Тума — очень показательный пример того, как иудаизм структурирует мир для верующего еврея. Ни один микроскоп не обнаружит это ритуальное загрязнение, его нельзя увидеть, потрогать, попробовать на вкус. И тем не менее для мудрецов Талмуда это важнейшее свойство людей и предметов — настолько важное, что они тратят массу интеллектуальной энергии, чтобы объяснить, как эта тума работает.

Сравнение Талмуда с квантовой физикой может показаться натянутым, но это правда, что весь данный фрагмент трактата «Псахим» можно спокойно поместить в учебник математики. И это напоминает о том, что изучение Талмуда для многих поколений еврейских юношей было также тренировкой логического мышления, а не только зубрежкой корпуса законов.

Беллоу, как и большинство других американских еврейских писателей, полагал, что идеи, которые что‑то значат, надо искать не в еврейских текстах, а в «великих книгах» классической и современной Европы. Он попросту не считал, что, раз он еврей, у него меньше, чем у других, прав на «все лучшее, что когда‑либо подумали и сказали люди» (если прибегнуть к знаменитой фразе Мэттью Арнольда). Чувство своей индивидуальности было для него выше всего — и это дало ему право держаться на равных с кем угодно. 10 июня исполняется 105 лет со дня рождения Сола Беллоу

Утонченность речи не сводится к избежанию дурной лексики. Это также вопрос деликатности и эмпатии. Однажды Йоханан Хакука отправился в поля, чтобы посмотреть, как взошел новый урожай. Когда он вернулся в селение, его спросили, хорошо ли взошла пшеница, а он ответил: «Ячмень взошел хорошо», чтобы не разочаровывать людей известием о неурожае пшеницы. Дурные новости, учит нас Талмуд, нужно сообщать аккуратно, заботясь о пострадавшем.

Историк хочет сообщить о причинах тех или иных событий, а прозаика интересует, как они происходили и какие чувства вызывали. Такое разделение труда полезно для обоих жанров, но оно же наделяет их определенными пороками. Историк может втиснуть прошлое в некую схему и сделать это так искусно и убедительно, что живая плоть истории (судьбы людей) в этой схеме исчезает без следа. С другой стороны, прозаик может так ярко изобразить непосредственное переживание вымышленного персонажа, что читатель тут же позабудет о главном: точно ли отражает повествование события реального мира.

Мудрецы опасались, что, если позволить людям чинить дверную петлю, они воспользуются молотком, а заколачивание молотком — одна из 39 категорий работ, запрещенных в субботу. А на Храм этот запрет не распространяется, наверное, потому, что священники в Храме прекрасно знают о запрете на пользование молотком. Превентивные меры, призванные держать народ в рамках закона, необязательны к соблюдению для элиты.

Уоллант делает попытку понять непостижимое: откуда человек, переживший Холокост, берет силы жить дальше; и, похоже, автор сам испугался поднятой темы, будучи не в состоянии представить ее во всей сложности. Реальные люди, пережившие Холокост, по крайней мере большинство из них, каким‑то образом вернулись к нормальной жизни, женились, завели детей, работали, строили карьеру, хотя и мучились от воспоминаний и чувства вины. Назерман, в отличие от них, — этакий нравственный зомби, для которого сама жизнь превратилась в бессмысленный фарс.

Сегодня, когда мы обладаем точным научным знанием о вирусах и путях их распространения, нам гораздо лучше, чем нашим предкам: наша способность бороться с инфекционными заболеваниями гораздо выше. Но психологически мы в той же лодке, что и Ханина Сеган а‑Коаним, который две тысячи лет назад пытался понять, что чистое и что нечистое, как предмет прикоснулся к зараженной поверхности и когда.

Рабби Йегуда доводит мысль до логического завершения: если слюна понимается как предмет, переносимый между пространствами, то во рту переносить ее нельзя. А это значит, что если ваш рот наполняется слюной, вы не можете пройти более четырех амот в публичном пространстве, не выплюнув ее прежде. У этого правила есть последствия, неприятные с гигиенической точки зрения. Только представьте себе множество людей, идущих и плюющих всю субботу напролет. Но есть и последствия, интересные в логическом смысле.

Можно ли переносить предметы с крыши дома на крышу разрушенного дома? А как быть с кораблем — следует ли относиться к борту корабля как к стене дома или просто как к ограждению от воды? А если вам нужно вытащить корабль на сушу и перевернуть его вверх дном — какова тогда будет роль его бортов? А как быть с беседкой, у которой есть крыша, но нет стен? А если вы надели головной убор, вышли из дома во двор и оставили его там, а потом кто‑то взял ваш головной убор и отнес в другой двор, считается ли это нарушением закона? Достигнув конца этой дискуссии, я почувствовал, что у меня немного кружится голова.

В Талмуде есть трогательное практическое правило, как определить, является ли ребенок «очень маленьким» и, следовательно, юридически зависимым от своей матери. Рабби Шимон бен Лакиш утверждает, что, если ребенок просыпается с криком «мама», он еще считается «очень маленьким». Но почему, возражает Гемара, наверняка и дети постарше иногда просыпаются, желая увидеть рядом маму. Лучше скорректировать правило следующим образом: лишь тот ребенок, который просыпается с криком не просто «има», а «има, има», то есть продолжает звать маму, пока она не придет, считается очень маленьким.

Читая Талмуд, я всегда пытаюсь найти в тексте свидетельства о том, как его непростые правила соблюдались в реальной жизни — и соблюдались ли они. Трудно поверить, что среднестатистический еврей в Вавилонии V века н. э. — фермер, солдат или торговец — настолько хорошо владел талмудической ученостью, чтобы делать правильный выбор в каждом алахически сложном случае. Являлось ли строгое, скрупулезное соблюдение исключением, как сейчас среди американских евреев, или же правилом?