Обширные цитаты из периодики той поры воссоздают атмосферу времени, когда эйфория от утопии оправдывала насилие, а время представлялось набором пазлов, способных сложиться в любой задуманный рисунок. Полезен и разбор мифов шагаловедения, от места рождения художника (еще в 1987 году Александра Шатских доказала, что это как раз Витебск, а не Лиозно) до мандата, подписанного Луначарским (на самом деле назначение в Витебск в качестве уполномоченного по делам искусства подписал завотделом ИЗО Наркомпроса Николай Пунин).

...Врачи нью‑йоркской больницы «Ливанские кедры» замечают, что среди их пациентов с загадочной быстротой распространяется болезнь Альцгеймера. Объяснить этот феномен они никак не могут. Расследовать обстоятельства эпидемии предстоит Джо Бернстайну — ученому, ушедшему на пенсию, но не желающему отойти от дел.

Сфера интересов — ядро Освенцима, нормальный рукотворный ад. И конечно, у Эмиса очень многое рассказано с точки зрения мучителей, а не жертв. Но у жертв, если следовать и художественной, и исторической правде, было немного простора для философии. Меньше, во всяком случае, чем у пассажиров «верхних палуб».

Перед нами проходят еврейское независимое движение и жизнь московской богемы, советская и постсоветская академическая наука (причем не только гуманитарная), как в Москве, так и в провинции, еврейские религиозные общины времен позднего СССР и старообрядцы, зарубежные образовательные и научные структуры и Советская армия на излете своего существования.

Сегодня фирменная «бабочка» Генделева — рифмующаяся и с аксессуаром, который он любил носить, — опознается сразу же, еще до того, как читатель погрузится в чтение. Генделев, безусловно, понимал «преимущества» своей строфики, воспринимая их как конструктивные для своей поэтики. Впрочем, это не мешало иронически преломлять их: «Дай я пошлю тебе бабочку божию чушь безделку / с запиской на обороте вручить Хвостенко».

«После Капповского путча у нас, мальчишек, стал угасать интерес к текущей политике. Все политические направления опозорились одинаково, так что эта область потеряла всякую привлекательность. У многих из нас появились новые интересы: филателия, фортепиано или театр. Лишь некоторые остались верны политике, и с самого начала я обратил внимание на любопытное обстоятельство: это были тупые, грубые и несимпатичные ребята»

Ученый разгадал ребусы, связанные с нацистской политикой изоляции евреев и созданием гетто, сформулировал объективную оценку деятельности юденратов на территории Восточной Беларуси. Всесторонне раскрыто положение еврейского населения после оккупации Восточной Беларуси. Вниманию читателей предлагается множество впервые упоминаемых фактов, связанных с бытовыми условиями в местах изоляции, санитарным и медицинским обслуживанием, принудительным трудом.

«Каким‑то образом эти двое вступили в дискуссию на еврейскую тему, и тут Слонимский слышит, как Рубинштейн говорит: “Возьмите, к примеру, обыкновенного еврея…” — но Аш прерывает собеседника вопросом: “Только откуда его взять?”»

Роман Фонкиноса сочетает в себе черты биографического и документального жанра, но при этом остается художественным и, если угодно, поэтическим высказыванием. «Шарлотта» написана верлибром. По ходу чтения складывается впечатление, что рассказать иначе о судьбе этой женщины просто не получилось бы.

«Мы, неверующие, тоже остаемся евреями благодаря чтению. Если и есть какая‑то цепочка между Авраамом и нами, то она состоит из записанных слов. Мы из того же теста, из того же текста, что и наши предки. Мы — атеисты Книги».

«Каждый день, каждый час творится все то же: одни люди страдают, а другие ничего не знают и даже не представляют себе этих страданий, даже не могут вообразить, какое страшное зло человек способен причинить другому человеку. И вот я берусь за этот тяжкий труд — рассказать».

Все они скреплены единым сюжетом, имя которому — жизнь, как она «делается» в Израиле. И на этом фоне — люди. И события. И живописные детали. И размышления — о книгах, о писателях и политиках, об истории и о буднях. О потоке времени.