От книги к книге Израиль у Шалева все больше походит на такое разросшееся до размеров государства местечко. Это идеал — человеческих отношений, домашности, желанной простоты, — который предлагает (почти навязчиво) писатель.

Дюрренматт утверждал, что Израилю необходимо палестинское государство так же, как палестинцам понимание того, что только Израиль способен обеспечить существование их государства в «центре нестабильности». Это и не давало покоя Дюрренматту в Израиле: как ему, воспитанному в центре стабильности, написать о центре нестабильности?

Попытка прочитать Мишне Тора в контексте средневекового исламского средиземноморского мира делается не впервые. Другие авторы изучали Мишне Тора в связи с исламским правом того времени и приходили порой к удивительным результатам. Но, обратившись к документам Генизы и их уникальной способности рассказать нам о практических деталях экономической жизни в эпоху Маймонида, Коэн подошел к вопросу с другой стороны.

Был такой период, когда США установили эмбарго против Израиля, тогда как арабы получали от них оружие. Лански связался с итальянцами, контролировавшими нью-йоркский порт. Грузы, предназначавшиеся арабам, стали бесследно исчезать, либо отправляться в Израиль. Как говорит у Бабеля об одном из таких старый одессит: «У него душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь. Он наша плоть, как будто одна мама нас родила. Пол-Одессы служит в его лавках».

Еврейская мама всегда знает за сына, какую шапку ему надеть и на ком жениться. На свете есть множество людей, уверенных, что они лучше всех понимают, что к чему... Среди евреев процент таких умников исключительно высок. Почти каждый в глубине души, а чаще и в открытую уверен, что мудр, проницателен и разбирается в чужой натуре и в картине мира, как никто другой. Отчасти сам подход Озик к тем, кого она изображает, — пример такой позиции.

Не все еврейские материалисты отказывались от религиозных аспектов еврейства. Некоторые из них видоизменяли предназначение религиозной традиции. Аарон Шмуэль Либерман, крупнейший еврейский марксист, пытался сочетать каббалистические теории Ицхака Лурии и Моше Хаима Луццато с теорией божественно‑человеческого искупления, в которой искупительный тикун достигался не аскетизмом, а трудом.

Возвращение к началам, к корням в «Сан-Ремо-Драйв» не заключается в одном только признании кровной принадлежности к бабушкам-дедушкам... К осознанию себя частью народа, характеризующегося такими-то качествами и имеющего такую-то историю. В последнее время эта история все чаще сводится к традиционным унижениям, противостоянию им, победам над ними. В «Улице» ее олицетворяют молодые евреи, возвращающиеся с наградами после 2-й мировой войны, и их отцы, сколотившие в это время состояния, достаточные, чтобы переехать в лучший район.

Мы не знаем, сколько еще евреев можно было бы спасти, если бы спасательная структура в правительстве США была создана тогда, когда должна была быть создана, то есть вскоре после прибытия в Госдепартамент телеграммы Ригнера с ее ужасающе точным сообщением об «окончательном решении». Но мы точно знаем, что каждый из евреев, спасенных Советом по делам беженцев войны, и сотни тысяч их потомков стали живым свидетельством абсурдности упрямо повторяемой администрацией Рузвельта мантры о том, что, пока война не будет выиграна, ничего для евреев сделать нельзя.

Хаим Граде, один из крупнейших еврейских писателей ХХ века, родился в Вильне в семье преподавателя иврита. Преобладающими темами его творчества стали истории жизни обитателей еврейской Вильны, судьбы евреев-беженцев и Катастрофа европейского еврейства. В 1983 году писателю посмертно была присуждена Пулитцеровская премия. О творчестве и жизни Хаима Граде рассказывает Шимшон Даниэль Изаксон, раввин еврейской общины Молдовы.

«Ужасная страна» — рассказ о неудачливом преподавателе, американце российского происхождения, который, прожив несколько десятков лет в США, решает вернуться в Москву и ухаживать за своей бабушкой, постепенно впадающей в деменцию... Фон для этой семейной и эмоциональной пороховой бочки — Россия 2008 года... Не вдаваясь в анализ текущей геополитической напряженности, Гессен пытается ответить на общечеловеческие вопросы, которые в глубине души тревожили Андрея в американский период: как сложилась бы его жизнь, если бы он так и не уехал в США?

В двадцать пять лет Примо Леви был отправлен в лагерь смерти. Немцам нужны были химики, он прошел строгий экзамен, получил призрачный шанс выжить. Выжил. Написал книгу «И это человек?» Через пятнадцать лет другую — «Передышка». Еще через пятнадцать — «Утонувшие и спасенные», а между ними «Периодическую систему»... Про его смерть, когда он, уже старым человеком, бросился в лестничный пролет, Эли Визель сказал: «Примо Леви умер в Освенциме сорок лет назад».

Еврейство не входило в сферу его интересов, всю его жизнь, похоже, можно рассматривать как бегство от этого наследия. По убеждениям он был коммунист, что для него было равносильно понятиям «универсалист» и «рационалист». И хотя он, конечно же, никогда не отрицал, что он еврей, но, похоже, открыто заявлял об этом, лишь критикуя политику Израиля или, как ни странно, объясняя, почему в своей нашумевшей истории XX века «Эра крайностей» он так мало место уделил Холокосту: «Можно не сомневаться, как относится историк‑еврей к нацистскому геноциду». И все же траекторию жизни Хобсбаума и бóльшую часть его интеллектуальной деятельности можно понять лишь в контексте еврейской истории XX века.