В издательстве «Книжники» вышел в свет первый сборник русских переводов одного из классиков израильской поэзии Йегуды Амихая. Предлагаем вниманию читателей предисловие к этому изданию переводчика А. Бараша, интервью с которым вскоре появится на нашем сайте.
Амихай — один из самых больших, важных и прочных поэтических голосов прошедшего века, один из самых интимных, живых и человеческих, мудрых, юмористических, истинных, любящих, внутренне свободных, изобретательных, он дома в любой человеческой ситуации. Одно из настоящих сокровищ.
Тед Хьюз
В позднем стихотворении, из цикла «Еврейское путешествие, изменение это Б‑г, смерть его пророк», Йегуда Амихай говорил, что Моисей
…писал Пятикнижие как дневник путешествий
и воспоминаний, и в каждой главе было что‑то
очень личное
и только его: дочь фараона, сестра Мирьям,
и брат Аарон,
и темнокожая жена, и Десять заповедей.
Это же можно сказать и о самом Амихае: его стихи — дневник большого путешествия, и в них всегда есть что‑то личное. Точный и странный баланс интимного и всечеловеческого, на пересечении одной жизни и исторического процесса. Древнее, чуть ли не атавистическое понятие «мудрость» кажется здесь подходящим, как и слово «благодатность» (и в том, и другом — примирительный елей иронии и рефлексии). Чарльз Кеннет Уильямс, известный американский поэт рубежа веков , сказал, видимо, о том же: «Если на самом деле существует мудрость, она вполне может вселиться в образ, который такой мастер, как Амихай, способен смоделировать для себя, а значит, и для нас».
Есть хорошая фраза о том, что писать стоит книгу, которую хотел бы прочитать сам. Переводить — тем более… Для меня Амихай стал тем самым «чем‑то личным»: очень важным событием читательской биографии. Надеюсь, его вещи и воспоминания окажутся такой же частью читательской биографии для тех, кто любит стихи в России.
Жизнеописание Йегуды Амихая, вкратце представленное ниже, факты и оценки переданы с максимальным приближением к его собственным рассказам, прямой речи. Это точнее, чем косвенные описания кого‑либо другого, как авторский голос вернее по сути, чем актерское чтение.
Сохранилось достаточно живых и подробных бесед Амихая с коллегами и читателями. Ключевые события рассказаны им самим с присущими ему интеллектуальной взвешенностью и естественной живостью, без позы, но и без дурной непосредственности, все продумано, но — или благодаря этому — не потеряло живого чувства и достоверности, близости к ткани существования .
Йегуда Амихай (3 мая 1924–22 сентября 2000) родился в городе Вюрцбург на юге Германии, в Баварии. Его имя в детстве и юности было Людвиг Пфойфер .
Предки на протяжении многих поколений, со Средневековья, жили в Германии. Отец и мать Амихая, Фридрих и Фрида — из крестьянских семей, из деревень в районе Вюрцбурга.
Отец был младшим из семи детей. Только один из его братьев стал фермером. Остальные должны были искать другой способ заработка. Тут возникает старый европейский мотив (у биографий — свои интонации, мелодии существования), в духе сказок, которые Амихай так любил в детстве: «Было у мельника три сына, и оставил он им, умирая, всего только мельницу, осла и кота. Старшему досталась мельница. Среднему осел. Ну а уж младшему пришлось взять себе кота…» — зачин «Кота в сапогах»… В случае с отцом Амихая — этот сын поехал в город и открыл, вместе с еще одним братом, магазин по продаже швейных аксессуаров.
Семья была обеспеченной, верхний уровень среднего класса. Отец много читал, любил музыку, у него было яркое чувство юмора и много друзей (друзья‑немцы, как вспоминал потом Амихай, отговаривали родителей от идеи уехать из Германии в Палестину). Мама тоже много читала. Дом был полон книг и музыки. Гёте, Шиллер, Гейне… Мама и бабушка читали вслух Йегуде и его старшей сестре Рахели немецкие книги.
Отец был очень религиозен. В семье соблюдались традиции. В Вюрцбурге в то время существовала большая еврейская община, около 2 тыс. человек на 100 тыс. жителей. Действовали еврейская больница и немецко‑еврейская государственная школа. Амихай учил иврит с шести лет, чтение и письмо, параллельно с немецким. Когда они потом переехали в Палестину, у него не возникло проблем с ивритом.
Рассказывая о своем детстве, Амихай всегда говорил о сочетании еврейской традиции и немецкой культуры. Он регулярно ходил в синагогу. Его первым образованием было интерпретирование Библии. Но в то же время он рос с немецкими народными песнями, историей и сказками, и они стали частью его воображения, вместе с библейскими историями. «Я превращал немецкий ландшафт, прекрасный, в моем восприятии, реки, горы, леса, озера — в библейский пейзаж. Долина, куда мы ходили на школьные экскурсии, в моем воображении превращалась в долину, где сражались Давид и Голиаф». Так формировалось его ощущение истории: он был очарован ею, как сказкой. И немецкий ландшафт смешивался с мечтами о Палестине.
Бабушки и дедушки жили в деревне, он у них часто бывал. Всё — кроме тех, к кому он тогда приезжал, — оставалось на том же месте и через много десятилетий, когда он
…поехал с женой и детьми
в далекую деревню в Германии, где родилась бабушка.
Дом с красной крышей все еще, несмотря ни на что,
на том же месте,
и ручей на краю сада все еще, несмотря ни на что,
течет,
и сочные грядки все еще, несмотря ни что,
между домом и ручьем <…>
А бабушка похоронена на Масличной горе,
беспощадной и сухой,
маслины отступили оттуда и это гора камней
и могил.
Там она похоронена, и память о текущей воде
и клубнике
похоронена вместе с ней.
(Из цикла «Еврейское путешествие»)
Отец Амихая участвовал в Первой мировой войне. Дядя, брат матери, погиб на фронте в 1916 году.
Амихай как‑то рассказал, что у него была та же винтовка в 1940‑е годы, что и у отца за 30 лет до этого: немецкая винтовка «маузер». С такой же усмешкой, отмечающей совпадение, «рифму» и принятие, за неимением выбора, исторических обстоятельств, он говорил о том, что его сын, служа в армии, попал на ту же военную базу, где был он сам за те же 30 лет до этого.
Мой сын пошел в армию. Когда он
возвращается домой,
ночью, он молчит, потом спит, и дочь тоже спит.
Вот здесь, в моем доме, напротив стен Старого
города в Иерусалиме.
И я знаю, что отец это иллюзия, как стена
напротив, они не могут
защитить. Только любить и заботиться.
(Из цикла «Мой сын идет в армию»)
Когда ему задавали вопрос о сионистских настроениях в семье в его детстве, Амихай отвечал, что сионизм его семьи был не идеологическим, это был сионизм религиозного иудаизма, практический сионизм — переселиться в Палестину. Романтическое стремление, вызванное и религиозным чувством, и желанием жить в своей стране.
Сильный антисемитизм в Германии существовал и до Гитлера. Как вспоминал Амихай, в 1933‑м, когда нацисты пришли к власти, у антисемитизма была религиозная основа. Потом он стал политическим и экономическим. Бросали камни и кричали: уезжай в Палестину. Вюрцбург был очень католическим городом. Родители просили детей держаться подальше от военных парадов, не поддаваться гипнозу музыки и маршировки, и от католических процессий. «Однажды — мне было девять или десять лет — я смотрел на католическую процессию, потому что любил красочность и пышность зрелища. Внезапно кто‑то ударил меня по лицу и крикнул: ты, грязный жиденок, сними свою ермолку!»
В 1936‑м семья Амихая уехала в Палестину. «У отца было хорошее историческое чутье». Между 1934 и 1936 годами все близкие родственники, братья и сестры отца и матери со своими детьми тоже переселились в Палестину. Никто из родных не погиб в наступившем Холокосте.
Первый год прожили в Петах‑Тикве, недалеко от Тель‑Авива. В середине 1930‑х это была небольшая деревня, и можно было гулять босиком по цитрусовым рощам в окрестностях. Некоторые дети приходили босиком даже в школу. После Вюрцбурга и немецкой дисциплины в тамошней школе это было для Амихая откровением, казалось Диким Западом. Отец со своим братом и одним из племянников открыл, в числе первых в Палестине, фабрику по производству сосисок, небольшое здание с несколькими машинами. Амихай, с его любовью к жизни и счастливым свойством не делить проявления жизни на «высокие» и «низкие», воскликнул как‑то в старости: «Так что я знаю — из первых рук — как делаются сосиски!»
Приспосабливаться к жизни в Палестине оказалось нетяжело. Амихай быстро вошел в ивритоязычную культуру и социальную жизнь. Поскольку он учил иврит в школе в Вюрцбурге, с этим не было трудностей. Он говорил на иврите всюду, кроме дома: родные между собой говорили по‑немецки. Это был домашний язык. (Есть воспоминания знакомых, что и с первой женой в 1950‑е годы он часто говорил по‑немецки.)
По ночам слышали стрельбу — «немного, но достаточно, чтобы запомнить». В то время в подмандатной Палестине происходили арабские беспорядки. Старшие — отец, дядья, двоюродные братья — участвовали в охране поселка. Нельзя было слишком далеко отходить от домов, не могли ездить в Яффо, это было опасно. Но, говорил позднее Амихай, таков был порядок вещей, естественный для того образа жизни. Просто нужно было соблюдать осторожность, и все оберегали друг друга…
В 1937 году переехали в Иерусалим. Во многом потому, что родители хотели дать сыну и его старшей сестре Рахели лучшее образование. Амихай учился в религиозной школе «Маале». Жили внутри своего мира, в основном в кругу немецких евреев, их было более 3 тыс. в этот момент в Иерусалиме. Реальных контактов с арабами не возникало, и не возникало ощущения, что семья или кто‑то рядом под угрозой.
В конце 1930‑х увеличился поток евреев, приезжающих в Палестину, в том числе из Германии и других стран Европы. Палестинские арабы стали союзниками так называемой Оси, гитлеровской коалиции. У Амихая есть стихотворение о том, как раз в неделю он ходил с отцом к Стене Плача. Но между 1937 и 1939 годами евреи не могли проходить через арабские кварталы: их забрасывали камнями. «Те же камни, которые бросают сейчас», — говорил Амихай в интервью в начале 1990‑х годов. «Бросание камней выдумали не вчера».
Он запомнил начало Второй мировой войны: 1 сентября 1939 года мать и отец слушали радио, сообщение о вторжении Германии в Польшу. Родители побледнели, понимая, во что это выльется. «Я уверен, они не могли представить Холокост, но чувствовали, что это будет невыносимо ужасно». Амихаю было 15 лет. Он испытывал несколько иные чувства: было страшно, но в то же время он ощущал, что должно произойти что‑то очень важное. Что война изменит его жизнь.
В начале 1940‑х он отошел от религии. Отцу это причинило сильную боль. Конфликта не произошло, взаимная любовь была сильнее. Они много говорили об этом, отец повторял: «Ты потом поймешь, придешь к вере опять…» В те годы развивалось социалистическое движение в Палестине. Большинство пионеров сионизма выросли в религиозных семьях, таких же, как семья Амихая, и сионизм был частично реакцией на ортодоксальный иудаизм, своего рода революцией против традиции, родового бэкграунда… Были две дороги: стать коммунистом, как в советской России, и другой путь — стать сионистом. Амихай выбрал второе. Позже, после войны, он сблизился с левым лагерем.
Но отход от религии, то, что он перестал практиковать религиозный образ жизни — не значило, что оборвалась внутренняя связь с традицией. «Матрица» — модели мышления и поведения, язык Библии, язык молитв, то, с чем он вырос, — оставалось с ним, было одним из главных источников его стихов. Было с чем соотноситься в дальнейшей жизни, вести диалог. У нас, нескольких поколений советских евреев, на месте традиции зиял платоновский котлован… Связь оказалась прервана насильственно. Мы, так или иначе, возвращаемся, память сердца сильнее. Возвращаемся хотя бы на ту точку, где оказался Амихай, отойдя от религиозного образа жизни — но сохранив связь с традицией. Один из путей восстановления этой живой и естественной связи — стихи Амихая. А дальше личный свободный выбор и ответственность за него.
Первые два года после начала Второй мировой войны для живших в Иерусалиме были довольно спокойными. Британские власти подавили арабские беспорядки 1939 года за одну неделю, разрушив несколько арабских деревень и изгнав их жителей. На этот раз, вспоминает Амихай, в отличие от 1936 года, англичане были заинтересованы в еврейских солдатах, в связи с войной, и им были не нужны колониальные проблемы.
В 1941 году угроза приблизилась: немцы начали войну с Россией, двигались в глубь территории СССР, германская армия продвигалась и в Северной Африке. В Ираке у власти находилось антибританское, профашистское правительство. Все знали, что произойдет, если немцы войдут в Палестину. В 1941 году многие молодые евреи пошли добровольцами в британскую армию. Амихай закончил школу в 1942‑м. И тоже записался добровольцем: стал солдатом Палестинской бригады английской армии. Поперек плеча на его униформе было слово «Палестина».
С обычной для него «двойной оптикой», трезвой до жесткости рефлексией, видящей разные аспекты происходящего, Амихай вспоминал, что в этот момент он испытывал чувства, свойственные многим из тех, чье совершеннолетие пришлось на военное время. Война отложила необходимость принятия жизненных решений. Он был освобожден, в какой‑то мере, от выбора, что делать, где работать. Шел на войну и не знал, как все это закончится. «Мотивация была: делать то, что должен, то, что правильно, — это в очень большой степени определялось необходимостью защитить мою семью и мой народ».
В 1942 году для него началась другая жизнь еще по одной причине: первый любовный роман. Первая война и первая любовь совпали.
Он вел дневники (они потом пропали), много читал. Писал стихи любимой девушке, но это было между ними, о серьезном писании стихов он еще не думал.
Части, в которых служил Амихай, сначала были дислоцированы на побережье Средиземного моря, в Палестине: опасались вторжения Германии. Он служил в пехоте, потом его перевели в картографическое подразделение.
В 1943‑м их перебросили в Египет. Амихай провел там два года. Военных действий не было. Он ездил по всему Египту, увлекся этой страной, ее пейзажами, цветовой гаммой… Товарищ по подразделению оказался специалистом по египетской археологии, и они отправлялись на экскурсии в места, которые тогда были глухими уголками, не исследованными и не потревоженными. Амихай знал арабский — учил и в школе, и позже. Общался и подружился со многими египтянами, особенно в Каире. Но больше «болтался», по его выражению, со своими товарищами: «Между 1944 и 1946 годами мы сделали много подпольной работы: переправляли оружие и нелегальных иммигрантов в то место, которое тогда называлось Палестиной. Мы начали готовиться, в небольших масштабах, к еврейскому государству — на самом деле начали готовиться к новому конфликту…» Он говорил потом об этом мельком, но только этого сюжета хватило бы на красочные рассказы внукам и правнукам, этот эпизод жизни Амихая — как будто из «Александрийского квартета» Лоренса Даррелла или из культового фильма «Касабланка».
Одно событие в Египте оказало огромное влияние на его жизнь. В 1944 году подразделение Амихая находилось в египетской пустыне. У англичан существовали передвижные библиотеки для солдат. Была буря, и одна из передвижных библиотек перевернулась, книги выпали в песок. Он стал рыться в них и натолкнулся на антологию британской поэзии, вышедшую в конце 1930‑х. Она начиналась с Хопкинса и заканчивалась Диланом Томасом. Это было его первое столкновение с современной английской поэзией. Он впервые прочел Элиота и Одена. «Я обнаружил их в египетской пустыне, в полурассыпавшейся книге. Возможно, тогда я начал думать всерьез о писании стихов».
В 1946 году демобилизовался. Вернулся в Иерусалим, и надо было решать, как зарабатывать на жизнь. Амихай пошел на годичные курсы для учителей младших классов, организованные еврейскими институциями, англичане финансировали обучение для демобилизованных солдат. Активно — более, чем когда‑либо до или после, — участвовал в политической жизни, был связан с социалистическим сионистским движением, с «Хаганой» . «“Хагана” боролась за создание еврейского государства. И опять было чувство — делать то, что правильно».
В 1947‑м Амихай начал преподавать в школе, но это продлилось только два месяца — он записался добровольцем в боевое подразделение «Хаганы». Еврейское «теневое правительство» подмандатной Палестины таких действий не поощряло, потому что в то время совсем не хватало учителей…
Вступил в «Пальмах», что значит «ударные роты», в коммандос . И принял участие в Войне за независимость — на южном фронте, в Негеве и на Синае. Их было около 2 тыс. и несколько сотен человек из ближайших кибуцев — против 20 тыс. египтян с другой стороны. Как партизаны: со стрелковым оружием против хорошо вооруженных войск. «Страшно изнурительный, иссушающий, но замечательный опыт. Мы были молодыми, социалистами, сионистами, и мы верили в новый, лучший мир».
Амихай командовал отделением пехоты, 10 человек. Почти каждую ночь они выходили маленькими группами, вступая в перестрелки — чтобы египтяне поверили, что речь идет о более масштабных операциях, чем на самом деле. У египетской армии, видимо, не было сильной мотивации: они воевали в чужой стране и опасались двигаться по неизвестной местности. Их офицеры получили английскую военную подготовку и действовали по английским военным принципам: артобстрел и атака, артобстрел и атака. Артиллерийские обстрелы сровняли некоторые кибуцы с землей. «Мы отсиживались в бункерах — и когда они прорывались, мы были живы и стреляли. Но платили высокую цену убитыми и ранеными».
Один эпизод ярко показывает политический контекст и ментальную атмосферу, которые трудно увидеть со стороны. В последние дни боевых действий, когда египтяне отступили на Синайский полуостров, подразделения, в которых был Амихай, вошли в египетский лагерь для интернированных, где содержались египетские либералы, социалисты и коммунисты, посаженные королем Фаруком. «Мы по сути освободили лагерь и обнимали друг друга, все мы были частью того, что должно было быть новым миром, разрушением монархии и империализма. Я никогда не забуду этого».
Он оставался в армии до конца 1949 года. Затем вернулся в Иерусалим, вновь стал учителем. Поступил в Еврейский университет в Иерусалиме, изучал Библию и литературу, через несколько лет получил степень бакалавра.
В это время, в конце 1940‑х — начале 1950‑х, Амихай начал писать стихи всерьез. Раньше не думал о писательстве как профессиональном занятии, как и вообще не знал определенно, что будет делать в мирной жизни.
В армии в промежутках между боевыми действиями он иногда записывал — то, что было «небольшими завещаниями, последней волей, предметами чувств, которые я мог хранить и носить с собой». Это все еще было личное, не для других. «Если другие писатели способны передавать то, что я думаю и чувствую, зачем мне суетиться и пробовать? Но в конце 1940‑х настал момент, когда я начал думать: почему не делаю это сам? То, что я читал, не отражало то, что я видел, и то, что чувствовал. Мне было около 25. Я начал писать стихи».
В 1951 году Амихай показал свои опыты университетскому профессору литературы Шимону Галкину, известному поэту. Галкин отправил одно стихотворение в литературный журнал, и оно было напечатано . Тогда же Амихай подал стихотворение на конкурс, спонсированный студенческим журналом, и оно завоевало первое место.
Амихай стал участником группы молодых писателей, куда вошли и другие будущие звезды новой ивритской поэзии — Давид Авидан, Натан Зах и, несколько позднее, Далия Равикович. Амихай был старше других, фактически на поколение, «на войну». Ни один издатель их на этом этапе не печатал, они выпускали свой маленький журнал и сами издавали свои книги. Первая книга Амихая была издана в 1955 году при этом журнале, на деньги автора.
Крупные, известные издательства печатали «великих стариков», таких, как Бялик и Черниховский, и наиболее популярных тогда поэтов — Альтермана, Шленского и Гринберга. Амихай не принимал их эстетику, как и его коллеги по литературной группе — этот пафос, «под очень сильным влиянием Маяковского, Блока и французских поэтов». Для русского восприятия пафос Маяковского и Блока очень разный; возможно, Амихай имел в виду блоковские «Двенадцать» и «Скифов», там больше возможностей для аналогий с Маяковским; в лирических же стихах тип пафоса у Блока и Маяковского дает еще меньше оснований для аналогий, чем в «гражданской лирике». Отвергал он и «типичный романтический социалистический и коммунистический пафос», популярный в то время, под влиянием, в частности, Элюара.
Речь шла не об отказе от пафоса, и не только о неприятии идеологизации пафоса или избыточного «интонирования». Амихай считал, что нужно, «как это делается в целом в современной поэзии», понизить пафос: не для того, чтобы показать, что пафоса нет в мире, а наоборот: чтобы показать, что пафос в любой вещи, и в бытовой, ежедневной речи в том числе. То же касалось и героического. К сожалению, говорил Амихай, мы живем в мире, где призыв в армию — будничное дело, часть реальности. И в этом почти нет ничего героического. В одном из стихотворений Амихая есть выражение «герой по призыву». Герой наших дней — человек, который не является героем в традиционном представлении и вместе с тем он совершает героические действия, хочет того или нет…
Из тех, кто повлиял на него в литературной молодости, Амихай называл английских и немецких модернистов: Одена, Элиота, Эльзу Ласкер‑Шулер и Рильке. «Я чувствовал, что то, что они могут делать со своим языком, я могу делать с ивритом. Есть, конечно, долгая традиция ивритской поэзии, но то, что мы тогда переживали, наш тогдашний опыт — свободное падение в модернизм буквально в то самое время, когда начиналось еврейское государство. Это было больше, чем поворотный пункт в иврите, — это было время радикального изменения». Англоязычные критики часто отмечают, что в ранних стихах Амихая ощутимо и влияние английской «метафизической школы»: «метафорической причудливости и точной, богато украшенной дикции» Джона Донна и Джорджа Херберта.
Амихай совместил язык своего религиозного бэкграунда, молитв и Библии с современным разговорным ивритом. Он вырос в религиозном доме, и этот язык был частью его естественной речи. Такой тип «разнородной чувствительности», «смешанный образ языка», как он это называл, был для него органичным.
Новизна была в способе говорения, в смешении метафизического и «бытового» и соответственно — в способе видения, в оптике, типе визуальности. Хаим Гури, другой знаменитый поэт из того же военного поколения, но начавший писать раньше и принадлежащий к предыдущему поколению по своей поэтике, говорил, что понял в свое время — началась новая эпоха, когда прочитал строчки Амихая: «Я смотрю, как ты, чтобы вынуть что‑то, холодильник открыла / И тебя озарило оттуда сиянье иного мира…»
Первая книга сначала была в основном воспринята критически: стиль, «техники» (выражение Амихая), которые раньше не практиковались, использование бытового, «нелитературного» языка. Но через год‑два он оказался тем, о ком говорят, очень in.
Вторая книга вышла в 1958‑м, и весьма быстро были распроданы 4 тыс. экземпляров, что в небольшой стране — масштаб бестселлера. Ее выпустило издательство, связанное с кибуцным движением. Третий сборник Амихай принес в то же кибуцное, политически левое издательство, и произошла замечательная история — в своем роде исторический анекдот, рисующий нравы времени. Они отказались печатать эту книгу, несмотря на успех предыдущей и уверения в любви к стихам Амихая. Так почему же? «Потому что мы уже издали одну твою книгу». Это был социализм, такое понимание социальной справедливости: данный автор уже получил свою долю, теперь пришла очередь для других…
Третья книга вышла в издательстве «Шокен», и все последующие тоже. «Шокен» — одно из старейших израильских издательств, исходно немецкое, первый израильский публикатор Кафки и Агнона. Эта книга Амихая, вышедшая в 1962 году, включала в себя тексты из первых двух сборников, а половину ее составляли новые стихи. В целом 500 текстов, по сути она представляла собой собрание стихотворений 1948–1962 годов. В интервью начала 1990‑х Амихай с гордостью и удовлетворением говорил, что эта книга все еще переиздается и покупается и продано 50 тыс. экземпляров. Могу добавить: в 2017 году на выпускном вечере в иерусалимской школе мой сын вместе со всем своим классом получил в подарок именно эту книжку. Тут уже не только статус бестселлера для сборника стихов, а статус национального поэта у их автора.
Со второй половины 1950‑х годов биография Амихая переходит по большей части в библиографию. По крайней мере, в дискурсе рассказов Амихая о его жизни чуть ли не все остальное поглощается разговором о книгах. Другие события упоминаются мало.
С конца 1950‑х годов эта биография, переплавленная в библиографию, включает в себя не только стихи, становится значительно обширней: два романа, рассказы, эссе, пьесы, в том числе радиопьесы.
В 1959 году вышел сборник рассказов . Тогда же Амихай начал писать свой первый роман «Не в это время, не в этом месте». Там много автобиографического: молодой израильтянин, родившийся в Германии, посещает свой родной город после Второй мировой войны и Войны за независимость, вспоминает детство, пытается понять мир, создавший Холокост. В 1962 году роман вышел в свет, в одно время с третьей книгой стихотворений. В середине 1960‑х он был напечатан в переводе на английский в США, в Harper & Row. Роман стал первой переведенной на английский книгой Амихая. Текст пришлось сократить ни много ни мало почти вдвое: на иврите там 600 страниц, что по‑английски должно было составить 800; Амихай спокойно отмечает: «Возможно, это получилось бы слишком дорого — перевести всю вещь целиком в то время».
В эти годы Амихай продолжал работать учителем на полную ставку, с младшеклассниками, проблемными детьми. Он говорил потом, что, казалось, смог помочь этим детям, но работа была изнурительной. И сам не понимал позже, как мог в одно и то же время писать стихи, рассказы и роман.
Второй роман, об израильском поэте, живущем в Нью‑Йорке, появился в 1971‑м, когда Амихай был приглашенным профессором в Калифорнийском университете. В Израиле его преподавательская деятельность, начавшаяся с младших классов и уроков физкультуры, продолжалась: в течение многих лет он преподавал литературу на курсах для учителей и в Еврейском университете в Иерусалиме иностранным студентам. Амихай был поэтом in residence в Нью‑Йоркском университете, в Беркли и в Йеле.
Первые переводы его стихов на английский, сделанные израильскими поэтами Деннисом Силком и Гарольдом Шиммелем, появились в ранние 1960‑е, в израильской периодике. В первой половине 1960‑х годов в Англии Тед Хьюз и Даниэль Вайссборт, готовя первый номер журнала Modern Poetry In Translation, увидели несколько стихотворений Амихая в одном из израильских изданий. Они связались с ним и включили его стихи в номер, в 1964 году, вместе с поляком Збигневом Хербертом, румыном Васко Попа и Андреем Вознесенским. В 1966‑м, при содействии Хьюза, Амихай был приглашен на арт‑фестиваль в Сполето, знаменитый фестиваль того времени: театр, музыка, лучшее в мировом авангарде. Амихай читал вместе с Оденом, Эзрой Паундом, Алленом Гинзбергом, Унгаретти, Хьюзом. Через год он был вновь приглашен в Сполето и на поэтический фестиваль в Лондоне с участием Октавио Паза, Одена, Паунда, Роберта Грейвза, Альберти и Неруды. Началась международная известность, с переводами на десятки языков (он наиболее переводимый на другие языки израильский поэт), множеством премий , неоднократной номинацией на Нобелевскую премию. Амихай говорил, что Тед Хьюз — «человек, который вывел меня на орбиту» (выражение, отсылающее к той эпохе, началу космической эры, с чем совпал выход Амихая на международную литературную орбиту).
С Хьюзом они стали близкими друзьями. Первая книга стихотворений Амихая в переводе на английский вышла в 1968 году. Переводчиком была Ася Гутман, возлюбленная Хьюза.
Близкими друзьями среди писателей Амихай называл пишущих на других языках Кристофа Меккеля из Германии, Стенли Мосса и Филипа Шульца из США. Он, что называется, «не верил в дружбу» между поэтами, пишущими на одном языке, говорил, что тут всегда примешивается слишком много профессиональной ревности и в лучшем случае поддерживаются нормальные, но не близкие коллегиальные отношения. Близкими друзьями в Израиле считал людей из науки — геолога, биолога — «может быть, потому, что люблю естественные науки» .
К переводам своих стихотворений на другие языки Амихай относился с благожелательным интересом. «Иногда я ощущаю какое‑то удивление, когда их читаю, как будто слушаю своей голос в записи, — сначала ты не знаешь, твой ли это голос. Я не из тех, кто постоянно жалуется на то, что было потеряно при переводе. Если что‑то теряется, то теряется. Но многое и приобретается».
Такая плюралистичность — характерное свойство поэтики Амихая в целом. (И человеческого образа. Слово «плюралистичность» — из интервью с его сыном Давидом, он называет эту черту отца чуть ли не первой из того, что вспоминает, после теплоты и семейственности.) Амихай говорил, что любит смешивать разные техники и формы. «Предполагаю, что я был постмодернистом почти со времени начала писания стихов». Классическим формам учился в первую очередь у Шмуэля а‑Нагида, средневекового поэта и раввина из Испании, который использовал очень сконцентрированную метрическую линию со сложными рифмами. Амихай обращался и к сонету; говоря об этом, он отмечает, что, насколько помнит, первые сонеты, написанные на каком‑то другом языке, кроме итальянского, после Петрарки, были сочинены на иврите, их автор — друг Петрарки, еврейский поэт, живший в Италии. Писал свободным стихом… здесь же ремарка: поэзия Библии создана «в открытых формах». (Он часто апеллирует к еврейской традиции, видит себя, свои действия и стихи в еврейском контексте в целом…) Обращался к английским и немецким строфическим структурам, комбинируя, смешивая с еврейскими и арабскими… «Я обычно чувствую, с самого начала стихотворения, форму, которую оно примет. Ощущаю форму почти визуально, как кусок скульптуры. И заполняю своими темами».
Ирония для него — «разновидность чистящих средств», способ прояснения, расчистки, очищения мира. Способ видеть и чувствовать, образ жизни: сфокусироваться, расфокусироваться и сопоставить, наложить одну на другую движущиеся и меняющиеся перспективы.
Наиболее важное измерение — время. Оно, в его восприятии, полностью относительно, релятивно. Изобретательно и непрерывно. Словосочетание, которое Амихай любил использовать, описывая свое чувство времени, — «компаративное время», по модели компаративистики, сравнительного литературоведения.
Почти физическое ощущение воспоминания. «Я могу подхватить, поймать любой момент моей жизни и оказаться почти физически прямо там». И здесь тоже апелляция к еврейскому: существует талмудическое высказывание, что «нет ничего, что раньше или позже в Библии», оно значит, что всё, все события, присутствуют, существуют всегда, в настоящем времени, прошлое и будущее сходятся в одной точке — в настоящем, особенно в языке.
Все истории могут быть включены в язык благодаря сжиманию, концентрации содержания и самого языка. Например, рассказывает Амихай, он может переместиться в библейский иврит, чтобы описать частную, личную память о Песахе, и она таким образом обретает другие исторические смыслы. Если он пишет, что помнит отца, сидящего за столом во время Песаха 1940 года, то, упоминая это, вводит в «игру» всю историю выхода евреев из Египта — так же, как празднование Песаха в конкретном месте в конкретное время.
Амихай чувствовал себя частью большого процесса: политики — как истории в процессе создания. Его личная история совпала с полувеком существования Израиля, со Второй мировой войной, с историей века… «Для меня это всегда было одно и то же».
Он участвовал в четырех войнах. После Второй мировой и Войны за независимость — еще в двух: в 1956 и 1973 годах. В 1973‑м ему было уже под 50. Это примерно так же, как если бы Давид Самойлов или Булат Окуджава (год рождения Амихая — между ними) приняли участие в войне в Афганистане (речь идет о возрасте, вне политических коннотаций). Амихай говорил, что те, кто родился после Первой мировой войны, где‑то до 1926 года, несут груз XX века. Его поколение унаследовало последствия Первой мировой и достигло совершеннолетия во время Второй мировой войны. В случае Амихая — он, как израильтянин, был достаточно молод для того, чтобы активно участвовать еще в трех войнах. «Моей заботой было отсортировать, отделить любовь от войны. Я был как человек, который идет по улице и споткнулся о камень: он может либо упасть, либо побежать, быстро двигаться, чтобы не упасть. Голова была занята любовью, а история в это время была полна опасностей, новостей об убийствах, известий о Холокосте. Это то, что я вложил в свои стихи».
Он сумел отделить любовь от войны. Сборники любовной лирики Амихая — настольные книги у нескольких поколений израильтян. Для массового читателя он чуть ли не в первую очередь поэт любви. Его раздражал этот ярлык, как и другие штампы, хотя, говорил Амихай, может быть, он и поэт любви — в том смысле, что в его стихах есть сильное чувство «другого». Есть осознание других, знание о другом, это дает возможность воспринимать реальность по‑разному — иными «антеннами» ощущений. «Так я и больше вижу и чувствую».
Амихай был дважды женат. Первым браком — на Тамар Хорн. Вторым браком — на Ханне Соколов. У него трое детей: два сына, Рон и Давид (старший, Рон, от первого брака) и дочь Эммануэла. Много стихов, иногда целые циклы, посвящены женам и детям.
В 2000 году, в возрасте 76 лет, он умер от онкологического заболевания.
Незадолго до смерти, в тексте, вошедшем в последнюю книгу, Амихай писал:
Теперь я каждый день слышу, как круги
моей жизни закрываются, замыкаются, слышу,
как щелкают застежки, замочки, словно звуки
поцелуев примирения и любви. Это придает ритм
последним временам моей жизни. Вещи,
потерявшиеся когда‑то, опять находят
свое место <…>
Нахожу части, подходящие одна к другой,
как в древности при заключении договора
брали черепок и ломали на две части,
не одинаковые, но дополняющие друг друга.
Словно мозаика, как детская игра, где надо
найти детали, которых не хватает. Игра
будет окончена, и картина станет
цельной и законченной.
Пауль Целан в письме Амихаю после их общения в Иерусалиме в 1969 году написал: «Вы — стихотворение, которое Вы пишете, стихотворение, которое Вы пишете — это Вы сами» . Стихотворение было дописано, и каждое слово — на своем месте. 
Мир опять безвиден и пуст
Los Angeles Review of Books: Вера в место: Исаак Башевис Зингер в Израиле
