По воскресеньям евреи стараются обходить больницу за версту. Не любят они эту больницу. Говорят, в ней людей режут как скот, и жаловаться некому. Евреи не так боятся заразных девок и черных ворот, как докторишку Кошицкого, бездарного лекаря, жестокого, как татарин. Ему лишь бы резать. "Мясник, — называют его евреи. — Потрошитель".

Весь город, мужчины и женщины, вместо того чтобы вздремнуть после субботнего обеда, спешит увидеть что‑то страшное. Давка, толкотня. Вытягивают шеи, встают на мыски, пытаясь посмотреть поверх голов... Да это же… Это же Тойба! Наша Тойба!Она лежит на красном снегу, разорванная пополам. Обнаженные ноги вытянулись, как деревянные, и то ли из них, то ли из живота течет кровь.

Когда Бейла приходит к нам с праздником поздравить и мама начинает расспрашивать, как ей живется, она нет‑нет да и проговорится, что иногда ночью, когда дети спят, вспоминается ей тот черный еврей с горящими глазами. Встает перед ней как живой, а она и не знает, что подумать. После такой ночи у нее душа не на месте. Каша пригорает, извозчики от маковых лепешек нос воротят, а Бейла ругается с соседкой, которая живет у нее в каморке.

В проходе между желтой стеной тюрьмы и заброшенным домишком, в котором повесился русский капитан, ночью была такая темень, что можно рукой пощупать. Ни на одной городской улице, даже в Синагогальном переулке, не было так темно, как здесь. Мне казалось, темнота льется из солдатской будки, в которой днем отдыхал тюремный стражник, а по ночам собирались черти.

Самого Мордхе‑Мендла в городе не видели. Настали Дни трепета, страшные, пасмурные. Над еврейскими домами нависли печаль и раскаяние. Мордхе‑Мендл не появлялся на молитве. День и ночь он стоял у пыльного окошка в деревянном доме и, не отрываясь, смотрел на шоссе в Вайсувку. Протрубили в бараний рог. Потанцевали со свитками Торы. Мордхе‑Мендл все стоял у окна и смотрел, как одни телеги едут в Вайсувку, а другие обратно, из Вайсувки. Везли горшки, кирпич и лес. Что‑то там строили, что‑то делали. Но без Мордхе‑Мендла.

Утром в синагоге кантор пел гимн. Сын Бенциена Мендл, в белом воротничке и черных отутюженных брюках, стоял рядом с кантором на биме и сладко выводил «Боже, царя храни». Из магистрата явился «радца» в черной треуголке с серебряным кантом и тоже залез на биму к раввину и кантору. Все смотрели на «радцу», на гоя в синагоге, будто это сам император.

Дядя Мордхе‑Мендл не из тех, кто в Рошешоно и Йом Кипур молится лишь о заработке да чтобы жена и дети были здоровы. «У этих убогих, — говорит о таких Мордхе‑Мендл, — желания мелковаты, а заботы еще мельче». Он‑то, Мордхе‑Мендл, не будет у Всевышнего денег клянчить. Ну, выпросил ты заработок, и что? Лишняя миска каши, лишняя гусиная ножка к обеду. Главное — не сидеть сложа руки. «Надо, — твердит он, — чтобы весь мир знал про Мордхе‑Мендла. Надо так прогреметь, чтобы все от мала до велика про Мордхе‑Мендла заговорили».

Весь город считает, что сын Бенциена Мендл прославится на весь мир. Весь город говорит, что сын Бенциена Мендл великолепно читает и пишет без единой помарки. Сын Бенциена Мендл целые главы Писания знает наизусть. Как же мне не чувствовать себя совершенно ничтожным перед таким Мендлом, если старики бегают из нашей синагоги в Большую, чтобы послушать, как он поет?

Мама рассказывает байку про еврея, который захотел научить медведя молиться. Взял молитвенник и положил между страницами маковые коржики. Медведь видит коржик, хватает и съедает. А где коржиков нет, там ворчит. Вот так еврей научил медведя молиться... От смеха Йойнин кадык прыгает вверх‑вниз. Отец не слышит. Я давно знаю историю про медведя...

Ита, младшая дочь отца от первого брака, приехала из Варшавы.Там, в Варшаве, Ита всю зиму стояла у роскошных кафельных печей с плитами в латунных каркасах; в надраенных до блеска кастрюлях и на медных сковородках варила и жарила для пузатых евреев в шелковых ермолках и для их благородных, грудастых жен. Плату за готовку Ита клала на сберегательную книжку, носила глаженые рубашки с белой оборкой, а в субботу вечером ходила в еврейский театр посмотреть «Бабу Яхну», «Трефняка» или другую нравоучительную пьесу.

Во дворе за синагогой, у дома, где раньше жила Гудл, вечно толпились женщины и девушки, с любопытством слушая дикие проклятия, которые она выливала на голову первому, а потом второму мужу. Сама она — вопила Гудл — здорова как корова, спросите любого врача и любого праведника во всей Великой Польше. Стало быть, это мужья виноваты, чтоб им в аду гореть.

В чем мама виновата, что она могла поделать, если соседей тут, считай, нет, я с утра до вечера в хедере у Симы‑Йосефа, а отец разъезжает по деревням, покупает сено? Вот она и бросила дом на произвол судьбы. Уходила к тете Мирьям, допоздна засиживалась у бабушки Рахл. Горшки на печи опять стали смотреть на комнату пустыми, темными ртами.