На их плечах: Груня Грибова‑Ходош
В издательстве «Книжники» готовится к выходу книга «На их плечах». Это воспоминания о женщинах, соблюдавших законы иудаизма и сохранявших традиции в годы советской власти. Составитель книги Хаим‑Арон Файгенбаум, чья семья тоже прошла трудный путь подпольного соблюдения, собрал воспоминания еврейских женщин или воспоминания о них, дабы показать, что, в то время как мужчины уходили на заработки, воевали или сидели в лагерях, именно женщины сохраняли традиционный уклад, соблюдали кашрут, давали детям религиозное воспитание.
Груня Грибова‑Ходош
Груня Грибова‑Ходош родилась в начале 1900‑х годов в белорусском местечке. В юности переехала в Кременчуг, работала на табачной фабрике, вышла замуж за любавичского хасида. Незадолго до начала войны семья переселилась в Ленинград, муж Груни умер в блокаду, сама она после войны была репрессирована и провела 10 лет в ГУЛАГе. По возвращении из лагеря жила в Ленинграде, вырастила четырех дочерей. О своей тете рассказывает Шуламит Эзрахи. Запись сделана в 2015 году.
Моя тетя Груня Грибова‑Ходош (иногда эту фамилию произносят как «Чодош») родилась в начале XX века в белорусском местечке Паричи. У нее было два старших брата: Меир (мой будущий отец) и Давид. В семье были еще дети, но они умерли во младенчестве.
Их мать звали Махла, это имя одной из пяти дочерей Цлофхада. Говорят, что имя происходит от ивритского слова «нахала», которое означает «удел в Земле Израиля». Их отец Бенцион Ходош был кровельщиком. Где‑то в 1910 году, когда Меиру было четырнадцать лет, а Груне семь или шесть, их отец в поисках заработка уехал в Америку. Был готов на любую работу, главное, чтобы хватило на жилье, куда бы он смог перевезти свою семью. Однако найти работу оказалось непросто. Как только он говорил, что по субботам не работает, его тут же увольняли. Это повторялось несколько раз до тех пор, пока он не устроился синагогальным служкой. Так ему удалось скопить немного денег, он купил билеты на пароход и направил своей семье вызов в Америку.
К тому времени моему отцу Меиру исполнилось шестнадцать лет, его брату Давиду — тринадцать, а Груне — девять. Меир и Давид учились в ешиве «Слободка» . Махла написала сыновьям, мол, пришел вызов от отца, нужно возвращаться домой, но братья не хотели ехать. В то время считалось, что всякий, кто уезжает в Америку, попадает под дурное влияние и отдаляется от Торы и заповедей. Махла снова написала им, просила оставить ешиву и поехать с ней в Америку. Меир и Давид обратились за советом к раввину: ведь мир в семье, мир между отцом и матерью зависел от них. Раввины отпустили братьев из ешивы, Меир и Давид возвратились в Паричи. Стали собираться в Америку, даже продали корову, которую держала Махла, однако уехать им помешала Первая мировая война.
В самом начале войны Махла умерла, два брата и сестра остались одни. Ответственность за семью теперь легла на плечи Меира. Одиннадцатилетняя Груня осталась в Паричах на попечении сестры Махлы, а Меир и Давид отправились в Минск, вслед за ешивой. В тот год «Слободке» пришлось сняться с насиженного места. Русский царь потребовал, чтобы все евреи, жившие в прифронтовой зоне, перебрались в другие города, подальше от границы. Евреям не доверяли и подозревали их в шпионаже в пользу немцев. Многим ешивам пришлось искать себе пристанище во внутренней России: ешиве «Слободка», ешиве «Мир», ешиве из Радина. Разумеется, ешиботников не перевозили организованно, каждый добирался своим ходом. В конце концов «Слободка» обосновалась в одной из синагог Минска. Староста синагоги предоставил место для занятий и немного подкармливал учеников. Продукты питания тогда продавались по талонам, а у ешиботников таких талонов не было, ведь они не являлись местными жителями. Они также были лишены источников заработка, а значит, и всего самого необходимого. Между тем немецкая армия приближалась к Минску, и ешиве снова пришлось сняться с места. Так Меир и Давид оказались в украинском городе Кременчуг. Там каждому ешиботнику пришлось самому искать себе место: некоторые ночевали в местных еврейских семьях, в основном у раввинов. Тору учили на скамьях в синагогах. Однажды ешива направила делегацию в еврейскую земледельческую колонию, таких было несколько в округе. Ешиботники предложили учить детей грамоте при условии, что колония будет поставлять ешиве продукты питания. К сожалению, ничего из этого не вышло, а по дороге их даже обстреляли белогвардейцы. Это все случилось уже после революции, в начале Гражданской войны.
Несмотря на то что Меир и Давид бедствовали, они написали письмо Груне и позвали ее к себе в Кременчуг. Она попрощалась с тетей и поехала. В Кременчуге были две большие фабрики, принадлежавшие семейству Гур‑Арье. Груня устроилась работать на табачную фабрику, для этого пришлось сказать, что ей уже исполнилось шестнадцать. На заработанные деньги она покупала еду братьям. Те пытались спорить, говорили: «Ты так тяжело работаешь, ты не должна тратить на нас свои деньги». Но она их упрашивала, объясняла, что для нее это счастье, и в конце концов Давид и Меир согласились.
Семья Гур‑Арье, владельцы табачной фабрики, устроила Груне шидух, сватовство, с одним молодым человеком, очень религиозным, богобоязненным хасидом Хабада, Менахемом‑Мендлом Грибовым, и Груня обручилась. Мой отец Меир сожалел об этом, так как хотел познакомить ее со своим товарищем из ешивы, одним из лучших учеников, но Груня сказала, что уже дала слово тому юноше. Позднее братья познакомились с женихом Груни и перестали сожалеть о помолвке. Это был не просто богобоязненный человек — это был еврей, всем сердцем преданный вере. Он работал меламедом, учил Торе детей и преподавал Гемару, хотя тогда это уже было небезопасно.
Когда война закончилась, Россия предоставила беженцам особые эшелоны, чтобы они могли возвратиться домой. Многие евреи тоже возвращались — кто в Литву, кто в Белоруссию. Ученики ешивы «Слободка» начали уезжать из Кременчуга, но Меир и Давид оставались в городе. В тот год Груня заболела, вероятно, тифом, и братья не могли оставить больную. Кроме того, они решили, что останутся в Кременчуге до свадьбы, ведь их сестра еще не успела выйти замуж. Груня выздоровела, и ей устроили очень веселую свадьбу.
После этого Меир и Давид решили последовать за ешивой и уехали из Кременчуга в Эрец‑Исраэль и основали там сеть ешив. Они предлагали молодым присоединиться. Однако муж Груни отказался, так как его ребе сказал остаться. Братья уехали, а Груня и ее муж остались на Украине. Позднее они жалели о своем решении. Связь между братьями и сестрой не прервалась, они переписывались, и эти письма сохранились у нас до сегодняшнего дня.
Муж Груни продолжал учить детей Торе. Так как в Советском Союзе это было запрещено, он находился под непосредственной угрозой ареста. Во время занятий один из учеников «стоял на стреме» на улице, у входа в хедер. Кроме того, дети сидели в одной комнате, а меламед — в другой. На нем был талит, и он держал в руках молитвенник, чтобы со стороны казалось, что он просто молится.
В конце концов его все‑таки поймали, хотя дети сказали, что не знают человека, который сидел в соседней с ними комнате. Мужа Груни судили и приговорили к году тюремного заключения. Это был очень мягкий приговор, ведь во многих других случаях хватало одного только подозрения, чтобы человека отправили в Сибирь на каторжные работы или расстреляли. После освобождения Грунин муж не мог получить трудовую карточку и считался «паразитом» . Ни он, ни Груня не получали талонов на питание.
В это время Менахем‑Мендель получил указание поехать в Ленинград поддерживать там еврейство. Так Груня осталась в Кременчуге одна с четырьмя дочерями — Фейгой‑Малкой (Маней), Фаней, Ривкой и Раей.
Отец присылал семье из Ленинграда хлеб. Перед тем как уйти на работу, Груня разрезала буханку на равные части, и каждая из девочек получала четверть. Этого им должно было хватить до возвращения матери. Детей Груня запирала в доме на целый день. Им было велено двери никому не открывать, так как представители Евсекции искали соблюдающих евреев. Они и не открывали, но однажды пришел один человек и сказал: «Я — друг вашей семьи, откройте мне, я вам зла не причиню». Они поверили, он ворвался в дом и унес то немногое, что еще оставалось: костюм их отца и еще какие‑то вещи.
В конце концов отец выслал им денег, и за несколько лет до начала Великой Отечественной войны семья переехала в Ленинград. Менахем‑Мендл работал у друзей‑евреев, те все время находили способы, как обеспечить его работой. Груня тоже работала. Все жили в одной комнате в коммунальной квартире. Менахем‑Мендл боялся держать дома талит и тфилин и прятал их в дупле дерева.
Девочек пришлось отдать в государственную школу, где они постоянно были вынуждены придумывать отговорки, чтобы не писать в субботу. Одна из них, Ривка, рассказывала, что как‑то раз в субботу у них была контрольная работа. За день до этого она пришла в школу с перевязанной рукой и сказала, что поранилась. Учителя ей не поверили: «Ты просто отлыниваешь от контрольной!» Придя домой, она сильно, до крови, укусила руку, а на следующий день показала рану в школе, только тогда ей поверили и освободили от контрольной. Другая рассказывала, что у нее был уговор с приятелем: каждый день один из них нес оба портфеля, а другой шел налегке. В субботу портфели всегда выпадало нести приятелю, и так дочери Груни удавалось избежать нарушения субботнего запрета на перенесение предметов по «общественному владению». Всякий раз приходилось изобретать новые отговорки. Иногда, когда они не знали, что придумать, они говорили в школе, что уезжают к тете. Тогда Груня прятала их дома в шкафу — боялась, что, когда занятия в школе закончатся, девочек будут искать. Все это было очень нелегко.
Потом старшая дочь вышла замуж, ее муж был государственным чиновником. Он не был религиозным, но был евреем. Его жена хотела продолжать соблюдать субботу, как в доме родителей, и он согласился. Они соблюдали субботу и кашрут, разделяли мясное и молочное. Раз в неделю в Ленинград приезжал резник и резал кур, Груня ходила в синагогу, покупала там кур, солила и кошеровала их.
Когда началась блокада, один из братьев Мочкиных помогал переправляться раву Грибову через Ладогу, рав провалился в полынью, простудился, и его положили в больницу. Там он наотрез отказался есть некошерное: «Всю жизнь я соблюдал кашрут, а теперь, перед смертью, стану есть некошерное? Ни за что!» В больнице он умер, и Груня осталась с дочерями одна.
Во время блокады люди находили в себе силы собираться на молитву. Ривка, дочь Груни рассказывала, что однажды во время обстрела бомба попала в здание, где в это время был миньян, но, пробив несколько этажей, застряла, не причинив вреда молящимся.
Когда блокада закончилась, им негде было жить, и вся семья ютилась в комнате старшей дочери и ее мужа. Груня и ее дочери спали в одной кровати. К тому времени Груня снова начала переписываться с братьями. Они уехали в Эрец‑Исраэль еще в 1923 году вместе с ешивой «Слободка». Меир к тому времени стал знаменитым раввином, был машгиахом ешив «Хеврон» и «Атерет Исраэль». Давид тоже стал главой ешивы, известным педагогом.
Все понимали, что при переписке нужно быть осторожными, ведь власти открывали и читали каждое письмо, направленное из Израиля в Советский Союз и обратно. И вот Груня написала братьям, что ей с дочерями негде жить и все они спят в одной кровати. За это ее обвинили в антисоветской пропаганде. Она пыталась оправдаться:
— Я только рассказала своим братьям, как мы живем!
Однако следователи ей ответили:
— Но ведь вы послали это письмо за границу! А это антисоветская пропаганда.
В 1946 году Груню отправили в Сибирь, в ГУЛАГ. Она получила 10 лет за желание покинуть СССР. Груня рассказывала, что все годы в Сибири она ела только кошерную пищу, а также соблюдала субботу и праздники. Ее поведение, ее вера вызывали уважение у всех заключенных.
Когда Груня возвратилась в Ленинград, выяснилось, что в большом городе соблюдать субботу и праздники еще тяжелее. Однако Груню это не пугало. Она ходила в синагогу, хотя туда приходили одни старики. Она сама составила еврейский календарь. Прихожане синагоги справлялись у Груни, когда начнется тот или иной праздник. Позднее стали привозить еврейские календари из‑за границы. Это был очень редкий и ценный предмет, ведь люди не могли определить, когда нужно праздновать тот или иной праздник. Даже субботу почти никто не соблюдал: евреи старшего поколения боялись, а молодые уже ничего не знали.
Груню очень беспокоила судьба дочерей. Когда они учились в школе, она еще могла как‑то на них повлиять, но во время учебы в университете уже ничего нельзя было поделать. Груня писала, что очень хочет поскорее уехать в Израиль, ведь «дочери растут — за кого они выйдут замуж?». Они действительно пытались нелегально выехать в Израиль, но группа перед ними была остановлена, и они отказались от своих планов. Больше им такая возможность не представлялась.
Хоть младшие дочери Груни уже не соблюдали заповедей, все они вышли замуж за евреев, от этого принципа не отступились. Только старшая дочь продолжала вести религиозный образ жизни. Особенно она приобщилась к вере после перестройки, когда это стало проще. Тем не менее ее дети, хотя и знали кое‑что о еврействе, отказались от веры.
Когда у Груни появилась возможность уехать в Израиль, она уже не хотела. Боялась, что без нее дети и внуки совсем забудут про заповеди. Она покупала своим детям и внукам в синагоге кошерную еду, кошеровала мясо, рассказывала об иудаизме. Так и осталась в Ленинграде до самой смерти.
Никто из Груниных внуков не переехал в Израиль, и в супруги они выбрали себе неевреев. Даже ее любимый внук, сын Фейги‑Малки, хотя и был очень привязан к бабушке — все время приходил, заботился о ней, — женился на нееврейской девушке.
Я очень хотела, чтобы кто‑нибудь из потомков Груни все‑таки продолжил ее путь. Деверь старшей дочери репатриировался в Израиль и стал религиозным евреем. Все эти годы он не терял связи с братом. Вместе мы отправляли посылки в Ленинград, пытались перевезти в Израиль внучек Груни, но их отцы не соглашались. Я связалась с организацией «Шуву» в Ленинграде, думала, быть может, им удастся привезти Груниных внучек, но все напрасно. Что бы я ни предпринимала, ничего не получалось.
И все же один продолжатель Груниного пути нашелся.
Ривка, дочь Груни, уехала в Америку в 1993‑м. Ривка жила в Бруклине и ходила изучать английский язык. Однажды ее преподаватель рав Зеэв Фейгин в качестве домашнего задания попросил написать о своей семье, своих корнях. И она написала о Груне, ее муже и детях: как его арестовали за то, что он учил детей Торе. Учитель это прочитал, записал имя Груни и ее мужа рава Грибова и спросил своего знакомого еврея из Ленинграда, не слышал ли тот о них. Оказалось, их многие помнят. Там были даже люди, которые в детстве учились в хедере у Груниного мужа (братья Мочкины).
Ривка приняла решение начать соблюдать заповеди и переехала жить в Краун‑Хайтс. Она приглашала своего внука Элияу, правнука Груни, к себе в гости. Ее образ жизни, а также соблюдающие евреи вокруг произвели глубокое впечатление на Элияу, и он подружился с ними. Ему было важно иметь семью, и он принял осознанное решение и начал соблюдать заповеди. Потом женился на девушке, которая окончила харедимный семинар, и они построили еврейскую семью.
Они приезжали в Израиль и были у нас в гостях, а когда мы приезжаем в Америку, мы навещаем их. Таким образом, правнук Груни стал ее продолжателем, и мы очень стараемся не терять с ним связь.
Я описала вкратце жизненный путь моей тети Груни. Несмотря на все невзгоды, эта женщина пронесла преданность еврейской вере и еврейскому народу через всю жизнь. Такова была ее сила — сила еврейской женщины.
На их плечах: Гита Зильбер (Зайдман)
На их плечах: Голда Тамарина
