Все, что осознали, а осознав, написали лучшие умы о невмещаемо огромной беде, которую называют то Шоа, то Катастрофой, то Холокостом (я предпочитаю Хурбм, так это называется на идише), — все это подпорки памяти, которая нужна не для того, чтобы что‑то предотвратить (опыт убеждает в обратном), а для того, чтобы остаться самим собой — всем вместе и каждому в отдельности. «Территория памяти» — не очень простое и не очень приятное чтение. Но, кажется, необходимое.

Книга начинается с того, что в барак юной заключенной Марселин чудом доставляют письмо от отца, который был схвачен вместе с ней. Вскоре их разлучили. Теперь он находится совсем недалеко от дочери, в Аушвице, и вскоре неизбежно погибнет. Марселин удалось выжить. И вот через 70 лет она отвечает отцу

Население постоянно убеждают: народ никакой субъектностью не обладает, без закулисных кукловодов нигде не обходится, любой протест инспирирован вражескими спецслужбами... Как нужно не уважать людей, неважно каких, плохих или хороших, чтобы считать, что без науськиваний начальства они шага не сделают. Это всё та же колониальная оптика: благородный дикарь в своем природном состоянии извергает водопады гостеприимства и дружбы народов до тех пор, пока злое начальство не научит его плохому.

Наиболее архаичной формой приданого был кест, полное или частичное содержание для молодой семьи. Семья невесты могла брать молодоженов аф кест («на содержание»), что считалось для нее очень почетно. Когда‑то смысл этого обычая заключался в том, что молодой муж продолжал в первые годы после женитьбы «учить Тору», что приносило его тестю почет в общине. В советское время смысл кеста изменился: молодого мужа не только содержали, но и обучали профессии.

От этого клана тянутся во все стороны нити дружеских и профессиональных связей, охватывающих очень многое и многих в русской и еврейской культурной жизни за век без малого. Эта история началась в Молодечно и Минске продолжилась в Москве, а ныне развивается в Иерусалиме.

Еврейская художественная литература нужна евреям не только потому, что она еврейская, а потому, что она хорошая, яркая, необычная, талантливая, разнообразная. Если бы она не была такой, она была бы не нужна никому — ни евреям, ни неевреям. Дело за малым: донести эту мысль до широких читательских масс.

Рассказы Суцкевера — никакие не рассказы, а столь популярные в позднеромантическую эпоху «стихотворения в прозе». Стоит заметить, что «стихотворения в прозе» — очень французская вещь, а Суцкевер — очень «поляк» и благодаря этому очень «француз» в еврейской литературе. Я не слышу в его стихах ни русских, ни, допустим, немецких нот, которых так много в стихах его современников. Десять лет назад в Тель-Авиве ушел из жизни поэт и прозаик Авром Суцкевер.

Книга Самуила Гордона — настоящая энциклопедия послевоенного местечка. Писатель видит, как и почему сохраняются те или иные обычаи, как в условиях вечного советского дефицита процветают ремесленники‑кустари, кто еще говорит на идише, а кто его только понимает. Каким местечкам суждено жить, а каким умереть...

Стихотворное наследие Маркиша, так же как и его мученическая гибель, автоматически делали воспоминания его вдовы интересными и публикуемыми на Западе. Характерно, что первое издание мемуаров вышло в переводе на французский в 1974 году, в то время как русское издание было опубликовано в Израиле на 15 лет позже.

Издание этой книги — замечательное событие в литературе, и в еврейской, и в русской. Книгу эту всякий человек, не чуждый изящной словесности, прочесть просто обязан. А еще лучше купить — чтобы перечитывать. Точка! Больше говорить тут не о чем. Я свои обязанности рецензента выполнил.

Русская литература обязана Олегу Юрьеву столь многим, что ей (в отличие от нас) горевать не о чем. Написанное им не было, а есть и будет. Будет прочитано новыми читателями в первый раз. Будет перечитано теми, кто читал. Мы будем меняться, и значит, стихи и проза Олега будут меняться — и в этом, самом прямом смысле слова Олег Юрьев не «был», а «есть и будет» в русской литературе, как есть в ней все великие поэты и писатели.

Филип Рот — я недаром сказал о нераздельности эмпирики и метафизики — всегда предельно конкретен, погружен в обстоятельства и характеры своих героев, и всегда метафизичен, идеологичен, в каждом его романе всегда есть проблема, которую он стремится если не решить, то поставить. Мы к этому привыкли, мы этого ждем. Но роман, честно названный автором «Обманом», обманывает ожидания. А здесь о чем? Читаешь‑читаешь, вычитать не можешь. Ву из дер тахлес? Вос из дер икер? Действительно, какой‑то сплошной обман.