Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.

На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.

Продолжение. Предыдущие главы

Глава XXV

На неделе Чеботарь прибежал снова. По костистому лицу текли грязные струйки пота.

Сапожник пришел узнать, что у нас нового. А то ему выпал случай снять в местечке жилье с огородиком. Еще он козу купить хочет. Свое молоко не помешает. Короче, если бы он знал наверняка, то снял бы квартиру, завел небольшое хозяйство и на козу потратился.

Тойба, как всегда, стояла, склонившись над горшками. Она ничего не сказала, даже не обернулась.

Мама выслушала его не перебивая и ответила, что не понимает, к чему такая спешка. Слава Б-гу, Тойба не стара еще. И потом, к свадьбе надо одежду приготовить, обувь. В общем, она считает так: наступят праздники — ​пусть приезжает к нам в город, тогда и поговорим.

Чеботарь помрачнел:

—  Аж до Сукес?..

—  А что? Уже не так много осталось.

—  Если хорошо посчитать, то и не мало.

Собственно, он не понимает, зачем откладывать в долгий ящик. Он готов жениться хоть сейчас, содержание ему не нужно. Если Б-г поможет и останется немного денег, когда он жилье снимет и козу купит, он и сам сможет Тойбу содержать.

За ужином он втолковывал то же самое отцу. Их голоса жужжали в комнате, как потревоженные мухи.

Отец не говорил ни «да», ни «нет». Посматривал на мать, советовался с ней взглядом.

—  Давайте Тойбу спросим,  — ​ нашлась наконец мама.  — ​ У нее, наверно, тоже свое мнение.

Но у Тойбы своего мнения не было. Грустно, неохотно она подавала на стол. Чеботарь с нее глаз не сводил, но она молчала.

В конце концов отец решил, что надо подождать еще неделю. Сказал, посмотрит, разузнает получше, кто такой этот Вольф. Точно ли он не женат.

Чеботарь усмехнулся. Только теперь мы заметили, что у него редкие, черные зубы. Может, из-за его зубов Тойба и не могла решиться.

—  Что-то у меня к нему душа не лежит,  — ​ потом сказала она маме, — ​но если тетушка хочет…

—  Хочу,  — ​ быстро ответила мама.  —  ​Чего тебе еще? Приданого у тебя нет, а годы уходят.

—  Знаю,  —  ​вздохнула Тойба,  —  ​но как у нас с ним сложится?

Мама осмотрелась по сторонам, будто собираясь рассказать секрет, наклонилась к Тойбе и что-то шепнула.

—  Нет!  —  ​голос Тойбы испуганно задрожал.  —  ​Нет, тетушка! Ладно, будь что будет.

И все, решили со свадьбой.

Мама на сутки уехала в город. Купила отрез холста, материи на два платья и газа на фату. В городе мама никому ничего не рассказала и на телеге незнакомого мужика вернулась в Ленивое готовить Тойбину свадьбу.

Убранные поля ощетинились жесткой стерней. Амбары ломились от зерна. Дым из труб стелился по земле, промозг­лыми вечерами солнце бросало вниз кровавые пятна света. Аисты потянулись в теплые края.

Тогда Тойба и вышла замуж.

Прямо перед свадьбой мама долго, тихо наставляла Тойбу. Тойба надела новую белую рубашку, белые туфли, только что, в тот же день, присланные Чеботарем. Фату мама сшила сама — ​спереди венок белых вишенок, сзади шлейф.

В фате Тойба, бледная, с пересохшими губами, смотрелась как дочь великого раввина, а не торговца сеном. Мама даже сказала, что руки, которыми Тойба всю жизнь чистила картошку и мыла посуду, к свадьбе остались белыми и нежными, как две голубки.

Отец надел праздничный кафтан и новую суконную шляпу, мама  —  ​черное платье и свежее белое жабо. Тойба в длинном пальто поверх свадебного платья, а я в новехоньких штанах забрались на телегу и поехали в местечко.

На порогах стояли крестьяне. Снимали шапки, желали счастья. Мои друзья Янек и Петрек запрыгнули в телегу и немного проехали с нами. Мы везли с собой горшки, мама держала на коленях огромный желтый торт. Сладкий запах щекотал ноздри.

Когда въехали в лес, солнце уже садилось. На лошадиную спину падали редкие пыльные отблески заката.

Останавливаемся, отец вылезает из телеги прочитать дневную молитву. На его праздничный кафтан тоже падают пятна солнечного света. Мужик досыпает лошаденке овса в торбу. С каждой минутой становится темней.

—  Лейзер, давай быстрее,  —  ​зовет мама.  —  ​Ночь уже.

И правда, уже ночь. Деревья сливаются вместе, не различить, где одно, где другое. Со всех сторон подступает темнота. Тойба сняла пальто, ей жарко. В белом платье посреди черного леса она выглядит как мертвец.

Отец помолился, поехали дальше. Лошадка осторожно ступает по темной дороге. Маме страшно, вдруг на нас разбойники нападут. Но ничего не случилось, прибыли в местечко вовремя.

Уже совсем темно, хоть глаз коли. Вдруг грянула музыка.

—  Невеста приехала!  — ​ раздались голоса, будто прямо из-под колес.

Перед нами распахнулась дверь. Кто-то вынес из лавки керосиновую лампу, поднял ее над головой.

—  Тут, тут.  — ​ Нашу лошадь взяли под уздцы, повели.

А контрабас из капеллы проворчал:

—  Там, там…

Мне стало смешно. Показалось, труба наперекор контрабасу выкрикивает:

—  Не тут и не там, не тут и не там…

Тем временем нас ввели в просторное, побеленное известкой помещение  — ​ ни кроватей, ни шкафов. К потолку подвешена ярко горящая лампа-молния. Незнакомые женщины и девушки, нарядные, умытые, причесанные, суетятся, как гусыни.

А напротив дома, куда нас привели, —  сени, крутая лестница на чердак и распахнутая дверь в другой дом, внутри тоже побеленный известкой, с двумя потемневшими балками на потолке.

Здесь собрались мужчины во главе с женихом. Он только что прибыл.

Снаружи к оконным стеклам прилипли сплющенные носы, заглядывали внутрь любопытные глаза. Усталая Тойба, опустив веки, сидела в старинном кресле. Наверно, в нем сидит раввин, когда вершит суд.

Низкорослый толстяк с подстриженной бородкой терзал струны контрабаса. Дул в длинную трубу высокий молодой оборванец в кафтане со слишком короткими рукавами. Чернявый парень водил смычком по скрипке, извлекая из нее душераздирающий визг.

Девушки и женщины плыли в танце, как утки. То в круг, то из круга. То сближались, то расходились, будто рассерженные индюки.

Мама, отбросив со лба локон парика, сновала среди танцующих, поднося кому бокальчик вина, кому стакан чаю. Желала девушкам: даст Б-г, на вашей свадьбе погуляем; женщинам: даст Б-г, на обрезании или бар мицве вашего сына. Красиво желала, благородно, как только моя мама умеет. С таким видом, чтобы все понимали: когда-то у нее был собственный дом с латунными дверными ручками.

А потом вошла в круг, и чернявый скрипач заиграл варшавский вальс.

Сейчас мама будет танцевать с Тойбой.

Девушки и женщины расступились. Из другого дома пришли мужчины. Еще больше носов прилипло к оконным стеклам. Все хотели посмотреть, как сватья, уже немолодая женщина, танцует с невестой. А посмотреть и правда было на что! Откинув назад голову, умело и уверенно мама вела Тойбу. Легко постукивая каблуками, переходила из такта в такт — ​плавно, с женской грацией. Поворот налево, потом направо. Развевается шелковое платье, а мама слегка покачивает головой, словно в зеркало на себя любуется. Тойба не отставала. Высокая, выше мамы, перекинув через руку белый шлейф, позволяла себя вести. Быстро переступала на высоких каблуках. Смуглое лицо раскраснелось, голова поднята, рот чуть приоткрыт, будто не плачет, не смеется, а подзывает кого-то.

После вальса чернявый скрипач поклонился маме и сказал, что где только ни играл, но даже в больших городах не видел, чтобы танцевали, как сватья.

Женщины переглядывались, робко улыбались, дивились:

—  Смотри-ка ты…

Потом Тойбу вместе с раввинским креслом выдвинули на середину комнаты. Женщины и девушки столпились вокруг, и коротышка, до самых глаз заросший густой бородой, хрипло скомандовал:

—  Музыку!

Зарычал контрабас, загудела труба, зарыдала на румынский манер скрипка. А коротышка забрался на табурет и начал прославлять невесту.

Он хрипел, что сегодняшний день подобен Йом Кипуру. 

—  Сегодня,  —  шмыгал он носом,  —  для тебя и самый прекрасный, и самый горький день, невеста! Потому что сегодня ты стоишь перед Владыкой Небесным, словно, не будь рядом помянут, солдат перед императором. А как стоит солдат перед императором? Он стоит во всей красе, с благими помыслами и трепетом. Поэтому ты должна сегодня каяться и просить Всевышнего быть милостивым к тебе.

Вдруг коротышка закашлялся, лицо побагровело. Пришлось ждать, пока он отдышится, вытрет пот и продолжит.

—  Сегодня, невеста,  —  ​заговорил он дальше,  — ​ ты подобна дереву, которое недавно выросло из земли и еще не дает плодов. Но когда солнце прогреет его корни, на нем вырастут листья, затем цветы, и лишь затем из цветов появятся плоды. Так и ты, невеста. Сейчас ты ничто. Прах, плевок. Но если Г-сподь пожелает, будут и листья, и плоды.

Тойбины плечи дрожали. Мама плакала, поднося к глазам платок.

С женихом коротышка разделался на скорую руку. Казалось, Чеботарь стал еще меньше, чем всегда. В суконном кафтане он сидел во главе стола, уставившись на скатерть. По обе стороны сидели буднично одетые евреи с вьющимися, жесткими бородами.

Коротышка прочитал «Эйл моле рахамим» «Г-сподь, исполненный милосердия» (др.-евр.)  —   молитва по умершему. по матери жениха, достойнейшей, праведной женщине, и восхвалил его отца, главу ешивы.

—  И хотя ты всего лишь сапожник,  — ​ закончил коротышка,  — ​ ты так же угоден Г-споду, как величайший богач, потому что мудрец рабби Йойхенен тоже был сапожником Один из величайших законоучителей и мудрецов Талмуда рабби Йоханан (ок. 180 —  ок. 280 н. э.) действительно был сапожником. . 

Стало быть, жених, бери пример с рабби Йойхенена, и будет тебе благо, и да придет Мессия в наши дни. Аминь!

Но когда пришло время вставать под балдахин и отец возложил огромные ручищи на голову Тойбе, не нашлось никого, кто благословил бы маленького, худого Чеботаря.

Незаметный, тщедушный, он стоял под балдахином, набросив на белый халат чужое пальто. Сглатывая слюну, сказал «Гарей ат» «Вот ты» (др.-евр.)  —   формула, которую жених произносит во время свадебной церемонии . С трудом, не с первого раза, разбил каблуком стакан, который положили ему под ногу. По лицу сапожника разливалась нездоровая бледность.

Музыканты грянули марш. В сени, пританцовывая, вошла мама с огромной поджаристой халой. Мама высоко держала ее и наклонялась из стороны в сторону, словно укачивала на руках младенца.

Народ расступился. Теперь мама выглядела не родовитой богачкой, а простой доброй женщиной, которая пришла выполнить заповедь  —  ​поздравить бедных жениха и невесту.

Потом мама снова танцевала с Тойбой. Держала белый платок за один край, Тойба  —  ​за другой. Наклоняли голову, будто собираясь нырнуть в воду, кружились, снова выпрямлялись, будто выныривали. Видно было, что мама от чистого сердца старается для Тойбы, не как мачеха, а как родная мать.

Иначе танцевал со своей красавицей-дочерью отец. Не смотрел на нее, не нырял головой, но, опустив глаза, взялся за край платка и медленно, смущенно несколько раз протанцевал вокруг Тойбы. Он тяжело, устало переставлял ноги, и мне кажется, если бы он не стыдился, то, наверно, сказал бы: «Тойба, дочь моя, если я тебя обидел, то прости. Я же твой отец, я тебе только добра желаю, но ведь ты сама согрешила».

Он этого не сказал, за него сказала скрипка. Непонятно, как музыкант сумел выразить все, что было у отца на языке, а у меня на сердце.

Тойба плакала. На белое платье падали крупные, тяжелые капли. Может, она тоже поняла, о чем говорит скрипка, а может, почуяла неладное?

Уже светало, на окна легла тонкая синева. Усталые гостьи широко зевали. Жених уже произнес речь, народ читал благословения. И вдруг поднялся крик: Чеботарь упал!

Мама первой вскочила с табурета и, подхватив подол платья, кинулась в дом, где находились мужчины. За ней, толкаясь, как овцы, ринулись остальные женщины. В дверях началась давка. Кто-то кричал:

—  Воды! А может, фельдшера? Позовите фельдшера!

Но за фельдшером никто не бежал, и воды никто не нес. Только переговаривались, что за столом жених слишком много курил. Те, кто сидел рядом, видели, что он бледен, ужасно бледен.

—  «Что с тобой?» А он ничего, сидит. И вдруг выронил папиросу изо рта, съехал со стула да как рухнет лицом в пол.

Кто-то пытался привести жениха в чувство, кричал ему в мертвенно-бледное лицо. Еврей в подрубленном кафтане потер Чеботарю виски, попытался открыть ему рот, но не смог.

Это был не просто обморок. Чеботарь трясся, согнув колени и раскинув руки, как на распятии, крутил головой, а на его губах кипела, пузырясь, белая пена.

—  Не нужно.  —  ​Еврей отстранил чью-то руку со стаканом воды.  —  ​Больной человек, не видите, что ли? Ключ надо к голове приложить.

Ключ к голове Чеботаря приложил отец. Он стоял, наклонившись над зятем, будто собирался просить у него прощения. Мне показалось, что с сегодняшнего дня отец никогда не сможет распрямиться и посмотреть людям в глаза.

Мама, ссутулившись, тихо вышла на улицу. На пороге стояло синее утро. Из побеленного помещения, где всю ночь танцевали, теперь доносились рыдания Тойбы. Сорвав фату, опустив на руки красивую, черную голову, она раскачивалась из стороны в сторону.

—  Чего вам от меня надо?  — ​ вопрошала Тойба отца, маму, всех остальных.  —  ​За что мне позор такой? Припадочного в мужья? В прислуги пойду! Лучше полы мыть, чем жить с таким…

В прислуги она не пошла. Мало, что ли, она до того чужих полов мыла? Мало, что ли, варила и жарила для уважаемых хасидов с тросточками из слоновой кости? Тойба осталась в местечке.

У ее мужа Вольфа время от времени случались припадки. Тойба прижимала ему ключ к голове и рожала детей. Сперва одного мальчика, светловолосого, потом второго, черненького. А потом Тойба родила дочку. Днем глаза у девочки были голубые, а вечером  —  ​зеленые. И Тойбины глаза тоже по-прежнему меняли цвет в перерывах между тем, как она прикладывала ключ к голове мужа.