По дороге к тете Мирьям я заснул в снегу. Сторож христианской больницы увидел какой‑то засыпанный снегом мешок и поднял крик. Сбежались люди. В конце концов меня узнала женщина, которая заказывает у бабушки чепчики, и сказала, чтобы меня везли к бабушке Рахл. А куда еще она могла велеть меня отвезти, если мамы нигде нет — ни дома, ни у тети Мирьям? Мама уехала. Да не куда‑нибудь, а в Варшаву.

Гости перестали приходить с утешениями. Над комодом появилась фотография Мойше, мама велела вставить ее в рамку. Здесь, на фотографии, у Мойше не было округлых щек с ямочками. На мертвой бумаге стоял худощавый парень с бледным, испуганным лицом, одна рука белая, другая черная, как в резиновой перчатке. Он смотрел куда‑то в сторону, отчужденно и строго, будто не узнавал никого в доме.

Этот Мойше и правда был красавчик. Многие евреи, у которых дочери на выданье, положили на него глаз, сватов присылали. Парень хоть куда — лицо круглое, что полная луна, румяные щеки с ямочками и аккуратный, изящный почерк. Мойше уже стукнуло восемнадцать. Он служил в магазине Исруэла Айнбиндера, сворачивал в рулоны обои, разрисованные цветами и птичками.