В местечке жили евреи — люди такие. Они странно одеваются, по лавкам сидят, белую халу едят, а еще они Христа продали. Последний пункт был немного непонятный: кто такой этот Христос, зачем они его продали, кто и зачем его купил, сколько они за него выручили — все это как-то туманно. А вот белую халу Вася пару раз своими глазами видел, и не только видел, но однажды стянул кусочек, съел, а потом долго стоял, ждал с сомнением на лице и пытался понять, что он чувствует. Так и не понял, но уважение к белой хале осталось.

Долго, день за днем, почти потеряв надежду, я дежурил возле Миртеле, но в конце концов был вознагражден: я заметил маленькие зернышки, как зеленый мак, рассыпанные по стволу и веткам. Обрадоваться — на это у меня уже сил не хватило, но душа наполнилась мягким спокойствием. Вскоре из зернышек показались острые кончики — как ежик на обритой голове больного, начавшего выздоравливать. И тут как раз пришла весна.

У реб Менаше была такая способность улыбаться одними глазами. Его улыбающийся взгляд подхватывал Иту и уносил, как широкая, глубокая река, что год за годом медленно течет через город куда‑то в далекие края. Это не пугало Иту, наоборот, она чувствовала себя очень спокойно в этом могучем потоке. Часто она ластилась к мужу и даже пробовала затянуться его сигарой. На глазах выступали слезы, Иту начинал душить кашель, а Менаше легонько похлопывал ее по спине и улыбался

Не имея возможности видеть сквозь двери, я все‑таки ясно различил стройную женскую фигуру в черном шелковом платье и бледное, интересное лицо, как лицо дома, в котором она жила. Я никогда раньше не встречал этой женщины, но всем своим существом осознал: это она, наконец‑то она. Непонятно как, но я отчетливо увидел, что по ту сторону маленькая, матово‑белая ладонь легла на дверную ручку, и дверь открылась…

Когда раввин изучал Тору, его жена говорила, что слышит, как ангелы поют, а когда она готовила рыбу к субботе, раввин уверял, что чует ароматы райского сада. Раввин и его жена были друг другу под стать: оба добрые, праведные и мудрые. Если они чем и различались, то лишь тем, что жена не очень‑то разбиралась в комментариях к Талмуду, а муж понятия не имел, как рыбу жарить.

Его блуждающий взгляд наткнулся на девушку. Она стояла у мясной лавки. Одета бедно, но с претензией. Голова непокрыта, лицо бледное, измученное, но по‑детски нежное. Девушка с таким несчастным видом рассматривала аппетитные копченые окорока на витрине, что Лейпцигер резко остановился...

Музыканты заиграли новый фрейлехс, и вдруг Лейпцигер сделал открытие, что его пальцы в ботинках шевелятся в такт. Стало весело, легко на душе, и когда брат жениха опять потащил его в круг, Лейпцигер уже не сопротивлялся... Он вдруг заметил, что его колени, обтянутые светлыми, почти белыми штанинами, прыгают ему прямо в лицо! Он мог бы поклясться, что перед ним маячит престарелая сватья, тряся жирным подбородком, под которым болтаются концы шелкового платка… Кто‑то крикнул: «Ай, молодцы, евреи!»

Немало погибших уже лежало в лужах крови, лицом вверх, руки и ноги раскинуты в стороны. Но орудие все гремело, и человечки бежали прямо на него. Великая борьба за свободу. И вдруг один солдат из тех, что так искусно обращались с орудием, совсем молоденький, безусый, еще не получивший ни царапины, сел на землю и разрыдался, кусая пальцы. Наверно, ему очень захотелось к маме

Затеяли тогда одну мелочь — мир переделать. Сперва Россию, потом все остальное. Но пока на России остановились.Страна уже дрожала как в лихорадке. С каждым днем массы сильнее втягивались в борьбу, и подвиг за подвигом вспыхивал, как ракета, ослепительно красным огнем. Один за другим гибли крупные и мелкие представители власти, и старый режим отвечал, и хорошо отвечал, кроме прочего, еврейскими погромами.

Евреи стремглав неслись по улице, как листья в бурю. На стуле сидел бледный ребе с дрожащими губами. Мама лежала на кровати, как скомканная, смятая простыня. И Меерл совершенно ясно понял, увидел, что все это не миновало, а только начинается, и несчастье, большое, настоящее несчастье приближается и вот‑вот обрушится на их дом, на их головы, как гром, — и снова дикий, беспомощный крик ужаса вырвался у него из горла…

Шум погрома то приближался, то удалялся, как пожар по соседству, и вдруг охватил дом со всех сторон. Стекла разбились вдребезги, несколько камней влетело в комнату, и вдруг в дверь и окна полезли гои, молодые парни с дубинками, ножами и красными, пьяными рожами. Реб Шахна почувствовал: надо что‑то делать. Тяжело встал со стула и, прямо на глазах у погромщиков, медленно пополз под диван. Парни расхохотались.

О том, откуда берутся дети, Хаим от старших учеников в хедере получил кое‑какое представление, правда, довольно далекое от истины, и попытался объяснить Лейзеру, как это происходит, но тот выслушал его без особого интереса. Зато Геску, которая действительно интересовалась вопросом, к разговору не допустили. Она успела уловить пару слов, подслушивая, когда Хаим растолковывал Лейзеру, что к чему, а тот внимал с открытым ртом, но ничего не поняла. Братья заметили ее, и она получила пару тумаков.