Это была первая книга на идише, свободная от дидактики и фантастики, написанная с четкой целью — просветить своих читателей и дать им сведения, которых они до того не имели. Каких же они не имели до того сведений? А вот как раз само существование Америки оказалось совершенно новой свеженькой информацией для обитателей гетто черты оседлости. Конечно, это явилось по-настоящему грандиозным событием, расширением горизонта, приращением материального мира и его возможностей.

Ньюмен возмущен: «...дома у него есть фотографии, на которых изображено, как его крестят... И, — прибавляет он как свою заслугу, — на протяжении двух с лишком десятков лет он состоял на службе в одной из самых антисемитских корпораций во всей Америке». Жена настаивает, чтобы он переговорил с соседом, входящим в организацию погромщиков, объяснил недоразумение и убедил, что он — их. Не только не еврей, а готов войти в организацию и расправляться с евреями.

9 мая 1945-го война кончилась, политики бросились делить добычу. Ни погибших, ни избежавших гибели в расчет можно было уже не брать. Начался новый исторический период. Он перешел в идеологический, пропагандистский, политиканский план. Он тянется десятилетиями, бесконечно. Возможно, поэтому мне так дорог день 22 июня 1941-го, когда люди, на чьих глазах в то утро выступили слезы, еще не знали, что они оплакивают, но догадывались, что что-то невозвратимое.

Главным обстоятельством, в свое время привлекшим внимание к его книгам той поры, стало то, что они — «про евреев». Более чем естественно, что человек, происходивший из довольно патриархальной местечковой среды, из лядских хасидов, и обладавший в силу этого «народным», этнографическим материалом, стал этот материал использовать.

Воспоминания начались со своего рода журнала или дневника, подобный которому ведут многие из нас, но превратились в нечто большее и совершенно удивительное: в рассказ о достижениях и страхах автора, содержащий советы и назидания детям, целую антологию фантастических историй и хронику еврейской жизни в Германии и Западной Европе в начале Нового времени. Мемуары Глюкель уникальны по крайней мере в одном отношении: не существует другого источника, который бы так детально описывал жизнь евреев или неевреев в одном конкретном географическом пространстве в ту историческую эпоху.

По-настоящему сосредоточенно тему своего еврейства Самойлов стал осмысливать, видимо, где-то в конце 70-х – начале 80-х годов, когда формировалась книга его мемуаров «Памятные записки». Особенно колоритно в книге описан дед с материнской стороны: «Утром он молится, прикрытый шелковым талесом, перевязанный молитвенными ремешками, с черным кубиком на лбу. Он стоит в углу своей комнаты, раскачиваясь и громко распевая молитвы. Молитва – его развлечение и удовольствие. Время от времени он прерывается, чтобы переругнуться с теткой. И продолжает с полуслова свой речитатив». 1 июня исполнилось 100 лет со дня рождения поэта Давида Самойлова.

Если у немецких евреев была дополнительная, сугубо еврейская причина приветствовать начало Первой мировой войны, то она заключалась в том, что их страна выступила против самого безжалостного угнетателя евреев — России. «Мы сражаемся, — писал один немецко‑еврейский публицист, — чтобы защитить нашу святую родину, спасти европейскую культуру и освободить наших братьев на востоке». Поэтому даже сионисты — очень небольшое меньшинство среди немецких евреев — могли с готовностью присоединиться к кампании. «Отомстим за Кишинев», — призывала их ведущая газета Jüdische Rundschau.

Постоянный повод для фантазий: кем бы стал Александр Галич без генеральной репетиции. Не без книги, а без всего описанного в ней. Как далеко завела бы его речь. Похоже, он и сам склонен был считать, что оскорбительный запрет его лучшей и самой «интимной» пьесы «Матросская тишина», которой в 1958‑м должен был открыться театр «Современник», стал точкой невозврата, вытолкнул его в песни, диссидентство, потом в эмиграцию.

Уоллант делает попытку понять непостижимое: откуда человек, переживший Холокост, берет силы жить дальше; и, похоже, автор сам испугался поднятой темы, будучи не в состоянии представить ее во всей сложности. Реальные люди, пережившие Холокост, по крайней мере большинство из них, каким‑то образом вернулись к нормальной жизни, женились, завели детей, работали, строили карьеру, хотя и мучились от воспоминаний и чувства вины. Назерман, в отличие от них, — этакий нравственный зомби, для которого сама жизнь превратилась в бессмысленный фарс.

Ну, и зачем ты, частный человек Найман, нам о такой книге докладываешь? Объясняю: из-за одного абзаца. Вдруг под конец высказался автор напрямую: что Пастернак — шлимазл, а его роман «Доктор Живаго» — шмальц.

Как и в предыдущих книгах, силы, которые заставляют происходящее происходить так, а не иначе, отнюдь не ограничиваются только человеческой породой. Одинаково ведут себя злаки, цветы, деревья, пчелы, птицы, стихии, звезды на небе, животные и люди. Шалев умеет написать про это с не оставляющей сомнений убедительностью.

Гамсун в первые дни немецкой оккупации обращался к нации: «Норвежцы! Бросайте оружие и расходитесь по домам, Германия сражается и за наши интересы». Его жена ездила по Германии с лекциями в поддержку нацистского режима. Сын Арилд записался добровольцем в СС и отправился на Восточный фронт. А Туре оккупационные власти назначили руководить самым крупным издательством взамен прежнего директора, отправленного ими в концлагерь.