Нам заповедано исполнять заповедь о сукке, то есть в течение семи дней [праздника Суккот] жить в шалаше, как сказано: В шалашах живите семь дней, всякий житель страны в Израиле должен жить в шалаше (Ваикра, 23:42). Первый из этих [семи] дней приходится на пятнадцатое тишрея.

Сердце нужно разрезать и обескровить перед тем, как готовить. Но если мы забудем это сделать и начнем готовить его с кровью, оно все равно остается кошерным, поскольку во время готовки кровь будет впитана окружающими частями туши, а потом «выпущена» ими. Всего вышесказанного, кажется, уже достаточно, чтобы впечатлительный читатель решил стать вегетарианцем. Но если вы все еще едите мясо, почитайте Псахим, 76а, где Гемара задается вопросом, что случится, если кусок мяса упадет в крынку с молоком.

Раввинистический иудаизм стал возможен только в отсутствие Иерусалимского храма. Все институты и практики, которые нам сейчас представляются неотъемлемыми элементами классического иудаизма: изучение библейских текстов, синагога, синагогальная литургия, сам Талмуд, — возникли как реакция на разрушение Храма и прекращение храмовых жертвоприношений. За две тысячи лет мы так привыкли к иудаизму без Храма, что, если серьезно задуматься о перспективе его восстановления, храмовый иудаизм совершенно чуждая для нас сейчас религия.

Что это за дом, который Аппельфельд намеренно отказывается называть по имени? Восточная Европа, где почти всех евреев перебили? Израиль, куда сионизм призывает евреев вернуться, считая его их историческим домом? Или же, пожалуй, для Аппельфельда единственный возможный дом — что‑то вроде этой горной вершины, полузабытое, полупридуманное место, которое может существовать только на книжных страницах.

Мудрецы, безусловно, верили в чудеса, но они не хотели называть чудом все, что сами не могли объяснить. Логический подход мудрецов к тому, что по нынешним меркам является иррациональными верованиями, — это одна из тех вещей, что создают интеллектуальное своеобразие талмудической культуры.

Кто‑то соблюдает кашрут дома, но при этом ест в некошерных ресторанах, кто‑то посещает субботнюю молитву, но приезжает в синагогу на машине. Вся американская еврейская жизнь состоит из компромиссов. Проявили бы мудрецы Талмуда уважение к этим обычаям — ведь это практика, установленная и поддерживаемая большинством? Или же отнеслись бы к нам как к кутеянам, которые утратили знание закона и потому нуждаются в особенной строгости, на всякий случай?

Согласно рабби Йоханану, виноградины и сок — это разные сущности, а значит, сок нечистого винограда сам по себе чист. Но погодите, возражает Гемара, даже если сок изначально чист, в процессе выжимания его из винограда он неизбежно придет в соприкосновение со шкуркой виноградин, которая нечиста, и приобретет нечистоту! Но рабби Йоханан знает, как обойти эту проблему.

Храм был устроен как «матрешка» — из концентрических дворов, из которых каждый считался сакральнее предыдущего, и вход в них был все более строго ограничен, пока последний, самый центральный, не соприкасался со Святая святых. Но даже самое сакральное здание все равно построено из дерева и камня, что означает, что время от времени это здание нужно ремонтировать. Что происходило, когда Святая святых требовался ремонт или хотя бы перекраска стен?

Еврейство не входило в сферу его интересов, всю его жизнь, похоже, можно рассматривать как бегство от этого наследия. По убеждениям он был коммунист, что для него было равносильно понятиям «универсалист» и «рационалист». И хотя он, конечно же, никогда не отрицал, что он еврей, но, похоже, открыто заявлял об этом, лишь критикуя политику Израиля или, как ни странно, объясняя, почему в своей нашумевшей истории XX века «Эра крайностей» он так мало место уделил Холокосту: «Можно не сомневаться, как относится историк‑еврей к нацистскому геноциду». И все же траекторию жизни Хобсбаума и бóльшую часть его интеллектуальной деятельности можно понять лишь в контексте еврейской истории XX века.

Тума — очень показательный пример того, как иудаизм структурирует мир для верующего еврея. Ни один микроскоп не обнаружит это ритуальное загрязнение, его нельзя увидеть, потрогать, попробовать на вкус. И тем не менее для мудрецов Талмуда это важнейшее свойство людей и предметов — настолько важное, что они тратят массу интеллектуальной энергии, чтобы объяснить, как эта тума работает.

Сравнение Талмуда с квантовой физикой может показаться натянутым, но это правда, что весь данный фрагмент трактата «Псахим» можно спокойно поместить в учебник математики. И это напоминает о том, что изучение Талмуда для многих поколений еврейских юношей было также тренировкой логического мышления, а не только зубрежкой корпуса законов.

Беллоу, как и большинство других американских еврейских писателей, полагал, что идеи, которые что‑то значат, надо искать не в еврейских текстах, а в «великих книгах» классической и современной Европы. Он попросту не считал, что, раз он еврей, у него меньше, чем у других, прав на «все лучшее, что когда‑либо подумали и сказали люди» (если прибегнуть к знаменитой фразе Мэттью Арнольда). Чувство своей индивидуальности было для него выше всего — и это дало ему право держаться на равных с кем угодно. 10 июня исполняется 105 лет со дня рождения Сола Беллоу