Офицер Армии крайовой Казимеж Мочарский оказывается в тюремной камере с группенфюрером СС Юргеном Штропом, организатором уничтожения Варшавского гетто, автором победной формулы «Варшавского гетто больше не существует», — и два зэка беседуют. Вернее, Штроп детально рассказывает о своей карьере, Мочарский больше спрашивает, третий заключенный, полицейский чин Шильке, своим молчаливым или ехидным участием не дает Штропу зарапортоваться.

Один из главных вопросов, волнующих Ингландера как писателя (и, по‑ видимому, как человека): что значит быть евреем или еврейкой сегодня? Какие социальные и религиозные обязательства это ставит перед человеком? Два героя и две героини рассказа (пара ортодоксов и «средние американцы») стремятся найти ответ на этот вопрос, но не за тяжеловесным диспутом, а за праздничным столом, легковесно рассуждая о собственных жизненных траекториях.

Не то чтобы все оборотни в рассказах Журавля оказывались евреями (и далеко не все евреи оказываются оборотнями). Но практически всем его персонажам свойственна некая сущностная инаковость, отличающая их от остальных и сближающая с себе подобными. Примечательно, что инаковость эта не делает героев ни несчастными, ни изгоями.

Самое главное — подробности. Жалкие и величественные. То, как Герман Рот прямо во время похорон своей жены, с которой он прожил десятилетия, начинает разбирать и выбрасывать из шкафа ее вещи: он не в силах находиться с ними в одном доме. То, как он оставляет свои тфилин в раздевалке оздоровительного клуба, вместо того чтобы отдать детям. То, как он, который «съел собаку на договорах, связанных со смертью», с поражающим сына хладнокровием читает и подписывает бумагу, содержащую отказ от искусственного поддержания жизни в его теле.

Действительно ли светское искусство и иступленный религиозный поиск — это столь уж разные вещи? Ведь истина едина, к ней лишь ведут разные дороги. «Я не отгородился наглухо от прежнего мира. Я видел определенные параллели между Брамсом и Раши, Виленским гаоном и Стриндбергом. Лично для меня все они были подлинными искателями истины, братьями‑первопроходцами в борьбе за признание права на страдания. Поделиться этой мыслью со своими товарищами‑раввинами я, конечно, не мог, они бы сочли меня еретиком. Но для меня спокойное приятие факта, что существует много путей, ведущих к познанию, стало стрелкой, на которой мое прежнее “я” уступило дорогу “я” новому».

В книге Сигел за всеми смешными, часто идиотскими ситуациями, в каждом рассказе, на каждой странице — признание в любви и выражение благодарности маме автора, Ким Фридман. Даже открыто критикуя маму, Сигел на самом деле говорит ей: «Я тебя люблю». А поводов для критики в книге предостаточно. Чего стоит сцена с «празднованием первого дня месячных дочери»!.. Как без назиданий и наставлений научить ребенка принимать себя, уважать свое тело? Так, как это сделала мама: изящно и с размахом, устроив для дочери настоящий «театр абсурда». С юмором относиться к своей жизни — что может быть еще более еврейским?

Бытование языка вообще едва ли не одной с человеческой жизнью важности, ему в еврейском Вавилоне тех лет автор придает очень большое значение. Уже на самых‑самых первых страницах — перевод Песни Песней на несколько языков и обсуждение этого перевода, буквально на следующих — русское, немецкое, греческое и армянское строительство в Иерусалиме (Вавилон наоборот — разные языки воздвигают единое).

Тут о «наукоградах» и о советских закрытых зонах. О черте оседлости. О вековой череде унижений, лжи и сопротивления. И далее, через сталинскую попытку создать новое еврейское гетто в виде ЕАО на Дальнем Востоке и «главпуровское отрицание Холокоста», Полян перебрасывает мостик к современной России, где, хоть и с оглядкой на президентский запрет антисемитизма, его ослиные уши торчат из‑под чиновных папах.

Михаил Вайскопф, несмотря на очевидную влюбленность в своего героя, остается максимально объективен, настолько, насколько имеющиеся документы позволяют быть таковым. Он пишет житие не святого, но живого человека, большого писателя. В центре внимания оказывается не столько поэтика как таковая, сколько жизнетворчество Бабеля.

Она была блестящим стилистом, к тому же заинтересованным в постоянном углублении своего творческого метода: языковая фактура прорабатывалась Хемлин досконально, в случае «Искальщика» даже в ущерб некоторым сюжетным коллизиям. В какой‑то момент кажется, что стиль существует словно бы отдельно от описываемого, что ему словно бы все равно, что там происходит с находящимися в постоянной смертельной опасности героями.

Легко увидеть в изображении разоренного города (после военных катаклизмов население Бучача уменьшилось в два раза) предчувствие надвигающейся Катастрофы, но не стоит делать из писателя пророка: увиденного с избытком хватило Агнону для печальных выводов. В сущности, все австрийские писатели, от Кафки до Гашека, от Рота до Музиля, евреи и неевреи, пишут об одном — о распаде старой Австрии, которого никто не хотел, но который все приближали.

Цви (Григорий Израилевич) Прейгерзон писал на иврите, живя в СССР. При этом он находил способ до 1934 года передавать свои рукописи в подмандатную Палестину, а потом, после долгого перерыва, уже в Израиль, участвовал в тамошней жизни под псевдонимом А. Цфони.