Нет, юдофоб не смог бы написать «Двести лет вместе». Классический юдофоб уверен, что дьявол свил гнездо под кожей каждого еврея, а Солженицын уверен, что далеко не каждый еврей — вместилище дьявола. Юдофобия и есть — суть психоз, болезнь, неадекватность. А Солженицын, при всех своих «заморочках» на еврейскую тему, все-таки вполне адекватен. Он просто «немножко беременен» антисемитизмом.

Почему новый Одиссей — Блум — еврей? Владимир Набоков в своей лекции о романе Джойса так ответил на этот вопрос: «При создании образа Блума в намерения Джойса входило поместить среди коренных ирландцев его родного Дублина кого-то, кто, будучи ирландцем, как сам Джойс, был бы также белой вороной, изгоем, как тот же Джойс. Поэтому он сознательно выбрал для своего героя тип постороннего, тип Вечного Жида, тип изгоя».

«Смерть моего врага» не притча, персонажи которой представительствуют за весь человеческий род. Нет, это просто живые люди, знакомые и случайные пешеходы на улице. Промельк притчи поприсутствует ближе к началу... Десять лет назад умер немецкий писатель Ханс Кайлсьсон.

В нем сочетались проницательность и простодушие, романтика и деловитость, надзвездная мечтательность и вера в тактику, не всегда, правда, оправдывающая себя. Он принадлежал к редкой среди писателей разновидности — не ждал похвал и восторгов, не лез в бутылку, услышав не совсем приятные замечания.

А где ж трусость-то Ицкина, Иван Дмитриевич? В дореформенные времена (конец 1850-х гг.), бесправный, на птичьих правах живущий еврей бережет покой столицы, сидит в засадах, вяжет душегубов, останавливает разбойничков, вступает в открытую схватку со скупщиками краденого, выслеживает разорителей-мошенников... Почему назвали вы его трусом, Иван Дмитриевич? Если рассказываете о человеке смелом самоотверженно... Так трусом-то зачем обозвали верного и надежного соратника?

Каким может быть еврей, если он — Эйнштейн? Евреи гордятся Эйнштейном, гордятся тем, что он «один из нас». Так грекам льстит, что Эвклид был их, арабам, что Авиценна. Как любили говорить советские ораторы — гордость тут законная. Не следует только упускать из виду главное качество его натуры: быть самим собой — а не кем-то, кто нравится другим. Так что нам, прежде чем записывать его в «свои», следует внимательно вглядеться — в него и в себя — и тогда решить, записал ли бы он в «свои» нас. 

Рукопись романа «Жизнь и судьба» Гроссман опрометчиво сдал в журнал «Знамя». В редакции мурыжили рукопись, вызывали автора на заседание редколлегии. Автор разумно не воспользовался приглашением... И тогда главный редактор «Знамени» переправил роман литературоведам с Лубянки. Те отреагировали вполне профессионально... 60 лет назад, 14 февраля 1961 года, все экземпляры рукописи романа «Жизнь и судьба», хранившиеся у Василия Гроссмана, были конфискованы КГБ.

Щаранскому и бесчисленным другим советским евреям, чьим единственным подлинным еврейским опытом был опыт антисемитизма, это новое звено, лично связующее его с Израилем, открыло, как ничто другое, путь к еврейской идентичности. Мысль о том, что где‑то на нашей планете есть страна, которая любит их и хочет принять, — страна, которую они могли бы назвать «домом», — повелительно завладела их умами.

Кровавый навет не был средневековым изобретением. Он возник в раннее Новое время. Большинство процессов, описанных в книге Тетер, происходило начиная с XV века и позднее, то есть после распространения в Европе печатного станка. Книгопечатание обычно без всякой критики прославляют как инструмент просвещения (даже Просвещения) в Европе, но оно упростило и распространение кровавых наветов.

Чтобы отразить колоссальный масштаб Шоа, Грюмбер прибегает к принципу синекдохи — трóпа, когда часть замещает целое. Он обходится без пустого многословия и второстепенных подробностей, и его лаконичная проза передает всю весомость 6 млн жертв. Хотя Грюмбер называет «нашим героем» отца, бросающего крохотную дочку в лесу у железной дороги, чтобы спасти ей жизнь, он ни разу не упоминает его имени, словно придать персонажу индивидуальные черты значило бы занизить масштабы всеобщего истребления.

От книги к книге Израиль у Шалева все больше походит на такое разросшееся до размеров государства местечко. Это идеал — человеческих отношений, домашности, желанной простоты, — который предлагает (почти навязчиво) писатель.

Дюрренматт утверждал, что Израилю необходимо палестинское государство так же, как палестинцам понимание того, что только Израиль способен обеспечить существование их государства в «центре нестабильности». Это и не давало покоя Дюрренматту в Израиле: как ему, воспитанному в центре стабильности, написать о центре нестабильности?