Года два‑три назад, когда Ициклу было лет десять‑двенадцать, в одном доме он находил обед, в другом ужин, в третьем ночлег. Жалели ребенка, сирота все‑таки. Хоть и слишком живой, но ведь сирота... Понравилось Ициклу прибирать к рукам все, что плохо лежит, а за это его еще больше возненавидели, и настали для Ицикла тяжелые времена. Постоянно голод мучает, редко удается поесть досыта. Ночевать не пускают, боятся. Вот и приходится спать в синагоге на скамейке, а то и под открытым небом.

Мама послала письмо в Лодзь, своему богатому брату. Написала, что я, ее сын, не хожу в школу, потому что за учебу нечем платить, что в доме от холода зубы стучат, что ее муж Лейзер ни копейки не может заработать. Поэтому она просит брата сжалиться над ней и помочь в трудную минуту... Ответа не было. Тени в доме стали гуще и холоднее... Но в последний день Хануки, ближе к вечеру, открылась дверь, и вошел почтальон с белой еврейской бородой...

Лавки открыты. Евреи едут на дрожках к восьмичасовому поезду. Я пустился к тюрьме. Уже забыл о своем решении. Об Ойзере я не думал, только хотел узнать, придет ли Рухча на свидание. Вижу издали, что на тротуаре перед русской церковью лежит большое голубое пятно. Его рассекают чьи‑то черные ноги. Прячусь за забор вокруг тюрьмы. Так меня не видно, а я могу видеть все...

Нам с Ойзером открылся новый мир. Мы больше не сидели на зеленом колодце. Ойзер больше не спрашивал, верю ли я в Б‑га и жил ли на свете пророк Моисей. Теперь на такие вопросы не было времени. Каждый вечер мы стояли под окнами чайной и слушали прекрасные песни из далеких краев. Не знаю, как Ойзеру, но мне казалось, что лучше чайной ничего на свете нет. Там пели и веселились, но, главное, нам с Ойзером нравилось смотреть на Рухчу, дочку Ханчи.

Потомок священников, злой и умный, знаток Талмуда и просвещенец, на старости лет реб Менахем вынужден был стать бухгалтером у богача в начищенных поскрипывающих сапожках, с холеной бородой и мозгами деревенщины. Реб Менахем, точь‑в‑точь как его супруга, не считал нужным благословлять свечи и молиться. «Пусть, — говорил, — мой хозяин молится. Он вор, а воры Б‑га боятся». Когда ему замечали, что так нехорошо говорить на своего хозяина, он хмуро возражал: «А что, я его просил стать мне хозяином? Кстати, Б‑г его тоже не любит. Б‑г три вещи ненавидит: выкрестов, свиней и богатеев».

Миновал Пейсах. Над садом вставали голубые теплые утра. В доме еще пахло свежим бельем и вымытыми полами. И никто не ожидал, что именно сейчас, в это прекрасное время, мой дед может умереть. Я‑то всегда думал, что неунывающий Дувид‑Фройка, с его песенками и шутками, умрет последним в городе... А он, вытянувшись, лежал на полу, как снулый линь.

В «Искуплении» Горенштейн, похоже, художественно реализует свое убеждение, свое знание человека. Участие в уничтожении евреев для него явление не национальное, а социально‑культурное, точнее, антикультурное. Вненациональное

Еще рассказывали, что реб Дувид — убежденный миснагид, что он ни во что не ставит хасидских праведников и терпеть их не может. Однажды он проклял одного из них и поэтому охромел. А так это был самый обычный злой ребе. Но он обладал одним достоинством, за которое мы прощали ему и то, что он миснагид, и даже его проклятый ремень от машинки. Никто в целом мире не умел так объяснять Пятикнижие, как наш реб Дувид. Был у него к этому особый дар, и неважно становилось, что учитель миснагид и ремнем дерется. Каждое слово он подносил, как лущеный орех, и клал ядра нам в рот, чтобы мы ощутили их вкус во всей полноте.

Ципеле была — кровь с молоком. Посредине изящного подбородка — ямочка, которая улыбалась сама по себе, даже если Ципа того не хотела. А когда она разжимала тонкие, свежие губы, еще две ямочки улыбались у нее на щеках. Точеная фигурка, длинные ноги со стройными бедрами, которые двигались при ходьбе, как живые существа, — все притягивало взгляды и молодых, и пожилых. К тому же Ципеле очень украшали густые волосы цвета перезрелого каштана.

Да, соглашался он, его отец сыграл свою роль в ужасных событиях в оккупированной Польше во время войны. Нет, отец не несет уголовной ответственности за тогдашние кошмары, ибо был «достойной натурой». Верно, существуют изобличающие документы периода его губернаторства в Кракове и Лемберге, но подписи Отто на них нет. Мое упоминание о трех письмах, о которых я узнал в министерстве юстиции в Вашингтоне, Хорст отмел.

«А разве плохо, — думаю, — если бы круглый год стояло лето? Не лучше было бы, если бы молились и каялись, когда на полях еще колосится хлеб? Неужели Всевышнему не нравилось бы, если бы молитву вел молодой кантор с красивым голосом, а не Мошка, который скрипит, как тупая пила? И вообще, почему евреи выбрали себе такие грустные праздники, такие мрачные?»

В фате Тойба, бледная, с пересохшими губами, смотрелась как дочь великого раввина, а не торговца сеном. Мама даже сказала, что руки, которыми Тойба всю жизнь чистила картошку и мыла посуду, к свадьбе остались белыми и нежными, как две голубки. Отец надел праздничный кафтан и новую суконную шляпу, мама  —  ​черное платье и свежее белое жабо. Тойба в длинном пальто поверх свадебного платья, а я в новехоньких штанах забрались на телегу и поехали в местечко.