В Берлине повсюду претыкаешься об историю
Материал любезно предоставлен Tablet
Мой шестилетний сын Сэми шел по Альте‑Шёнхаузер‑штрассе в Восточном Берлине, глядя под ноги. Остановился у Stolperstein (камня преткновения), одного из многих, установленных возле домов жертв нацистов. «Кто это?» — спросил он и произнес написанное по буквам, так что сложились имя и фамилия. «Д‑а‑в‑и‑д Э‑й‑м‑е‑р. Давид Эймер», — с гордостью прочел он. В тот миг я очень гордилась (да и сейчас горжусь) не его новообретенным умением читать, а скорее, уважением, с которым он приучился относиться к евреям — прежним жителям нашего квартала; я гордилась и горжусь тем, как он, ребенок, который ни минуты не постоит спокойно, всегда останавливается и читает их имена.
К Германии, где некогда обитали мои предки‑евреи, у меня, жительницы Нью‑Йорка, издавна двойственное отношение: глубокое любопытство сочеталось с сомнениями и страхом. Несмотря на все ужасы, о которых рассказывали старшие, несмотря на призраки, о которых они меня предупреждали (моя бабушка, сидя за столом на кухне своей квартиры в районе Хеллс‑Китчен, как‑то раз назвала Германию запретной страной), меня тянуло туда. Ее интеллектуальная история, очарование Старого Света, беспрестанная переоценка прошлого манили меня, точно пение сирены.
Движимая этим любопытством и стремлением узнать больше о собственной истории, в колледже я занималась немецким, ездила учиться в Берлин, а в 2006‑м, по окончании колледжа, перебралась туда на стажировку. Через пять лет я вновь очутилась в Берлине: на этот раз я провела здесь два года, писала диссертацию о религиозных меньшинствах, вышла замуж за берлинца. Жизнь в немецкой столице во многом выбила меня из колеи. И вместе с тем еще глубже укоренила в моем еврействе. По всему нашему кварталу были рассеяны напоминания о погибших евреях — от камней преткновения до табличек, описывавших, какие ограничения евреев в правах ввели во времена Третьего рейха. Присутствуя среди стольких отсутствующих, я чувствовала себя обязанной вернуть в Берлин еврейскую жизнь; мой сын Сэми, дар этой жизни, появился на свет в 2014 году на окраине Берлина.
Когда Сэми был год, мы вернулись в Соединенные Штаты, чтобы я дописала мою диссертацию по социологии. Обратно в Берлин мы попали всего полгода назад, в разгар пандемии covid‑19: нам показалось, что в Германии безопаснее. Для меня возвращение в Берлин — по‑прежнему нечто вроде воздаяния, отчасти из‑за многонационального состава здешнего общества. И все же, осознав, что мне предстоит растить здесь детей (наш младший только‑только научился ходить), я вновь почувствовала давний страх: как рассказать им о непростом прошлом Германии?
Уже не помню, как я сама узнала о Холокосте. Наверное, я тогда была совсем ребенком, потому что у меня такое ощущение, будто эта история всегда была от меня неотъемлема: так хорошо я ее знаю. Наверное, я знакомилась с ней по табличкам и знакам в нашем квартале, по номерам, вытатуированным на руках соседей, по рассказам, услышанным то от очевидцев, то не из первых уст, — ими делились не со мной, но при мне, о том, что было «с ними, с нами». Помню, как непросто было разобраться в прошлом, ведь оно казалось одновременно и моим, и бесконечно далеким, принадлежащим иному времени, иным краям и вместе с тем, как вновь и вновь повторяли старшие родственники, всем евреям.
А так как это прошлое преследовало меня, грозило грядущими бедами (как и бесчисленному множеству евреев), я заключила с собой договор: своим детям о Холокосте я постараюсь рассказать как можно позже. В каком именно возрасте, я не решила — наверное, когда они будут подростками, думала я, чтобы эта история была для них связана только и исключительно с прошлым. Я понимала, что она откликнется в их жизни, но все же хотела, чтобы она не задела их, чтобы они не пустили ее в сердце. Я опасалась, что в противном случае они будут бояться быть евреями, как некогда боялась я сама, или, что еще хуже, навсегда утратят веру в человечество.
В Соединенных Штатах историю Холокоста преподают в школах. Ее показывают в музеях. Ее хранит плоть последних уцелевших. В Берлине она повсюду. Дом, в котором мы живем сейчас, расположен в Шойненфиртеле («Квартале хижин»), бывшем еврейском бедняцком квартале, а потому и квартале памятников. Эти памятники включены в городской пейзаж, зачастую как своего рода напоминания: камни преткновения под ногами; стол с пустующими стульями на близлежащей площади, Коппенплац; каменные фигуры обнимающихся женщин, по щекам которых словно текут слезы, — на Розенштрассе. Это напоминания — они присутствуют в таком виде, а чаще того отсутствуют — о евреях, которые жили, а потом перестали жить, но теперь каким‑то образом снова здесь, в нас.
Я давно поняла, что в Берлине знаки и символы прошлого составляют осязаемую и зримую часть городского пейзажа, а потому они быстро стали осязаемой и зримой частью нашей жизни. Эта повсеместность прошлого в нашем настоящем неожиданно дала мне возможность рассказать сыну о Холокосте гораздо раньше, чем я собиралась. Она открыла дорогу истории, которая вырастает из того, что нас окружает, — и срастается с ним. Одними из первых слов Сэми были имя и фамилия нашего соседа‑еврея из другой эпохи, и это говорит о возможности подойти к задаче, казавшейся невыполнимой, благодаря предметным знакам, отмечающим наш район, — и ее пользе.
Сам город, в частности Шойненфиртель, неожиданно помог мне преподать сыну урок истории еврейского прошлого Германии, истории трудной, душераздирающей, но вместе с тем дал понять, что надежда всегда жива. И оттого, что город помог мне в этом мучительном деле, он мне его облегчил. Теперь по дороге на детскую площадку Сэми перепрыгивает трещины в асфальте, время от времени приземляется возле Stolpersteine и читает начертанные на них имена с растущей уверенностью и неизменным уважением. А как хороши «берлинцы» (не жители города, а пончики, лопающиеся от джема) на скамеечке на еврейском кладбище, что на Гроссе‑Гамбургерштрассе, где покоятся и Моисей Мендельсон , основоположник Гаскалы, и тысячи жертв нацизма.
На кладбище я часто вспоминаю жизнеутверждающие слова моей бабушки — такие редкие и оттого еще более веские. Она говорила мне, что в иудаизме кладбища — места не только смерти, но и бесконечной жизни. И это кладбище, как и этот район в этом городе некогда запретной страны, которую я ныне зову своим домом, место не только смерти, но и жизни. Между прочим, некогда здесь был еврейский дом престарелых, а позже школа. А теперь туры , пирамидки камней, символизирующих вечную жизнь, громоздятся возле страшного памятника за оградой кладбища, мы же, мои дети и я, сидим на скамьях внутри — символы нескончаемости еврейской жизни.
Рассказывая сыну о Холокосте, я тоже кое‑что поняла: я осознала, что близость и зримость самой страшной истории лишает ее власти над нами. Каждый день претыкаясь о ее следы, мы приучаемся жить с ней в диалоге, а не в безмолвном страхе. И это осознание помогло мне справиться со страхом открыть для моих детей окно в прошлое, позволило рассказать им правду, не боясь, что она их сломает.
Помогло мне и осознание того, что наша история здесь, в Германии, — это далеко не только страх. Это история не только потерь, но и приобретений. Здесь мой сын узнает, что еврейская история многослойна: это и Холокост, но и Гаскала, и многое другое: прошлое, в котором были гонения и эмиграция, но была и литература, и музыка. И каждый раз, как мы выходим с кладбища на Гроссе‑Гамбургерштрассе, я читаю Сэми выгравированные на стене снаружи слова Моисея Мендельсона — слова, которые мой сын вскоре сумеет прочесть самостоятельно: «Ищите истину, любите красоту, взыскуйте добра и делайте все, что в ваших силах» (Nach Wahrheit forschen, Schönheit lieben, Gutes wollen? Das Beste tun). И я напоминаю ему, что эти слова — эти надежды — они и наши тоже.
Оригинальная публикация: Stumbling Over History in Berlin
Как египетский врач спас девочку‑еврейку в нацистском Берлине
У подножия лестницы, ведущей вниз
