При всем уважении к сильным молодым сабрам, воинам и земледельцам, преподнесшим народу Страну на серебряном блюде, Альтерман не мог и не хотел мириться с отрицательными чертами этого нового образа, которые в полной мере проявились в отношении к новоприбывшим «обломкам Катастрофы», галутным евреям, в чьих глазах еще стояла тень пережитого ужаса. Это отношение, что греха таить, характеризовалось высокомерием, отчуждением, насмешливым неприятием «галутных страданий».

Почти всегда мучительное и бесплодное, изгнание было с нами и в дни молитвы, и в дни избиений. И вот теперь оно превратилось в мачту суденышка, пробивающегося сквозь ночное море к дому, к своей Земле. Но эта мачта по‑прежнему хранит память о галуте — о дедах и отцах, о молитвах и погромах. Иными словами, мы продолжаем нести свое изгнание с собой — даже когда на нем закреплен парус, надутый попутным ветром свободы.

Общий смысл доводов Альтермана пока еще остается прежним; он призывает говорить о существующих проблемах именно с дружеских позиций: «...трусость друзей в эти дни / пропаганде злейших врагов сродни». Но в скором времени, как мы увидим, изменится и этот мотив.

Нередко они становились главной темой текущей политической дискуссии, причем не только за чашкой кофе на домашних верандах, но и в зале кнессета, на страницах газет, на заседаниях правительства. Некоторые тексты (напомню — газетные!) были положены на музыку и превратились в популярные песни. Какой еще поэт мог бы похвастаться таким влиянием на умы, таким поистине всенародным признанием? Вольно или невольно Натан Альтерман представал совестью общества, современным пророком, артикулировал заповеди общественной морали новорожденного государства.

Другие охотно звали его Антосиком, еще кое‑кто называл Носом, а после того, как нам обоим исполнилось тринадцать, я нередко обращался к нему «Антон Борисыч», ибо мой друг всегда хотел поскорее стать взрослым. В этом, пожалуй, заключалось основное различие между нами — мы делили наше детство пополам, как делят пополам пряник в форме сердца, но мне этот пряник нравился, а ему — не очень.

Я говорил многим людям, что построил Димону, чтобы попасть в Осло. Цель Димоны была не в том, чтобы развязать войну, а в том, чтобы ее предотвратить. Здесь имел значение не сам реактор, а резонанс, который вызвало его строительство. Большую часть своей молодости я отдал на то, чтобы укрепить Израиль, сохранить государство для моего народа. И, построив Димону, мы вышли на совершенно новый уровень. Теперь мы знали, что государство никогда не будет разрушено.

Ребе, словно прочитав мои мысли, спросил, не хочу ли я съездить в Советский Союз, чтобы помочь открыть там четыре подпольные ешивы: в Москве, Ленинграде, Риге и Вильнюсе. Я согласился попробовать и, в меру сил и возможностей, выполнить все, о чем Ребе меня попросит. Когда Ребе нажал кнопку телефона, который он предварительно вынул из ящика стола, и сказал кому‑то на иврите: «Рискин согласился», у меня возникло ощущение, будто передо мной разворачивается боевик со мной в роли Джеймса Бонда, но на еврейскую тему.

Случай Ландау наглядно показывает, что есть немецкая математика и есть еврейская математика — два мира, разделенных непреодолимой пропастью. Выбор научных проблем и подход к ним диктуются самим ученым и, следовательно, являются продуктом его расовой принадлежности. Народ, который обрел свое лицо, не может терпеть у себя таких учителей и должен отвергнуть чужеродную мысль.

Премии на престижных фестивалях не помогли Михаилу Калику воплотить написанный им сценарий о Януше Корчаке «Король Матиуш и Старый доктор».

Предлагаемая читателю статья классика еврейской и мировой литературы Шолом-Алейхема впервые на русском была опубликована в журнале «Лехаим» №120 (апрель 2002). К сожалению, мы не смогли выяснить, когда она появилась на идише. Наш перевод сделан по тексту в 5-й книжке «Юнгвальд», приложения к журналу «Советиш Геймланд», за 1990 год.

Романтизируя свой род, Осип Мандельштам уповал на то, что его предки — потомки сефардов, в конце XV века бежавших в Голландию из Испании от преследований Изабеллы Кастильской. Правда, типично ашкеназскую фамилию Mandelstamm (по‑немецки «миндальный ствол») пращур, согласно легенде, взял себе только в Курляндии, заменив ею, в ознаменование vita nova, свою прежнюю, древнееврейскую. Но вот ашкеназскую внешность поменять не мог.

Я привык к тому, что он меня держит за нечистую силу, но при этом ему меня не хватает как постоянного оппонента в его мучительных раздумьях о судьбах отечества, мира и мироздания. У него жена алкоголичка, сын дебил, старшая дочь недавно получила срок за содержание борделя и торговлю наркотиками, а младшая, более или менее нормальная, живет в Париже, но он о семейных проблемах думает мало, поскольку страдает от существования на свете Америки, гомосексуалистов, масонов, евреев и либералов. Евреев и либералов в нашем поселке представляю я, но я у него оппонент не единственный.