Я была в какой‑то семье на Хануку, была восьмая свеча, и там мы с Зямой встретились. Он был из ортодоксальной хабадской семьи, но на фронте во время войны уже соблюдать нельзя было. Я ему сказала: «Если ты хочешь, чтобы у нас была религиозная семья, я думаю, ты должен стать религиозным. А если ты не хочешь, значит, мы с тобой разойдемся. Я не могу выйти замуж за человека несоблюдающего». И он согласился.

В одной из квартир на нашей площадке жила коммунистка‑врач. Толик в это время уже стал приглашать к себе товарищей, и однажды пришел к нам какой‑то парень с огромной бородищей и случайно ошибся дверью. Он позвонил к этой женщине‑врачу, та открыла, у нее в руках кастрюля была — так она уронила кастрюлю от испуга. «Фрида Самойловна, какие парни стали ходить к Толику! Я так за него волнуюсь». Что я могла ей сказать?

Вижу ее в субботу, как она молится, сидя у маленькой настольной лампы под круглым зеленым абажуром. Как каждого, кто заходил в ее дом, усаживает за стол и несет угощения. Как ее любили и уважали в синагоге в Марьиной роще. На еврейские праздники в ее маленькой квартире собирались десятки людей. Религиозные и светские. Она прекрасно готовила традиционные еврейские блюда, я больше нигде не ела такого вкусного штруделя, как у нее

Она готовила к свадьбе, она готовила к гиюру, она была мамой для всех. Она организовала клуб — «А идише мама». Даже клубом не назвать — кружок. Хотела только, чтобы он был дома. Я ей говорю: Софа, мы уже построили такой центр, давай в конференц‑зале, не помещаются же у тебя все дома. Нет, дома я хозяйка.

С первого дня Таня начала за меня бороться. Она явилась в отделение милиции со страшными криками, чтобы мне немедленно передали еду, сигареты, тфилин, сидур... Мой первый лагерь был в поселке возле Байкала. То есть Тане приходилось семь часов лететь до Иркутска, потом — пять часов ехать на поезде и пять километров — идти пешком до зоны...

Идея переезда в Эрец‑Исраэль была в крови. Она была в крови у всех евреев, которым еврейство было важно, а тем более у таких семей, которые жили в России. Постоянно нужно было бороться за шабат, постоянно нужно было бороться за то, чтобы кошерно кушать. Хорошо, что мой отец был резник. У нас во дворе бегали куры. Когда нужна была курица, так он брал и резал, а мама ее готовила. В Ленинграде же получить кусок кошерного мяса было почти невозможно. Кошерное мясо ели считанные люди, считанные просто.

Когда мы начали приобщаться к еврейской традиции, многие знакомые перестали с нами общаться. Некоторые боялись, что у них будут проблемы. Некоторые в принципе были против. Жена моего родного дяди была из семьи большого рава, первого машпиа ешивы «Томхей тмимим», рава Михоэла Белинера. Она говорила, что мы играем с серьезными вещами. Она не верила, что в наше время молодые люди могут действительно вернуться к еврейскому образу жизни.

На следующий день после брита Мотю вызвали в военкомат, где ему стали угрожать, спрашивать, что делали вчера у нас дома, кто был и так далее и тому подобное. Стали ему угрожать, что его могут задержать до 72 часов без предъявления обвинения в каждом отделении в Москве... Мотя ушел утром в военкомат и пропал. До ночи его не было. Мобильных телефонов не было. Было очень страшно, было вообще непонятно, что происходит...

Когда папа умер, я попросила раввина, который был там, чтобы он взял с нас слово, что у нас будет семья такая же, как была при папе. И мы дали слово. Стали все соблюдать. Так, как папа хотел. Я даже сменила работу, стала работать на более простой работе, но чтобы только у меня была суббота выходной. Так я отработала 35 лет в одном месте.

Мама никогда не хотела возвращаться в бывший СССР, даже на короткое время. Она много работала и все равно выехать в течение года не могла, а летом приезжали мы сами. Но даже если бы и могла — она не хотела ехать. После трех лет шлихута мы ее уговорили приехать на Песах. Она вместе с папой и братом (да удостоятся хорошей жизни!) сделала паспорт и купила билеты. За месяц до Песаха ее внезапно не стало. Ей было 58 лет...