Мой еврейский Б‑г выглядел точь‑в‑точь как люблинский ребе Авремеле Эйгер, худощавый старец с длинной белой бородой: белые чулки, белые туфли, тихий голос. Человек, который и денег‑то в глаза не видел. Приношений не берет, по понедельникам и четвергам постится, круглый год перебивается с хлеба на воду и оплакивает еврейские горести. Так выглядел мой несчастный, гонимый детский Б‑г. Что можно иметь к такому Б‑гу, который каждый день, каждый час мечтает освободить Свой народ, но слишком слаб, чтобы привести Мессию?

Утром газетка, выходившая на пароходе, сообщила нам новость, что Гитлер вырезал своих ближайших друзей, приняв за благо радикальную мысль Муссолини, что с теми, с кем делаешь революцию, нельзя управлять государством (чем выплатить таким друзьям долг, проще их перебить), и я сразу начал искать еврейские глаза и еврейские уши

Глатштейн начал печатать свой роман в 1934‑м в журнале «Ин зих», книга вышла в Нью‑Йорке в 1938‑м. В этом же году Глатштейн опубликовал свое самое известное стихотворение «Спокойной ночи, мир». Если в романе еще присутствует надежда, что люди услышат друг друга, то стихотворение пронизано полнейшей безысходностью: диалога не получилось, мир стоит на краю гибели, единственный путь — обратно в гетто

Есть у меня друг, коммунист. «Настоящий», из тех, кто «состоит в партии». Он обижается, когда она поступает не так, как он считает нужным, но из партии не выходит. И обижается. И делает, что прикажут. И опять обижается. И опять делает, что прикажут. Однажды случайно встречаю его в гостинице, в одном городе недалеко от Нью‑Йорка...

Они двинулись по Сорок второй улице на запад, к Бродвею. Девушка чинно вышагивала. На первый взгляд ее можно было принять за еврейку из достойной, но обедневшей семьи. А на второй — нет. А с третьего взгляда становилось ясно, что она происходит из очень далеких краев: может, испанка, и даже с примесью индейской крови

На вкус доктора Милгройма, жизнь стала слишком стремительной и шумной. По воздуху летают, играют и поют для тебя, мало того что на расстоянии, так еще и без проводов. Войны, революции. То вооружаются, то разоружаются, попробуй их пойми. А эти там, в России, совсем с ума посходили... А еще — сионизм. Декларация Бальфура Бенни как молотом по голове ударила. Значит, что‑то в этом есть. Надо подумать. Что‑то они там строят...

Это случилось недели через три после Сукес и началось в базарный день. На третий день затихло. Утром даже открылась пара лавчонок, но часа в три они снова закрылись: весь Криводуб собрался в Большой синагоге... Пока Менахем говорил, раввин только что‑то сипел, но вдруг выпрямился и посмотрел на сына, будто не узнал. Бледные губы сжались, и пристальный взгляд стал мрачным и суровым... И тут через толпу к биме пробралась девичья фигура. Откинула с головы шаль. Лицо — в белых пятнах, будто испачкано глиной...

Перед Пуримом Варшавского застукали с гойской девкой, и той же ночью он повесился на люстре в женской половине молельни. Два пальца правой руки были просунуты под затянутый вокруг шеи брючный ремень, а брюки сползли с тощих ног и повисли на ботинках... Кроме нас, ешиботников, на похороны никто не пошел. С гробом на плечах мы ступали по снежной каше, а мясники из лавок хохотали нам вслед, что‑то кричали, но мы не слышали — не хотели слышать.

В местечке жили евреи — люди такие. Они странно одеваются, по лавкам сидят, белую халу едят, а еще они Христа продали. Последний пункт был немного непонятный: кто такой этот Христос, зачем они его продали, кто и зачем его купил, сколько они за него выручили — все это как-то туманно. А вот белую халу Вася пару раз своими глазами видел, и не только видел, но однажды стянул кусочек, съел, а потом долго стоял, ждал с сомнением на лице и пытался понять, что он чувствует. Так и не понял, но уважение к белой хале осталось.

Долго, день за днем, почти потеряв надежду, я дежурил возле Миртеле, но в конце концов был вознагражден: я заметил маленькие зернышки, как зеленый мак, рассыпанные по стволу и веткам. Обрадоваться — на это у меня уже сил не хватило, но душа наполнилась мягким спокойствием. Вскоре из зернышек показались острые кончики — как ежик на обритой голове больного, начавшего выздоравливать. И тут как раз пришла весна.

У реб Менаше была такая способность улыбаться одними глазами. Его улыбающийся взгляд подхватывал Иту и уносил, как широкая, глубокая река, что год за годом медленно течет через город куда‑то в далекие края. Это не пугало Иту, наоборот, она чувствовала себя очень спокойно в этом могучем потоке. Часто она ластилась к мужу и даже пробовала затянуться его сигарой. На глазах выступали слезы, Иту начинал душить кашель, а Менаше легонько похлопывал ее по спине и улыбался

Не имея возможности видеть сквозь двери, я все‑таки ясно различил стройную женскую фигуру в черном шелковом платье и бледное, интересное лицо, как лицо дома, в котором она жила. Я никогда раньше не встречал этой женщины, но всем своим существом осознал: это она, наконец‑то она. Непонятно как, но я отчетливо увидел, что по ту сторону маленькая, матово‑белая ладонь легла на дверную ручку, и дверь открылась…