ФИЛИП РОТ
По наследству. Подлинная история
Перевод с английского Ларисы Беспаловой. М. Книжники, 2017. — 265 с.

Книга классика американской литературы — нон‑фикшн. Это книга о Филипе Роте и его отце. Тема — болезнь и смерть отца. В сущности, в этом весь сюжет, всечеловеческий, универсальный.

Универсальность его обеспечивается тем, что почти не содержит никаких привходящих, внешних проблем и конфликтов. Роковые проблемы со здоровьем начинаются у отца на восемьдесят седьмом году жизни — как говорится, пожил свое. В материальном смысле у героев все отлично: бывший менеджер страховой фирмы Герман Рот живет в США, и его сын — знаменитый писатель. Проблем, связанных с обеспечением комфорта и ухода, не существует. Нет и какого‑то напряжения, непонимания между отцом и сыном: тот с мудрой теплотой относится ко всем сторонам жизни состарившегося отца. В том числе, например, к страстному роману с вдовицей Лили, завязавшемуся у него после смерти жены, матери Филипа, в восьмидесятилетнем возрасте. На этом фоне житейские мелочи (ссоры, которые бывали у нежно любящих друг друга родителей под старость, приступы болезненной старческой скупости или разговорчивости) приобретают некий масштаб, кажутся проявлением неблагополучия.

А вообще‑то все благополучно, достойно, как у людей. Только вот от всего этого ничуть не легче. По крайней мере, в глазах агностика, не знающего и не признающего никаких утешений в том, что связано со смертью.

Можно давать мертвым обеты, рассказывать, что у вас нового, просить их понять, простить, любить тебя — ну а можно подойти к этому иначе, более действенно: выпалывать сорняки, подметать, обводить пальцем надписи на надгробии; можно даже опуститься на колени и прижаться руками к тому месту, где они закопаны, прикоснуться к земле, земле, где они лежат, закрыть глаза и вспоминать, какими они были, когда еще были с тобой. Но этим воспоминаниям ничего не изменить, кроме одного: мертвые кажутся еще более далекими и недосягаемыми, чем десять минут назад, когда ты вел машину.

А можно — пока отец еще жив — обратиться (от его лица) с гневным протестом, достойным Иова…

Я, мальчишка из иммигрантского района, достиг определенного положения, а ведь я даже средней школы не кончил. Но я никогда не отступал, никогда не падал духом, не говорил: сдаюсь. Я был верен жене, предан Америке, гордился тем, что я — еврей. Я дал двум отличным парням возможности, каких не имел сам, и прошу только то, что заслужил, — прожить еще восемьдесят шесть лет. Да с какой вообще‑то стати… человеку умирать?

Только к кому обращаться с таким требованием? К врачу? (Но он тоже умрет.) К Б‑гу? (Но ты в Него не веришь или почти не веришь.) Единственное, что может преодолеть эту безнадежность, — любовь к тому, кто еще здесь, любовь подробная и небрезгливая. Отсюда все эти мучительные подробности правильных и неправильных диагнозов, синдром Белла, опухоль, биопсия, ожидание невозможной операции и бесполезного облучения… Отсюда — «натурализм», «бесстыдство» в описании телесного.

Я посмотрел на его член. По всей вероятности, я не видел его с раннего детства — тогда он представлялся мне довольно большим. Оказалось, я не ошибся. Член его был объемистым, солидным — из всех частей его тела лишь он не одряхлел. Вполне годился в дело. Был куда крупней, как я заметил, моего. «Рад за него, — подумал я. — Если они с мамой получали от этого удовольствие, тем лучше».

Самое главное — подробности. Жалкие и величественные. То, как Герман Рот прямо во время похорон своей жены, с которой он прожил десятилетия, начинает разбирать и выбрасывать из шкафа ее вещи: он не в силах находиться с ними в одном доме. То, как он оставляет свои тфилин в раздевалке оздоровительного клуба, вместо того чтобы отдать детям. То, как он, который «съел собаку на договорах, связанных со смертью», с поражающим сына хладнокровием читает и подписывает бумагу, содержащую отказ от искусственного поддержания жизни в его теле. И сыну, который сам только что перенес тяжелую операцию (аортокоронарное шунтирование), приходится выполнить это распоряжение.

Отца хоронят по еврейской традиции — в саване.

Но…

Месяца полтора спустя, мне как‑то под утро, часа в четыре, явился окутанный белым саваном отец и попрекнул меня. Сказал:

— Надо было надеть на меня костюм. Ты допустил оплошность.

Меня разбудил собственный крик. На мертвом лице отца, при том что его закрывал саван, я различил недовольство: я не так снарядил его в вечность.

Поутру мне стало ясно, что он имел в виду эту книгу: ничего не поделаешь, профессия у меня беспардонная, и я писал ее все время, пока он болел и умирал.

И все‑таки, возможно, кроме этой «беспардонности», кроме беспощадного неумения не замечать и забывать — здесь, по эту сторону реальности, у нас (нерелигиозных людей) нет других способов победы над смертью. Во всяком случае, это дает иллюзию победы, а это уже что‑то. 

(Опубликовано в №305, сентябрь 2017)