В Берлине знаки и символы прошлого составляют осязаемую и зримую часть городского пейзажа, а потому они быстро стали осязаемой и зримой частью нашей жизни. Эта повсеместность прошлого в нашем настоящем неожиданно дала мне возможность рассказать сыну о Холокосте гораздо раньше, чем я собиралась. Наша история здесь, в Германии, — это далеко не только страх. Это история не только потерь, но и приобретений.

Лишь чопорному, строгому и порядочному еврею, какими были и Беллоу, и Рот, приспевает нужда оправдываться. Драматургам‑язычникам не приходило в голову объяснять свою зацикленность на богоубийстве или инцесте. У них не было сурового бога‑морализатора, перед которым нужно было бы держать ответ. Еврейские прозаики, с другой стороны, вечно притворяются хулиганами, хотя никакие они не хулиганы, и поэтому считают себя обязанными извиниться за подлог, прежде чем отвести искусство в надлежащее ему место.

Ошеломляющие изменения происходили на наших глазах, во всех сферах и в разных направлениях. Одним из доминировавших направлений была алия девяностых: уезжали родственники, друзья, коллеги, уезжали наши дети — Аркан Карив, Демьян Кудрявцев, Арсен Ревазов, Антон Носик... Казалось, здесь остается — в смысле еврейской жизни — выжженная пустыня, и некоторые уже «читали кадиш» по российскому еврейству. Но парадоксальным образом из этой опустошенной почвы стали неожиданно пробиваться какие‑то ростки, со временем пышно расцветшие.

Уровень, на который равняется редколлегия «Лехаима», всегда был очень высоким, по гамбургскому счету. Нельзя издавать интеллектуальный журнал и делать вид, что не существует таких изданий, как The New Yorker, Atlantic или Tablet.

Еврейская художественная литература нужна евреям не только потому, что она еврейская, а потому, что она хорошая, яркая, необычная, талантливая, разнообразная. Если бы она не была такой, она была бы не нужна никому — ни евреям, ни неевреям. Дело за малым: донести эту мысль до широких читательских масс.

В моем детстве, которое прошло в Марьиной роще, слово «еврей» звучало неприлично, вслух его, во всяком случае, не произносили... Тем не менее, несмотря на табуированность слова, евреев в квартале было много. Они селились тут с конца XIX века, а в 1926 году на средства марьинорощинских евреев появилась синагога — единственная в Москве, построенная именно как молельный дом.

Еще в 1926 году классик литературы на идише Перец Маркиш, мой отец, писал в одном из писем: «Чем больше советской власти, тем меньше еврейской жизни». Журналу «Лехаим» предстояло воспрянуть, подобно птице Феникс, из огня и пепла и развернуть читающее постсоветское еврейство к народным традициям, культуре и религии. Журнал добился этой цели и продолжает выполнять свою миссию.

Все эти тридцать лет «Лехаим» был с нами. Он призывал «к жизни» («ле‑хайим»), хотя много писал о смерти — погромах, изгнаниях, убийствах. За тридцать лет он создал еще одну еврейскую энциклопедию.

Когда атакуют Израиль, когда на улицах Берлина нападают на евреев, никто из сотрудников Axel Springer не имеет права возмущаться тем, что работодатель выказывает солидарность с пострадавшими, равно как и не имеет права возражать, когда на медиаплощадках компании осуждают ультраправую политическую партию «Альтернатива для Германии» или критикуют Владимира Путина.

Если в романе, который я пишу, нет еврейской темы, какой‑нибудь семейной истории, которую можно развивать, — я опасаюсь, что снова скрываю прошлое. И в сюжет последнего моего романа, Live a Little, вплетена еврейская нить. Я и сам бы не ответил, что именно она там делает, пока один мой весьма образованный ортодоксальный друг не потянул за эту нить и не обнаружил запутанную историю еврейских воспоминаний, которая объясняет, чем же так заинтересовала меня трагедия невозможности забыть. И что же — оказалось, я сам не подозревал, какой глубокий роман об иудействе пишу.

Нужно представить себе эту базу, целый военный городок, построенный еще во времена британского мандата над Палестиной, и обретается там несколько тысяч человек. Мама, не ведающая ни номера части, ни единого слова на иврите, направилась прямо к часовому у ворот и по-московски строго вопросила: «Где Борис?»

Опасаясь выделиться, еврей принимает интеллектуальную окраску тех, среди кого, по его разумению, лучше всего спрятаться. Заприте его надолго в одной комнате с Бахом, и по выходе оттуда еврей начнет сочинять рождественские кантаты. Если ж еврею повезет так ли, сяк ли затесаться в английское общество, в конце концов он, как пить дать, отвыкнет читать, обзаведется двойной фамилией и полюбит ездить верхом. (Теперь в этот список можно добавить «проголосует за Брекзит».)