехали поздно, врача уже не было. Сегодня он вышел на работу, как обычно. Я задумалась: сколько дней я или кто‑нибудь еще из “городских интеллигентов” болели бы, лежали в постели, принимали лекарства?»

В Москве Лена живет одна. В дневнике появляются новые мотивы. С одной стороны — жесткая борьба за существование, правила которой умная и дельная девушка быстро осваивает («Время уходит и на то, чтобы отследить, когда в магазин завезут продукты, когда там будут давать вино. Сегодня достала литр портвейна и сразу продала его, заработав 300 рублей»). С другой — любовные переживания, и это тоже любовь военного времени, потому что любимый — курсант и ему предстоит отправиться на фронт.

К сожалению, дневник обрывается именно в тот момент, когда с Леной начинают происходить действительно интересные вещи. Она учится на филологическом факультете университета у знаменитого Нусинова и одновременно работает переводчицей в польском посольстве, «в отделе, который занимался розысками польских граждан, попавших во время войны в советские трудовые лагеря». В 1947‑м она репатриируется в Польшу, знакомится с бундовцем Розенбергом, выходит за него замуж, помогает ему найти и вытащить в Польшу арестованного в СССР брата, вместе с мужем и его братом — на шестом месяце беременности — бежит из Польши во Францию через две границы… Все это — просто сюжет для триллера, но, увы, в эти годы Лена Розенберг‑Едваб дневник уже не ведет.

Между тем именно в этот период с ней происходит нечто странное. Честолюбивая отличница отказывается от своих амбиций и проводит остаток жизни скромной домохозяйкой, женой владельца швейного ателье. Иногда печатает рецензии в парижской газете на идише. Но по большому счету сарапульский дневник — единственное оставшееся от нее литературное произведение.

Мы не можем не сопоставлять его с дневниками других еврейских девушек, живших в разных концах Европы, чья судьба в дни Холокоста сложилась несравненно драматичнее (это тоже важный феномен: именно юным девушкам хватает сил и духа фиксировать и записывать происходящее). Речь об Анне Франк, Элен Берр, Маше Рольникайте. Рольникайте и стала переводчицей книги Розенберг‑Едваб, но, увы, не успела завершить работу. Тем не менее присутствие ее имени в книге, конечно же, более чем символично.

Дневник Лены Розенберг-Едваб «От дома к скитаниям» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»