Материал любезно предоставлен Tablet

Литературный критик Адам Кирш читает даф йоми — лист Талмуда каждый день, вместе с евреями по всему миру, и делится размышлениями о прочитанном. На этот раз он отмечает, что для мудрецов Талмуда тривиальные проблемы, даже совершенно несущественные и устаревшие, могут быть источником для лучших мысленных экспериментов.

Наука учит нас смотреть на мир чужими глазами — глазами не человека, а прибора. Со строго материалистической точки зрения, на которую вы становитесь, глядя в электронный микроскоп, ни одно пространство и ни одно вещество не отличаются существенно от других пространств и веществ. Куда бы вы ни посмотрели, вы видите атомы в движении. В современном мире мы так привыкли к этому способу смотреть на мир, что даже называем его естественным.

Но с позиций истории или психологии это совершенно неестественно — смотреть на мир и видеть однородную материю. Напротив, один из основных человеческих инстинктов — различать места и времена. Сегодня будний день, завтра — праздник; эта гора — просто камни с грязью, а та — обиталище богов; ты неприкасаемый, а он — первосвященник. На протяжении всей истории люди смотрели на мир именно таким образом, наделяя разных существ и разные предметы разной символической ценностью.

Иудаизм, разумеется, предлагает массу примеров подобного символического описания мира. Шесть дней в неделю мы работаем, на седьмой — отдыхаем. Иерусалим — святой город, Вавилон — город нечистый. Одни животные кошерные, другие — трефные. Есть соблазн отмести эти различия, сказав, что «на самом деле» их не существует, они надуманны, а не реальны. Но все‑таки существуют — в умах людей, которые в них верят. (Для еврея, соблюдающего кашрут, грех есть свинину, причем осознание ее запретности столь сильно, что, попробуй он ее, это вызовет у него тошноту.) В других религиях есть свои табу и символы: индусы не едят говядину, мусульмане считают Мекку самым святым городом, но общее у всех религий то, что они структурируют мир для своих адептов, наделяя ценностью те или иные сущности, вне этого контекста совершенно обыкновенные.

В двух предыдущих талмудических фрагментах содержался впечатляющий пример такого рода религиозной интерпретации — или, если угодно, искажения — реальности. Начиная с 14а листа трактата «Псахим» и вплоть до конца первой главы семью листами далее талмудический рассказчик увлекся пространным отступлением, известным как сугия рабби Ханины Сеган а‑Коаним. Эта дискуссия посвящена выработке — в мельчайших подробностях — концепта тумы. Тума — это состояние ритуальной нечистоты, в котором священник не может служить в храме, а пища не может быть принесена в жертву. «Заражающийся» тумой называется «тамей», «нечистый»; антоним нечистому — «таор», «чистый». Эти понятия время от времени всплывали в талмудических дискуссиях с того самого момента, как я начал даф йоми, но только теперь они заняли центральное место. Согласно комментариям в издании Шотенштейна, сугия рабби Ханины — один из «основных талмудических источников для многих законов» тумы.

В тех же комментариях тума определяется как «невидимое глазу ритуальное загрязнение, которое может поражать людей, предметы, пищу и напитки». Можно сказать, что тума — очень показательный пример того, как иудаизм структурирует мир для верующего еврея. Ни один микроскоп не обнаружит это ритуальное загрязнение, его нельзя увидеть, потрогать, попробовать на вкус. И тем не менее для мудрецов Талмуда это важнейшее свойство людей и предметов — настолько важное, что они тратят массу интеллектуальной энергии, чтобы объяснить, как эта тума работает. (Я изо всех сил старался, не теряя нити, проследить всю эту дискуссию, но уверен, что многие нюансы все же ускользнули от меня.)

Тема появляется в Псахим, 14а, в дискуссии о том, как избавляться от хамеца перед праздником Песах. В Земле Израиля с библейских времен каждый еврей‑земледелец был обязан отделить часть своего урожая и отдать ее священникам, коаним. Это приношение называлось «трума». Составлявшие ее продукты должны были быть ритуально чисты, чтобы священники могли их употребить в пищу. И вот мудрецы задаются следующим вопросом. Представьте себе, что у вас есть два мешка зерна, предназначенные в труму: один таор и подходящий для священников, другой же тамей, то есть запретный для священников. В полдень 14 нисана, перед началом праздника Песах, требуется уничтожить весь хамец, которым человек владеет. Вопрос в том, можете ли вы сжечь чистый и нечистый хамец вместе, в одном костре. Запрещено ли это, потому что, соединясь на костре с нечистым хамецом, чистый хамец будет ритуально загрязнен? Или это не имеет значения, раз все зерно все равно будет уничтожено и не пойдет в пищу священникам?

На первый взгляд вопрос незначительный. Такая проблема не должна была возникать особенно часто, а если уж возникала и хозяина одолевали сомнения, ничто не мешало ему разжечь два костра. (И мудрецы действительно отмечают дальше, что разжечь два костра нетрудно и обойдется недорого — в цену нескольких поленьев.) Однако мы не раз уже убеждались в том, что даже самые незначительные проблемы служили для мудрецов материалом для мыслительных экспериментов. Так происходит и здесь. От исходного вопроса о путях сожжения хамеца Талмуд переходит к созданию целой классификации уровней тумы и разнообразных правил касательно того, какие вещества способны ритуально загрязнять друг друга.

Просто чтобы почувствовать специфику этой длинной и запутанной дискуссии, давайте посмотрим, как спор начинается. Чтобы ответить на вопрос о чистом и нечистом зерне для трумы, танаи — мудрецы Мишны — используют один из своих любимых приемов — приводят аналогии из других областей еврейского права. Рабби Ханина Сеган а‑Коаним (Сеган а‑Коаним — его титул, указывающий на то, что он был заместителем первосвященника) начинает разговор с упоминания жертвенного мяса. «За всю историю храмовой службы, — говорит он, — священники никогда не избегали сожжения мяса, загрязненного производной тумой, вместе с мясом, загрязненным ав а‑тума, хотя тем самым они добавляли одну туму к другой».

Чтобы понять, что он имеет в виду, необходимо изучить вопрос степеней тумы. Ав а‑тума, буквально — «отец тумы», — это та субстанция, которая передает ритуальную нечистоту другим субстанциям, предметам и людям. Например, труп, неправильно зарезанное животное, мужчина после эякуляции и женщина во время менструации. Человек или предмет, вступивший в контакт с ав а‑тума, становится тамей первой степени, на иврите — ришон. Такой человек или предмет не может сам передавать нечистоту другим людям или предметам, однако он может передавать туму пище и напиткам, поскольку пища и напитки способны принимать туму последующих трех степеней: второй (шени), третьей (шлиши) и четвертой (ревии), в зависимости от их собственной степени святости. Таким образом, если я не ошибаюсь, если человек дотронется до тела умершего человека, а затем потрогает кусок мяса, мясо станет шени; если это мясо затем коснется какой‑либо трумы, эта трума станет шлиши.

Теперь вернемся к мысли Ханины. Он говорит о ситуации, в которой один кусок мяса получил нечистоту от ав а‑тума (например, придя в контакт с телом), а второй — через третий предмет (например, его жарили в печи, которой пользовалась женщина в период менструации). Первый кусок мяса — это ришон, второй — шени. Если сжигать их вместе, тума первой степени добавится к шени, тем самым усилив ритуальную нечистоту второго куска мяса. Однако священников не волновала эта проблема, поскольку оба куска все равно должны были быть сожжены. Является ли это прецедентом, позволяющим решить вопрос о сожжении зерна перед Песахом?

В Гемаре амораи, мудрецы Талмуда, дебатируют этот вопрос долго и бурно. Может ли пищевой продукт, вопрошают они, передавать туму другому продукту? Если, согласно библейскому праву, не может, то может ли согласно раввинистическому? А как быть с напитками и жидкостями — могут ли они передавать туму друг другу? Дозволяется ли намеренно сделать какое‑то количество вина нечистым, тамей, с тем чтобы сохранить большее количество вина чистым и предотвратить убытки? И, что важнее, является ли пример Ханины, в котором два нечистых предмета сжигаются вместе, настоящим аналогом пасхального примера, в котором один предмет чист, а второй нечист?

Источник ответов на все эти вопросы не менее важен, чем сами ответы. Значительная часть этих семи листов посвящена выяснению того, какой танай придерживался какого мнения и какие поздние мудрецы соглашались с какими ранними. Как всегда, для меня эти фрагменты особенно трудны. Приходится чертить табличку, как в логических задачках, чтобы запомнить, соглашался ли Эльазар с Йеошуа и с кем из них спорил Йосе. И тем не менее для мудрецов этот материал был чрезвычайно важен, поскольку они передавали дальше длинную цепь устной традиции и не могли позволить себе забыть или перепутать генеалогию каждого юридического мнения.

Подробность и точность аргументов в этой дискуссии особенно впечатляют, если учесть, что вся эта тема на тот момент была абстрактна вдвойне. Тума не просто невидима и бестелесна, это исключительно интеллигибельный концепт, к тому же он применялся исключительно в Храме, где влиял на статус священников и жертвоприношений. Но ко времени составления Талмуда, то есть к середине I тысячелетия н. э., Храма не было уже четыреста лет — столько лет отделяют нас сейчас от Шекспира. Амораи не должны были приносить жертвы, а в Вавилонии, где они жили, не было даже требования отделять десятину от урожая.

И тем не менее мудрецы прилагали столько интеллектуальных усилий для выяснения всех аспектов концепта тумы, как будто он по‑прежнему был вопросом жизни и смерти, и о жертвоприношениях они рассуждали так, как будто были готовы возобновить их на следующий же день. Закон, с их точки зрения, существовал в особом виртуальном пространстве, защищенном от времени и перемен. Эта бескорыстная преданность Торе ради нее самой, на мой взгляд, одна из самых непонятных черт талмудической ментальности — и одна из самых возвышенных. 

Оригинальная публикация: Appreciating the Talmud’s Sublime Devotion to Torah for Its Own Sake