29 января президент России Владимир Путин и премьер‑министр Израиля Биньямин Нетаньяху посетили Еврейский музей и центр толерантности, где, в частности, посмотрели выставку, приуроченную к 75‑летию восстания в лагере смерти Собибор, а также фрагменты фильма «Собибор» — режиссерского дебюта Константина Хабенского, исполнившего в картине роль лейтенанта Красной армии Александра Печерского, руководившего восстанием.

После конца войны бывшие узники Собибора разъехались по всему миру: кто‑то оказался в Советском Союзе, кто‑то в Израиле, кто‑то в Америке, Австралии или даже Бразилии. Потомки этих людей при помощи Фонда Александра Печерского впервые за все годы собрались в Москве на торжества в Еврейском музее. Вместе с ними приехали их истории — причудливые, трагические, счастливые. Несколько их монологов записал корреспондент «Лехаима».

Лея Хирш и Амит Хирш, племянница и внучатый племянник Йосефа Копфа

Йосеф жил в Туробине (евреи его называли Турбин) — городке неподалеку от Билгорая и Люблина. Он был довольно успешным предпринимателем, торговал металлическими конструкциями для строительства. Во время войны он был депортирован в Собибор — точную дату мы не знаем. Там он стал капо — но опять же мы не знаем ничего конкретного о его деятельности в лагере. Известно, что он входил в Waldkommando, то есть работал в лесу, валил деревья.

Йосеф бежал 27 июля 1943 года, за два с половиной месяца до восстания. В одиннадцать утра он и еще один узник, Шломо Подхлебник, в сопровождении украинского охранника по прозвищу Мармеладник пошли в ближайшую деревню за водой. На обратном пути Йосеф сказал охраннику: «Я хочу продать тебе кое‑что, у меня есть бриллианты». Тот приблизился к ним — и Шломо убил его ножом. Они спрятали тело и бежали. Через некоторое время другой украинец отправился на поиски товарища и обнаружил труп.

Waldkommando состояла из 20 голландских евреев и 20 польских. Поляки поняли, что происходит, и бросились врассыпную, а голландцы не побежали. Шестерым или семерым удалось убежать, остальных убили или поймали. Пойманных заставили ползти всю дорогу до лагеря и там расстреляли на глазах у всех заключенных. Маленькая часть этой истории показана в фильме 1987 года «Побег из Собибора». Там говорится, что немцы заставили каждого приговоренного выбрать по одному другу, которого убьют вместе с ним. Но никакими документами и свидетельствами это не подтверждается.

Сестра Йосефа Геня (мать Леи и бабушка Амита. — М. Э.) оставалась в Туробине, ей было 15 лет. После войны она никогда не рассказывала свою историю детям — только внукам. Шел октябрь 1942‑го, вечер пятницы, мать Гени зажигала свечи и плакала, так как уже знала, что их ждет. Всю семью перевезли в гетто Избицы и там вместе с другими евреями загнали в синагогу, где оставили без еды и питья. Геня выглянула на улицу, чтобы понять, что происходит, и в этот момент немец, охранявший вход, увидел бегущего еврея и погнался за ним. И Геня побежала в другую сторону, но наткнулась на колючую проволоку, поранилась и упала. Там она пролежала несколько часов и видела, как ее родственников и всех остальных выводят из синагоги. Когда стемнело, она поднялась и пошла обратно в Туробин, за 30 километров. К утру она добралась и зашла в дом к соседу‑поляку, Антеку Теклаку. Он спрятал ее, и она оставалась в укрытии год и девять месяцев.

А Йозеф все это время прятался то в одной деревне, то в другой. После войны он вернулся в Туробин, и Теклак привел его к Гене — единственной выжившей из семи его братьев и сестер. Они собрались уезжать, но перед отъездом Йозеф пошел к тем полякам, которым он оставил свой магазин, — взять денег на дорогу. Теклак просил его не ходить, но Йозеф сказал: «Они мои друзья» — и пошел. И эти поляки его убили.

В 1950‑м Геня уехала в Израиль и там вышла замуж. Несколько лет она переписывалась с Теклаком, но потом он попросил ее не писать и не присылать ему посылки с апельсинами — это не приветствовалось польскими спецслужбами. В 1975‑м он умер. Недавно мы встретились с его семьей — у него самого детей не было, но мы нашли его внучатых племянников. Они живут там же, в Туробине. Сейчас мы ищем то место, где был убит Йозеф. Есть какие‑то свидетели, зацепки, но пока нам не удалось найти его останки.

Сара Бахир, дочь Моше Бахира

Отец приплыл в Израиль в 1948 году. И с 1948‑го по 1950‑й он вел дневник, куда записывал все детали, касающиеся Собибора: где что располагалось, какие были правила и т. д., до мельчайших подробностей. Потом известный израильский поэт Давид Авидан помог ему переработать это в книгу воспоминаний. Но туда вошла только маленькая часть записей, и вообще отец был очень недоволен работой Авидана и даже подавал на него в суд. А дневник в итоге пропал совершенно загадочным образом. Не представляю, куда он мог деться. Может быть, остался в архиве Авидана?

Мой отец был как Печерский — он тоже искал по всему свету бывших узников Собибора, переписывался с ними, интересовался их судьбой. Он несколько раз приезжал в Советский Союз и подружился с Александром Печерским. И когда в начале 1990 года он услышал, что Печерский сильно болен, то решил, что обязательно должен поехать в Ростов. Отец понимал, что скорее всего это последние дни Печерского, и поэтому еще в Израиле начал набрасывать ту речь, которую скажет на прощании с ним. Даже по ночам он сидел и обдумывал эту речь, но она ему не нравилась, и он продолжал дописывать и переписывать ее и по приезде в Россию. Он пробыл с Печерским его последние дни, тот, можно сказать, умер у моего отца на руках. И на кладбище отец сказал ту речь, которую так долго готовил: «Мой брат, мой командир, мой генерал! Для меня ты был и остаешься самым выдающимся генералом в мире!..»

Лариса Подрецкая, дочь Семена Мазуркевича

Моя мама была из польской шляхты, сирота, ее родители умерли в середине 1920‑х. А отец еврей. Он был очень хороший, заботливый. Работал на заводе «Ударник» в Минске, потом физруком в доме отдыха на станции Ратомка. В 1930‑е годы отслужил срочную, после был на финском фронте. В 1941‑м летом приехал, чтобы сына принять, третьего ребенка, Валерочку — и тут же война началась. И он уехал, сказав маме: «Если будет тяжело, езжай к моим родителям в Борисов».

Было, конечно, тяжело. В доме отдыха поселились немцы. Соседка обзывала нас… даже стыдно сказать… обзывала полужидками. Мама была полька, поэтому вот так. И мы поехали в Борисов. А там никого. Соседи говорят: «Да их уже всех…» Восемь человек было в семье: отец, мать, дедушка, бабушка и четыре дочки, пятая была в эвакуации. И мама пошла обратно домой и хотела утопиться. А потом подумала, что папа вернется, а ни жены, ни детей. И вытащила себя из этих мыслей.

В Ратомке было опасно. Как‑то пришли немцы, дети были на веранде, мамина сестра Ядвига — она с нами тогда жила — маме кричит: «Убегай!». Они за это ударили ее по голове плеткой с резиновым шариком на конце. И мама убежала в окно, а мы остались с тетей Ядей. Дождались вечера и пошли оттуда. И мое свидетельство о рождении там осталось. После войны мы пришли его восстанавливать, а паспортистка написала про отца «белорус». Мама говорит: «Так он еврей», а та ей ответила: «Вас, видно, война не научила»…

Бежали мы из Ратомки, ни еды, ни воды, и младший брат умер в дороге. Мама с тетей его похоронили, после войны вернулись, но не смогли найти могилу, хотя метки делали. Пришли в деревню Волковщина и там у родственников жили до конца войны. В 1945‑м мать вызвали в районный центр и сообщили про отца. Он погиб при освобождении Данцигского коридора, там и похоронен.

И как‑то, году в 1995‑м или раньше, я увидела в магазине две книжки, там проволока колючая была на обложке. Заглянула — девушка описывает свое горе во время войны. Купила, брату показала. Он взял, на следующий день мне звонит: «Так это же про нашего отца». Так и услышали про Собибор. А про то, что отец после лагеря еще был в партизанах, я только сегодня узнала, из альбома «Герои Собибора», который мне тут в Москве подарили.

Яэль Ацмони, дочь Дова Фрайберга

Родители моей матери жили в Пинске. После присоединения Западной Белоруссии к СССР в 1939 году мой дед и его друг были арестованы как активные сионисты и отправлены на Север. Их жены поехали за ними и поэтому смогли пережить войну. После войны они услышали, что из Польши можно уехать в Израиль, оставили мужей и с детьми отправились в Польшу. Там, в ожидании отправки в Палестину, моя мать познакомилась с моим отцом, который бежал из Собибора во время восстания. Они прибыли в Эрец‑Исраэль на том самом судне «Эксодус».

Бабушка ничего не слышала о своем муже больше 15 лет. Но она продолжала любить его, верила, что он жив, и не выходила замуж. В начале 1960‑х она неожиданно получила от него короткую записку: «Я жив» — и полетела в Москву. Они встретились в отеле, сидели в номере и обменивались записками, так как комната прослушивалась. Потом бабушка вернулась в Израиль и стала думать, как вызволить мужа. И она решила написать письмо Нине Хрущевой: «Я обращаюсь к вам как женщина к женщине — помогите мне воссоединиться с единственным мужчиной, которого я люблю. У него растут внучки, мы обеспечим ему достойную жизнь — позвольте ему выехать в Израиль». Письмо она передала через посольство.

И вот однажды ночью в квартире моего деда раздался стук в дверь. Ему сказали: «Вы должны лететь в Тель‑Авив, скоро ваш самолет». Дед, разумеется, решил, что его отправят обратно в лагерь и будут мучить, и он сказал: «Пожалуйста, оставьте меня в покое, я хочу спать». «Нет, — ответили ему, — по‑хорошему или по‑плохому, но мы доставим вас к самолету. Берите пальто и следуйте за нами».

Мы тогда жили в Рамле около Тель‑Авива. Мы гуляли после обеда, когда возле нас остановилась черная машина моего двоюродного деда и он закричал: «Поехали скорее, папа приезжает». Мне было четыре года, я ничего не поняла: «Папа? Вот же он, мой папа». «Да не твой папа, ее», — и дед указал на мою маму. И мы как были, в шортах и сандалиях, запрыгнули в машину и поехали в аэропорт. Я узнала его по фотографиям — но я ожидала увидеть старика с седой бородой, а он выглядел скорее молодо. И я подлезла под заграждения и побежала ему навстречу, а полиция побежала за мной. И он тут же сказал моей бабушке: «Нет‑нет, я не хочу жить в кибуце, мне хватило колхозов». А бабушка ответила: «Ну же, Зиске, ты только попробуй». И они прожили в кибуце следующие 15 или даже 20 лет.

А моя мама каждый год 14 октября, в день восстания в Собиборе, устраивала пир. И к нам приезжали живущие в Израиле бывшие узники с семьями: Эда Лихтман, Моше Бахир и все‑все‑все. А потом стали приезжать и те, кто жил в СССР: Вайспапиры, Розенфельды. Мой отец умер в 2008‑м, через полтора года после моей матери.

Вот такие две истории любви.