В издательстве «Гешарим» готовится к выходу книга раввина Шломо Рискина «Жизнь, или Череда Б‑жественных откровений». Одна из частей книги представляет собой повествование о еврейской жизни в СССР в 1960–1970‑х годах. Наши читатели имеют возможность первыми ознакомиться с главами книги.

Советские евреи (1962–1975 годы)

Чудо возрождения советского еврейства

Одним из великих чудес двадцатого века был исход советских евреев, прорвавшихся сквозь «железный занавес»; более миллиона из них прибыли в Израиль. Мне выпала честь принять участие в этом движении с самого его зарождения в шестидесятые годы. Этот период многое изменил в моей жизни.

В то время в СССР жили по меньшей мере три миллиона евреев, которых Эли Визель назвал евреями молчания, поскольку их голос заглушался советским тоталитарным режимом, и не было никого среди мирового еврейства, кто бы открыто заговорил от их имени.

В начале шестидесятых я повстречался с совершенно потрясающим англичанином по имени Джейкоб Бирнбаум, личностью масштаба Герцля, с горящими глазами и пылким сердцем. Его дедом был знаменитый Натан Бирнбаум, писатель, философ и бааль тшува; это он придумал слово «сионизм».

Джейкоб Бирнбаум только что вернулся из поездки в Советский Союз, куда ездил для сбора информации под видом туриста. Он остро чувствовал необходимость активизировать работу в защиту советских евреев, планировал организацию многолюдных демонстраций, которые бы вынудили Советский Союз либо позволить советским евреям жить еврейской жизнью на местах, либо отпустить их в Израиль.

Религиозный истеблишмент того времени был настроен против тактики «активизма»; они считали, что лучше всего вести работу без лишнего шума по дипломатическим каналам. Несколько видных раввинов, в особенности рав Пинхас Тайц, регулярно бывали в СССР, куда им удавалось провозить мацу на Песах, шофары на Рош а‑Шана, молитвенники в еще действовавшие синагоги. Считалось, что любые демонстрации активистов подвергнут опасности то немногое, что им удалось осуществить при молчаливом согласии тамошних властей.

Я чувствовал, что нам необходимо принять во внимание ошибки, допущенные во время Катастрофы, и что наступила пора «переходить в наступление», устраивая публичные демонстрации против советского антисемитизма. По моему глубокому убеждению, Джейкоб был совершенно прав.

Я пошел к раву Соловейчику, чтобы узнать, что он думает по поводу активных действий в решении проблемы советских евреев. Ответ рава существенно повлиял на мое отношение к ней.  — Я не понимаю, почему вы спрашиваете об этом меня, — сказал он. — Вам следует обратиться к советологу.

Он объяснил мне, что если мы имеем дело с проблемами не алахическими, обсуждаемыми мудрецами Талмуда и ришоним, и решение этих проблем может иметь далеко идущие последствия с исторической и социологической точек зрения, то нужно обращаться к специалистам. Я встретился с профессором Гольдхагеном, ведущим советологом того времени, преподавателем Гарвардского университета, после чего отправился к раву, чтобы доложить ему о результатах нашего разговора, и получил его благословение на демонстрации активистов движения.

В то время в Америке не существовало государственных организаций, оказывающих поддержку советским евреям. Еврейское агентство выдавало небольшие пособия таким уже устоявшимся организациям, как «Адаса», на разного рода деятельность среди советского еврейства. Но не существовало организации, которая взяла бы себя исключительно функции рупора более чем трехмиллионного еврейского населения, живущего за «железным занавесом». И поскольку каждая из давно существовавших институций ревниво оберегала фонды, полученные для своих крошечных отделов, ведающих работой с советскими евреями, все эти светские организации поднялись против нас.

Хотя синагога на Линкольн‑сквер была еще в процессе развития, она тем не менее стала стартовой площадкой бурно разраставшегося движения в защиту советского еврейства. Фрида Блустоун, очень умная и энергичная женщина, в скором времени стала женой Джейкоба и его преданной соратницей, посещала все мои уроки, так же как и Гленн Рихтер, — они‑то и положили начало движению.

Сначала мы основали Студенческий союз борьбы за советское еврейство, председателем которого стал я, после этого — Центр защиты советского еврейства для более взрослых участников, президентом которого был тоже я (впоследствии меня на этом посту сменил рав Ави Вайс). Вдохновителем, рупором движения был, конечно же, Джейкоб Бирнбаум, его правой рукой — Гленн, и им двоим принадлежит львиная доля заслуг в нашей победе. Нельзя не сказать об огромном вкладе в наше дело «поющего раввина» Шломо Карлебаха, который обеспечил неповторимое музыкальное сопровождение всем нашим митингам — «Од авину хай», «Кахоль ве‑лаван» и многое, многое другое. Музыка рава Шломо Карлебаха вдохнула душу в наши слова и устремления. Что он сделал для движения баалей тшува на самом деле, трудно себе представить.

Вначале на нас смотрели как на молодых безродных выскочек, выступающих против истеблишмента. Наши демонстрации напротив здания ООН и советского посольства были немногочисленными и на самой ранней стадии насчитывали не более пятнадцати–двадцати человек. (Кстати, для протокола, так сказать, все это происходило до того, как рав Меир Кахане начал принимать активное участие в движении, и он стал, безусловно, ведущим активистом, однако организованные им демонстрации, в противовес нашим, как правило, заканчивались рукоприкладством.) В конце концов нам удалось вывести на улицы сто тысяч человек и превратить проблемы советского еврейства в первостепенные и для американских евреев тоже. И самое важное, мы с Б‑жьей помощью преуспели в прорыве «железного занавеса», тем самым дав возможность миллиону евреев переехать в Израиль, Америку, Германию и другие страны. Участие в демонстрациях активистов, поездки в СССР для оказания поддержки и материальной помощи отказникам с целью хоть как‑то облегчить их страдания — все это привнесло в миссию синагоги на Линкольн‑сквер и развивавшуюся современную ортодоксию социально направленную составляющую; наш успех и вправду заставил меня поверить, что «стоит только захотеть, как мечты сбываются» (Т. Герцль ) и что «если человек освящает снизу, его освящают сверху» («Йома», 39).

 

Визит в Нью‑Йорк московского раввина

В конце шестидесятых годов у Советского Союза начались определенные проблемы на международной арене из‑за наших демонстраций и газетных репортажей о советском антисемитизме, которые стали постепенно появляться в прессе. Одним из первых сигналов наших успехов стало решение СССР послать к нам рава Йеуду‑Лейба Левина, главного раввина Москвы, для презентации сидура — молитвенника — под названием «Сидур а‑шалом» («Сидур мира») как доказательство того, что советское правительство на самом деле печатает книги на иврите. То есть рав выполнял своего рода миссию доброй воли, к тому же он должен был прочитать большую лекцию, запланированную на одно из воскресений февраля, в аудитории Хантер‑колледжа. Рав Левин приехал за полторы недели до лекции, жил в гостинице «Эссекс‑хаус», довольно близко от синагоги на Линкольн‑сквер, и каждый вечер у него собирался миньян.

Многие активисты движения в защиту советских евреев приходили к нему на молитву. Меня представили как раввина ортодоксальной синагоги по соседству, он посмотрел на меня и пригласил позавтракать с ним в пятницу утром.

Нас предупредили заранее, что рав Левин приедет в сопровождении хазана из Ленинграда и габая‑гэбиста. Хазан и габай не оставляли его одного. Пока мы завтракали, я задал ему вопрос:  — Есть ли в Советском Союзе синагоги?

Рав Левин сначала посмотрел на своих спутников, а потом ответил вопросом же:  — А в Соединенных Штатах есть синагоги?

Я сделал вторую попытку:  — Есть ли в Советском Союзе ешивы?

Ответ был аналогичен первому:  — в Америке есть ешивы?

Я понял, что у нас ничего не получится; было ясно, что говорить рав Левин не может. Я спросил его, в какой ешиве он учился, гость ответил, что в «Слободке». Я стал его расспрашивать про «Слободку». Он посещал знаменитую ешиву в золотой век расцвета литовских ешив в Европе, и мне было очень интересно узнать об их методологии обучения: что именно они проходили, на какие трактаты обращали особое внимание. Я как педагог мог без конца слушать о том, чему учили в классической литовской ешиве.

Вдруг габай поднялся и пошел в туалет. В этот момент рав, который, казалось, испытывал сильное напряжение во все время нашей беседы, впервые почувствовал облегчение. Ни с того ни сего он предложил: «Давайте‑ка споем», — и затянул одну из субботних песен: «Г‑сподь — Владыка мира». Мелодия ее была широко известна, и я легко подключился. Так мы дошли до куплета, который начинается словами: «Г‑сподь, которому принадлежат слава и величие, спаси Свое стадо из львиной пасти, выведи народ из галута!»

Во время пения он раскачивался и повторял эти слова опять и опять, как заигранная пластинка, и слезы катились по его щекам. Я потерял дар речи от изумления.

Меня стала бить дрожь, я все понял. Тем, как он пел, он ответил на все мои вопросы. В этот момент габай вышел из туалета, лицо рава Левина стало сначала пунцовым, потом, белым как мел. Габай заорал:  — Рав Левин, еще не шабат!

Рав Левин пробормотал:  — Я только хотел наглядно продемонстрировать молодому раввину, какие змирот мы пели в «Слободке». Он меня расспрашивал про «Слободку».

На этом наша беседа закончилась.

Но это не конец истории. В то воскресенье я пошел в Хантер‑колледж послушать лекцию рава Левина. Он начал с общепринятых комментариев к недельной главе Торы, его интерпретация была лишена какой бы то ни было политической подоплеки. Затем он заговорил о только что выпущенном сидуре, ни слова не сказав о том, живут ли еврейской жизнью евреи в Советском Союзе. Он, однако, закончил свое выступление довольно неожиданно и неоднозначно:  — Все, что евреям нужно, в Советском Союзе есть. Посмотрите на этот сидур. Единственное, чего у нас нет, это «Бейт‑Яаков».

Вот и все. На этом он закончил свою лекцию.

«Бейт‑Яаков» — так называлась сеть школ для девушек, которые были открыты Сарой Шнирер в Кракове в конце девятнадцатого века. Хотел ли он сказать, что единственное, чего не хватает советским евреям, это ешивы для девочек? Люди не знали, что думать по поводу того, был ли московский раввин вынужден выступать адвокатом советского правительства, чтобы иметь возможность продолжать ту видимость еврейской жизни, которую он всеми силами пытался поддерживать, или в действительности все могло быть совсем не так плохо, как мы думали о положении евреев в СССР.

Пока рав Левин читал лекцию, на улице словно небеса разверзлись. Хлестал ливень, гремел гром, сверкала молния. Габай с хазаном пытались поймать такси. Наш кантор и мой очень хороший друг Шервуд Гаффин, который тоже был на лекции, в этот момент садился в свою машину недалеко от меня. Увидев рядом с собой на тротуаре рава Левина, я буквально втолкнул его на заднее сиденье машины Шервуда, и мы поехали в «Эссекс‑хаус». Я не мог с собой ничего поделать, у меня вырвался вопрос:  — Рав Левин, по тому, как вы пели «Г‑сподь — Владыка мира», я понял, какова ситуация на самом деле. Почему вы ничего не сказали об этом?

Он с недоверием посмотрел на меня.  — Вы хотите сказать, что не поняли меня? Я был уверен, что отдаете себе отчет в том, что я ограничен в своих возможностях; я несу ответственность за три, а то и четыре миллиона евреев, оставшихся в Советском Союзе. Я сказал, что у нас нет «Бейт‑Яаков», при этом я использовал Эзопов язык. «Бейт‑Яаков» имеет два значения. Яаков — это Израиль, наша замечательная традиция, великое наследие. Дȯма, крыши для этого наследия в России не существует. Вот что я пытался донести до вас. И самое важное: «Бейт‑Яаков» — это ешива для женщин. Если женщины не знают традиции Торы, их дети тоже их не узнают; если байт — дом — не существует, иудаизм умирает.

Только тогда я по‑настоящему понял, в какой отчаянной ситуации жили советские евреи.

Во время этой нашей короткой поездки в машине я решил, что мне надо срочно ехать в Советский Союз.

Как мы искали шохета, а нашли меламеда дардеке, школьного учителя

Вскоре после отъезда рава Левина мне позвонили из офиса Любавичского Ребе и сказали, что Ребе хочет меня видеть.

Ребе, словно прочитав мои мысли, спросил, не хочу ли я съездить в Советский Союз, чтобы помочь открыть там четыре подпольные ешивы: в Москве, Ленинграде, Риге и Вильнюсе. У него, по всей видимости, был свой связной, ждущий сигнала и готовый дать мне имена людей для контактов в каждом городе и всю необходимую информацию о том, что и как делать. Я согласился попробовать и, в меру сил и возможностей, выполнить все, о чем Ребе меня попросит.

Когда Ребе нажал кнопку телефона, который он предварительно вынул из ящика стола, и сказал кому‑то на иврите: «Рискин согласился», у меня возникло ощущение, будто передо мной разворачивается боевик со мной в роли Джеймса Бонда, но на еврейскую тему. Он передал мне трубку. На проводе был Нехемья Леванон, ответственный за советский отдел при израильском Министерстве иностранных дел. Леванон спросил у меня, не смогу ли я заодно открыть подпольные ульпаны — классы по изучению иврита — в каждом из этих четырех городов. Я, конечно же, сказал, что сделаю все возможное.

Моя поездка была запланирована на начало элуля, первого месяца осени. Я поехал с двумя друзьями из синагоги на Линкольн‑сквер, Дэнни Гриром — адвокатом, и Ричардом Джоузлитом — бизнесменом. Нашей первой остановкой была Москва.

Я отправлялся в поездку, обуреваемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, благодаря моему участию в судьбе советского еврейства я стал отдавать себе отчет в том, какого уровня достигли репрессии в Советском Союзе. С другой стороны, мой дед со стороны отца являлся ярым коммунистом, для которого Советский Союз был духовным отечеством, жизненным идеалом.

Моя дорога в Россию лежала через Вену. До поездки мы с женой и детьми все лето были в Израиле. Мне сказали, что в Советский Союз с израильским штемпелем в моем американском паспорте лучше не ехать, и предложили его «потерять» в Вене, а уже там получить новый. В Вене же я должен был закупить продукты питания, таким образом, один из моих чемоданов был заполнен кошерной едой, вином, мацой, консервированным тунцом и копченой колбасой. Когда я по этому поводу разговаривал с равом Соловейчиком, он сказал мне, что единственное, что в России можно есть, — это сметана и черный хлеб, и объяснил, что это такое.

Когда мы приехали в Москву, никто даже не проверил наш багаж. Я набрал много книг на иврите, чтобы ими могли пользоваться на уроках в подпольных ешивах и ульпанах. Мой связной объяснил, что в Советском Союзе хранение книг на иврите считается преступлением и, если меня спросят, я должен ответить, что, поскольку я раввин, мне нужны книги для работы во время поездки. Кроме того, у меня было десять пар тфилин. Я мог бы объяснить им, что мне необходимы разные тфилин: одни — по версии Раши, другие — по версии рабейну Тама, для будней, для шабатов и для праздников; относительно талитов я позаботился, чтобы все они были с полосами разного цвета, на каждый случай — по цвету.

Еще я захватил с собой несколько совсем «иных» предметов культа. До моего отъезда в Вену и оттуда в Советский Союз как‑то в шабат я выступал в Рамат‑Эшколе, в Иерусалиме, и упомянул мимоходом, куда направляюсь. После лекции ко мне подошел человек и со слезами на глазах стал умолять оказать ему услугу:  — Мой старый отец живет в России, он шохет — резник скота и птицы по еврейскому закону, живет в маленьком поселке недалеко от Москвы. Я хочу передать ему этрог (используемый для благословения в Суккот), так как их невозможно выращивать в холодном московском климате. И еще: мой сын только что отпраздновал бар мицву, я хочу передать отцу его речь на торжестве. Это доставит ему огромную радость.

Я ответил, что буду рад сделать все, что надо. Я встретился с ним чуть позднее, чтобы взять этрог и текст речи, и, естественно, спросил у него фамилию и адрес отца. Он покрылся испариной от напряжения и произнес:  — Я не могу назвать вам его имя.  — Но как я смогу его найти?

Он ответил:  — Послушайте, скажите, что вам нужен шохет из Малаховки, маленького поселка недалеко от Москвы. Обратитесь к какому‑нибудь верующему еврею. Отца там все знают. Он придет в сопровождении юноши. Это сын моего брата. Мой брат — коммунист и не соблюдает законы. Он хочет продвинуться по служебной лестнице в Союзе. Когда мой отец увидел, что внук его очень способный мальчик, он предложил брату отдать его ему на воспитание, как когда‑то наш праотец Яаков предложил Йосефу взять на воспитание его сыновей Менаше и Эфраима, рожденных в Египте. Отец сказал, что, если его сын‑коммунист позволит ему воспитывать внука, он поступится ради него своей долей в мире грядущем, тем самым моему брату простятся все его прегрешения. И брат согласился. Отец пустил слух, что у мальчика астма, и заручился каким‑то образом справками от врачей, подтверждающих диагноз. Благодаря им ребенок в школе ни разу не был. Мой отец занимался с ним дома. Мой племянник — илуй, то есть гений во всем, что касается Торы, он всегда сопровождает моего отца. Вы встретите старика с бородой и юношу лет восемнадцати. Когда вы придете в московскую синагогу, сразу же спросите про шохета из Малаховки. Отец с племянником сами разыщут вас после этого. Они дадут вам знать, смогут ли взять у вас этрог и текст речи мальчика на бар мицве.

Я взял передачу, естественно, относясь ко всему этому скептически, без всякой надежды встретить этого безымянного и безадресного шохета и его блестящего внука.

Как бы то ни было, когда я приехал в Москву, единственное, на что на границе обратили внимание, было число чемоданов. Они не попросили меня ни открыть их, ни дать им список вещей. Я уже начал было думать, что все, что рассказывают про Советский Союз, — явное преувеличение.

В первый же день после полудня я отправился в синагогу на улице Архипова (ныне Московская хоральная синагога в Большом Спасоглинищевском переулке). Начиналась минха. В синагоге можно было с трудом насчитать десяток мужчин, составивших миньян. В перерыве между минхой и мааривом старый еврей давал урок по трактату «Сота». Всем мужчинам, кроме меня, было на вид хорошо за семьдесят, и проводивший урок обращался только ко мне. После маарива он подошел ко мне и спросил, кто я такой и где учился. Когда я ему сказал, что учился в Ешива‑юниверсити, он воскликнул:  — Ой, рав Соловейчик был моим учеником!

Я вскричал:  — Так вы его меламед дардеке? Вы были ребе рава Соловейчика, когда он был ребенком?

Старик энергично закивал головой в знак согласия.  — Так это вы преподавали ему сначала трактат «Бава мециа», а потом «Танью»?

Он расчувствовался, глаза его наполнились слезами.  — Откуда вы это знаете? Неужели он сам вам рассказывал об этом? Вы хотите сказать, что он говорит обо мне, он еще помнит меня?!

Никогда не забуду, как в конце каждого учебного года рав Соловейчик спрашивал нас:  — Ну, молодежь, что бы вам хотелось изучать в будущем году?

Это стало своего рода шуткой, потому что мы всегда высказывали наши пожелания, а он делал вид, что соглашается с нами, однако в начале каждого следующего учебного года всегда предлагал трактат, который ему самому было интересно преподавать, не просто игнорируя выбор, который мы сделали несколько месяцев назад и изучению которого к тому же посвятили все лето, но даже не упоминая его. Как‑то во время одной из таких наших бесед с ребе в конце учебного года один ученик, менее застенчивый, чем остальные, сказал ему:  — Вы ведь всегда все равно выбираете трактат сами, так почему не сказать нам прямо сейчас, чтобы мы уже летом начали его изучать?

Рав Соловейчик, улыбнувшись, ответил:  — Ладно, пусть будет трактат «Бава мециа».

Один студент неосторожно выпалил:  — Я его уже учил.

Я весь съежился от страха в ожидании реакции рава Соловейчика, уверенный в том, что он очень рассердится. Но я ошибся. Рав был в очень хорошем настроении. Он улыбнулся и сказал только:  — Я знаю, что вы это учили, вы, наверно, учили его, когда вам было лет девять или десять, еще в начальной ешиве. Но вы же понимаете, что мы не станем изучать его таким же образом. Я даю вам гарантию, что это будет совершенно иная «Бава мециа».

А потом, будто вспомнив что‑то далекое, случившееся с ним в пору, когда он был еще совсем маленьким, он рассказал о том, как отец отправил его учиться к наставнику малышей, меламеду дардеке, хабаднику. Еще он сказал, что по этому поводу у его отца и матери возникли разногласия. Его мать считала, что рав Моше Соловейчик должен сам заниматься с сыном, который уже к тому времени, в шесть лет, проявлял недюжинные способности. Отец же считал, что юный Йосеф‑Дов должен прежде всего освоить азы с опытным учителем, а уже после этого, когда мальчик достигнет определенных знаний, он возьмет его обучение на себя. Так оно и было.

Однажды утром, когда Йосефу‑Дову было не больше семи или восьми лет, он явился домой со следами пощечины, очевидно, полученной от его ребе. Когда отец потребовал объяснений от сына и после того, как незадачливый ученик повторил отцу вопросы, вызвавшие гнев учителя, рав Моше признал, что его жена была скорее всего права. С тех пор он взял на себя обучение своего талантливого сына. Рав Соловейчик улыбнулся и добавил:  — Очевидно, не я один не знал «Бава мециа». Мой отец, однако, не возражал, чтобы я продолжал изучать «Танью» (основную книгу хасидизма, произведение Старого Ребе, рабби Шнеура‑Залмана из Ляд) с моим учителем. Я очень любил эти уроки, и мой неизменный интерес к изучению книги «Зоар» и других каббалистических текстов — подтверждение этого.

Я сказал меламеду дардеке, что рав Соловейчик часто вспоминает его, рассказывал нам, как изучал с ним трактат «Бава мециа» и «Танью», как благодаря изучению «Таньи» у него возник интерес к изучению каббалы и как он благодарен Хабаду за это. Когда учитель рава Соловейчика услышал это, он расчувствовался и со слезами на глазах попросил меня передать раву короткое письмо от него.

По возвращении домой я передал письмо раву Соловейчику. Читая его, он тоже расчувствовался и рассказал мне, что до сих пор ему ничего не стоит оживить в памяти эти волшебные уроки учителя его детства, и добавил, что нет на свете профессии выше, святее, чем меламед.

Перед уходом из московской синагоги, до того, как распрощаться с меламедом дардеке, я сказал ему, что очень хочу встретиться с шохетом из Малаховки и что у меня для него подарок от сына из Иерусалима. Как выяснилось, он хорошо знал, о ком идет речь. Было похоже на то, что мне удастся повидать в конце концов деда и внука.

 

«Я ищу моих братьев»

После встречи с меламедом дардеке я пошел обратно в гостиницу, у самого входа в которую ко мне обратился молодой человек. Было ясно, что он догадывался о том, что означала кипа на моей голове, потому что спросил на безукоризненном английском: «Вы религиозный еврей? Я тоже. У меня сегодня день рождения, мне исполнилось тридцать лет», и неожиданно пригласил меня к себе домой.

Вместо того чтобы пойти в гостиницу, я отправился с моим новым другом Сашей к нему. Я полагаю, что должен был испугаться или по крайней мере испытать чувство недоверия и опасности, но все это мне даже в голову не пришло. В моей миссии был определенный риск, однако я был уверен, что имею Б‑жественную защиту в лице Любавичского Ребе. Кроме того, я был американским гражданином, с американским паспортом, так что решил, что власть предержащие не станут цепляться ко мне.

У Саши дома было человек пятнадцать гостей, а я еще привел моих друзей и попутчиков, Дэнни и Ричарда. Я познакомился с Сашиной матерью и очень удивился, когда узнал, что она и Сашин отец жили на Аллертон‑авеню в Бронксе. Они были коммунистами, наверно, более убежденными, чем некоторые евреи в сионизме, так как совершили «алию» в Советский Союз еще в сороковом году. У них были сын Саша и дочь. Отец к тому времени уже умер.

По пути к Сашиному дому я в автобусе расспрашивал его, пытаясь понять внезапный интерес к иудаизму, несмотря на родителей‑коммунистов. Он рассказал мне свою историю. — Я не праздновал бар мицву и не получил никакого еврейского образования. Я ни разу не был в синагоге. Мои родители были преданными коммунистами и верили, что религия — опиум для народа. Я был очень хорошим студентом и стал физиком. В лаборатории, где я работал, талантливым ученым полагались два библиотечных часа в день. Каждый день во второй половине дня я уходил в библиотеку. Через какое‑то время у меня начались головные боли. По всей видимости, со мной что‑то происходило, я не мог разобраться, что именно. Ясно было одно — на физике я сосредоточиться не мог. Языком общения у нас дома был английский. В библиотеке были выставлены какие‑то книги по‑английски, видимо, для туристов, среди них была Библия. Я начал читать ее, и был буквально заворожен; два библиотечных часа, положенных мне в день, я проводил за чтением книги Бытия и был совершенно озадачен прочитанным. Я дошел до рассказа о Йосефе, который заинтриговал меня, особенно тот момент, когда отец послал его справиться о братьях, и Йосеф, блуждая по полю, не находил их. Тогда некто обратился к нему с вопросом: «Кого ты ищешь?», на что в ответ тот сказал: «Я ищу моих братьев».

Саша многозначительно посмотрел на меня и добавил:  — Внезапно до меня дошло, что я, как и он, ищу своих
братьев, но ни в библиотеке, ни в физической лаборатории их не было. И словно гонимый какой‑то внутренней силой, которую я не мог себе объяснить, я выбежал из библиотеки и помчался на улицу Архипова, где, как мне было известно, находилась центральная московская синагога. К моему большому удивлению перед синагогой стояла длинная очередь. Я пристроился последним и спросил человека, стоявшего передо мной, по какому поводу люди стоят. «Мы пришли за мацой», — сказал он. Я опять спросил его: «Что такое маца?» Он ответил: «Сегодня вечером начинается праздник Песах, а маца — наш первый хлеб на свободе». Я выстоял очередь и в результате получил кусок мацы. Положив ее в карман, я направился домой. Мы всей семьей поужинали, после чего я ушел в свою комнату, которую мы делили с сестрой, и перед самым сном съел мацу. На следующее утро я отправился в лабораторию. Все, что случилось со мной накануне днем, казалось каким‑то сюрреалистическим сном. Сон этот, однако, превратился в кошмар, когда мне преградил путь в лабораторию руководитель и сказал, что я больше допуска туда не имею. «В чем дело, почему меня уволили?» — спросил я. «В синагоге установлена скрытая камера, — резко ответил он. — Она зафиксировала, что вы вчера стояли в очереди туда. Ни здесь, ни в каком‑либо другом месте вы работу больше не получите». С тех пор, оставшись без работы в двадцать семь лет, я стал изучать все, что мог найти о моем еврейском наследии.

Он закончил свой рассказ, у меня же слезы подступили к глазам. Я сказал ему:  — Вам, скорее всего, будет трудно мне поверить, но в книге «Дварим», «Второзаконие», в конце четвертой главы Моше предрекает еврейскому народу его судьбу, когда говорит о грядущих разрушениях и о том, что Израилю придется жить в изгнании. После чего он дает народу обещание: «В твоих невзгодах, когда тебя постигнут все эти предсказания, в конце дней, ты возвратишься к твоему Г‑споду Б‑гу и будешь слушаться Его. Ибо милосерден Б‑г, твой Г‑сподь Б‑г, Он не оставит тебя, и не погубит, и не забудет союз с твоими отцами, о [незыблемости] которого Он поклялся им» (4:30, 31). Саша, после почти четырех тысяч лет Тора обращается к вам непосредственно. История Йосефа из Торы нашла вас и вернула вас вашим братьям…

Когда мы дошли до его дома, все уже сидели за столом и праздновали день рождения Саши. Мы тоже сели за стол и подключились к беседе с его друзьями. Они заговорили о «ленинградском деле», о котором у нас в Соединенных Штатах ничего не было известно. У нас с собой был магнитофон, и мы записали интервью, которое я взял на идише у одного из гостей, о группе евреев‑отказников, хотевших уехать в Израиль, но которым не давали визу. Один человек из этой группы отказников был летчиком. Кто‑то донес на них гэбистам, и, когда в назначенное время группа прибыла в аэропорт, всех арестовали и посадили. Суд над ними велся как раз во время нашего визита, а на Западе об этом не знали ничего.

Дальше больше. В фарватере «ленинградского дела» начали закручивать гайки во всем, что касалось еврейской жизни в Союзе. Если власти обнаруживали у кого‑то книгу на иврите, этого человека могли запросто отправить в тюрьму. Мы с друзьями бросили жребий, кому нести ответственность за кассету, он выпал на Ричарда Джоузлита. Мы прикрепили кассету с интервью к его груди. Поэтому он больше никуда с нами не ходил, чтобы свести к минимуму вероятность ее перехвата. Ему оставалось изображать из себя заурядного туриста, наслаждаться культурным наследием и постараться вернуться с нами в Америку с кассетой.

Дэнни Грир был адвокатом и сразу сказал Саше, что тот по закону является американским гражданином, если его родители публично не отреклись от американского гражданства, и как таковой в любой момент имеет право отправиться с нами в Америку в соответствии с законом. Мы попросили Сашу дать нам документы, подтверждающие американское гражданство его родителей. Я посвятил его в детали наших перемещений в Союзе, сказал, что из Москвы мы направляемся в Ленинград, из Ленинграда в Ригу, затем в Вильнюс и обратно в Москву, откуда вылетаем в Нью‑Йорк на самолете компании «KLM». У Саши, таким образом, оставалось в распоряжении несколько недель, чтобы устроить все дела. Если он, уладив все формальности, сможет ждать нас в аэропорту в день отлета, имея при себе свидетельство о рождении, то, по всей вероятности, мы увезем его из СССР. А из Америки он сможет запросто добраться до Израиля. Обсудив наши планы, мы обняли нашего нового друга и распрощались.

Самой удивительной частью этого события для меня лично было открытие того, как стих из Торы с точностью до мельчайших деталей описывал Сашину судьбу и возврат к иудаизму.

Что касается кассеты, то мы отдали ее подлинному другу еврейского народа сенатору Джексону, и информация, которая заключалась в ней, стала основой поправки Джексона–Вэника.

 

Преходящий гнев, вечная радость

Позволю себе добавить воодушевляющее в общем и целом послесловие к Сашиной истории с небольшим, однако, привкусом горечи.

По приезде в Соединенные Штаты Саша начал работать на радиостанции «Голос свободы». Он стал чуть ли не национальным героем, и его личная победа придала дополнительный стимул движению в защиту советского еврейства. Первоначально он жил поблизости от Линкольн‑сквер и нашей общины в доме у Бесс и Леона Бергманов, потом переехал и зажил самостоятельно. Наша связь с ним оборвалась. Я звонил ему, но он не перезванивал, что было на него совсем не похоже.

Затем Саша попросил меня о встрече. В Организации Объединенных Наций он познакомился с переводчицей, фламандкой по происхождению, обладавшей редким интеллектом и твердыми принципами. Саша влюбился в нее. Она не была еврейкой, обращение в иудаизм ее не интересовало, однако, несмотря ни на что, они собирались пожениться. Он вручил мне приглашение на свадьбу.

Когда я вспоминаю свою реакцию, мне становится стыдно: я дал ему пощечину, после чего разрыдался; он тоже.

Я сказал:  — Сожалею, что помог вам уехать из России. Если бы вы остались в Советском Союзе, то женились бы на еврейской женщине и у вас родились бы еврейские дети. Не хочу вас больше видеть, никогда.

Я чувствовал личную обиду, ощущал себя преданным и, возможно, был к нему несправедлив. Нам не дано держать под контролем всех, кому помогаем, оказывать помощь мы должны без всяких предварительных условий. Тем не менее эта развязка сильно огорчила меня.

Хотя до этого у нас с ним были очень дружеские отношения, я совершенно потерял его из виду после последней встречи. Наша дружба скреплялась еврейскими традициями, прочно связывавшими нас: телевидение CBS собиралось посвятить специальную передачу первому шабату Саши в Америке, которая должна была быть снята у нас дома. Сашин первый шабат в свободном мире должны были увидеть миллионы телезрителей. Американское телевидение хотело особенно подчеркнуть идею свободы, которую несет в себе соблюдение субботы. Я, естественно, отказался, но предложил сделать имитацию субботы, снять фильм о том, как празднуют субботу, но сделать это в другой день, и при этом однозначно объяснить телезрителю, почему. Так и было. Мы пели «Шалом алейхем», «Эшет‑хаиль», произносили кидуш, не упоминая святое Имя Всевышнего. Вики сделала гефилте фиш, кнейдлах, кугл и сварила особый суп — все эти субботние блюда она приготовила в четверг. Уже потом я осознал, насколько это смехотворно — праздновать шабат в другой день недели, хотя, судя по реакции телезрителей, евреев и неевреев, они поняли, что сделано это было для освящения Имени Всевышнего. Было ясно, что сам Саша в сознании общества ассоциируется с традиционным иудаизмом. А что происходит на самом деле? В финале наша история увенчивается браком с нееврейкой… Я был в полном отчаянии.

Немногим более года спустя я получил письмо от рава Фогеля, одного из главных представителей Хабада в Лондоне. В письме шла речь об одной молодой, но очень серьезной женщине‑нееврейке, которая была замужем за евреем по имени Саша и собиралась перейти в иудаизм. Это решение горячо поддерживалось всеми, принимавшими участие в судьбе этой пары. Она очень просила, чтобы я был одним из членов раввинского суда во время процедуры ее гиюра. Меня очень взволновало это письмо, однако я умерил свой пыл, отказался ехать в Лондон и предложил ей приехать в Нью‑Йорк одной и пожить с нами месяц. Если в конце этого срока я буду уверен в искренности ее побуждений, то либо поеду в Лондон, либо смогу организовать и провести церемонию в Нью‑Йорке.

Она приехала в Нью‑Йорк и целый месяц жила у нас. Ее искренность и знание всего еврейского произвели на меня огромное впечатление. Ее обращение в иудаизм состоялось в Нью‑Йорке, после чего она вернулась в Лондон.

По праздникам и по поводу каждого последующего прибавления в их семействе я получал весточки от них, которые наполняли меня бесконечной радостью и удовольствием.

 

*  *  *

Несколько лет спустя, незадолго до моего переезда в Израиль, в синагоге на Линкольн‑сквер праздновали свадьбу Тамар и Алека Гиндиса, эмигрировавших из Советского Союза. Многие бывшие советские евреи были среди приглашенных.

Во время банкета ко мне подошел человек. Он был в черном сюртуке и шляпе того же цвета. За ним следовала жена в парике и скромном одеянии и впечатляющее число малышей. Вся семья говорила друг с другом на идише. Отец семейства тоже обратился ко мне на идише, попросил меня благословить его детей и добавил:  — Вы спасли мне жизнь.

Я посмотрел на него еще раз и сказал:  — Вы ошибаетесь. Вы, должно быть, приняли меня за кого‑то другого.  — Посмотрите на меня еще раз, — сказал он, и тут я их узнал. Это были Саша с женой. Они стали вижницкими хасидами и переехали в Бруклин.