Способны ли американские евреи понять, что значит Холокост?
Материал любезно предоставлен Tablet
Или им больше по душе истории о духовном возрождении? Такой вопрос возникает при чтении знаменитого романа Льюиса Уолланта «Ростовщик» (1961), ставшего классикой.
Не так давно издательство Fig Tree Books приступило к публикации книг в рамках проекта «Опыт американских евреев» — и уже проделало неоценимую работу. Помимо новой прозы о еврейской жизни, в Fig Tree Books обратили внимание и на полузабытую классику, и эти произведения дают современному читателю серьезный повод для размышлений. Американская еврейская литература в своей программной форме представляет собой достаточно устоявшийся канон, где главное внимание уделяется таким крупным фигурам, как Беллоу, Рот, Маламуд . Но в любую эпоху люди, как правило, больше читают не великих писателей, а авторов второго и третьего ряда, и зачастую именно эти забытые книги наиболее точно передают дух своего времени, его атмосферу. В 2013 году, к примеру, в Fig Tree переиздали «Принуждение» Мейера Левина — по этой истории Леопольда и Лёба, увиденной глазами автора середины XX века, можно составить исчерпывающее представление об отношении американских евреев к психическим отклонениям, сексуальности и общественной репутации.
Следом вышел «Ростовщик», нашумевший в свое время роман Эдварда Льюиса Уолланта, — возможно, одно из первых американо‑еврейских произведений об опыте людей, переживших Холокост. «Ростовщик» впервые увидел свет в 1961‑м; через год его 36‑летний автор умер, успев опубликовать всего две книги. (В наши дни Уолланта знают в основном благодаря литературной премии его имени , которая ежегодно присуждается за наиболее значимое для американских евреев литературное произведение.) Год первой публикации в данном случае важен, поскольку есть такое мнение, что в послевоенный период тема Холокоста была для американских евреев запретной. Считается, что лишь с 1967 года, после вдохновляющей победы Израиля в Шестидневной войне, евреи нашли в себе достаточно сил, чтобы обратиться к глубочайшей травме недавнего прошлого.
Историк Хася Дайнер в книге «Помним, чтим и любим» возражает против подобной интерпретации: на самом деле с 1945 года и для синагог, и для еврейских общественных групп память о Холокосте стала одной из центральных задач. «Ростовщик» лишний раз подтверждает правоту Хаси Дайнер. Перед нами книга 1961 года (а три года спустя благодаря фильму Сидни Люмета , экранизировавшего роман, аудитория еще больше расширилась), и, читая ее, понимаешь, что публика не так мало знает о Холокосте, в том числе знает и о номерах, вытатуированных на руках заключенных, и о крематориях. Вот только самого слова «Холокост» нет. Насколько мне известно, Уоллант ни разу не упомянул это слово, рассказывая о трагедии своего главного персонажа Сола Назермана.
Сам Назерман пытается бежать от воспоминаний о том, что пережил во время войны. До 1939 года, как мы узнаем из книги, он преподавал в польском университете — звучит это не слишком правдоподобно, поскольку известно, что в межвоенной Польше евреям крайне редко доставались такие должности. Однако благодаря этой детали мы представляем молодого Назермана культурным, цивилизованным человеком — тем сильнее контраст с тем стареющим мужчиной, который дает деньги под залог в своем гарлемском ломбарде. Он опустился, но не в плане материальной обеспеченности — благодаря сговору с итальянским мафиозо ломбард Назермана приносит хороший доход, — а в плане духовном.
Но только его сны, а Уоллант выделяет эти сны в отдельные разделы, напечатанные курсивом, напоминают Назерману о событиях, из‑за которых он утратил интерес к жизни и веру в человечность. Эти фрагменты прошлого Назермана представляют собой почти невероятное смешение расхожих сюжетов Холокоста. Кажется, все зверства, какие только можно вообразить, выпали на долю этого человека: и медицинские опыты над людьми, и на его глазах его жена обслуживала нацистов в борделе. Уоллант, не слишком изощренный писатель, пытается вместить все ужасы Холокоста в историю одного‑единственного человека, и эти разделы книги трудно читать — слишком много в них мучительных подробностей.
Пройдя через эти испытания, Назерман, как полагает автор, стал закоренелым мизантропом. «Я не верю ни в Б‑га, ни в политиков, ни в газеты, ни в музыку, ни в искусство. Я не верю улыбкам, нарядам, архитектуре, пейзажам, запахам, — говорит он. — Но больше всего не верю людям и их разглагольствованиям, потому что они своими словами создали ад и тем самым доказали, что не заслуживают, чтобы с ними считались». Таким образом Уоллант делает попытку понять непостижимое: откуда человек, переживший Холокост, берет силы жить дальше; и, похоже, автор сам испугался поднятой темы, будучи не в состоянии представить ее во всей сложности. Реальные люди, пережившие Холокост, по крайней мере большинство из них, каким‑то образом вернулись к нормальной жизни, женились, завели детей, работали, строили карьеру, хотя и мучились от воспоминаний и чувства вины. Назерман, в отличие от них, — этакий нравственный зомби, для которого сама жизнь превратилась в бессмысленный фарс.
В романе «Ростовщик» авторская позиция близка к точке зрения Назермана: мы видим и ломбард, и сам город глазами мизантропа. Поскольку представители человечества, заглядывающие в ломбард Назермана, как правило, чернокожие бедняки, некоторые моменты в «Ростовщике» вызывают у современного читателя чувство неловкости, особенно когда Уоллант описывает — всегда отталкивающе — посетителей ломбарда. Это «молодой негр <…> с испуганным, дергающимся шакальим лицом», который приносит явно краденный радиоприемник, или другой чернокожий персонаж с «откляченными резиновыми губами». Но если это расизм, то — расизм Назермана, не Уолланта. Автор показывает, что расовая ненависть в этой убогой обстановке обоюдна: чернокожие клиенты точно так же недолюбливают «жида», и он, в свою очередь, смотрит на них свысока. Сам город в эмоционально насыщенной прозе Уолланта пронизан враждебностью: «Он спустился по заплеванным, заляпанным жвачкой ступенькам подземки и остановился в грязном свете платформы, где надписи, стены, урны — все было изуродовано и обезображено».
Уоллант пишет о ростовщике так, что становится понятно, почему его ненавидят: это человек, к которому обращаются в случае крайней нужды, от безысходности, заведомо зная, что он даст меньше денег, чем вам нужно или чем вы заслуживаете. Если же ростовщик — еврей, а такое не редкость (клиенты Назермана в издевку именуют его «дядюшкой», как принято называть ростовщиков), недалеко и до антисемитизма. Назерман это понимает и на вопрос своего темнокожего помощника Хесуса Ортиса: «Как получилось, что вас, евреев, так много в этом бизнесе?» — желчный Назерман рассказывает ему вкратце историю евреев, отметив, что из‑за бедности и безземелья им достались в удел лишь самые презренные занятия. «И вот у тебя уже торговая жилка, и на тебя смотрят как на купца, у которого есть тайные запасы, — ты для них процентщик, ростовщик, знахарь и всякое такое».
Отношения между Солом и Хесусом напоминают осознанную вариацию похожих отношений, лежащих в основе романа Бернарда Маламуда «Помощник» — он был опубликован за четыре года до «Ростовщика». Маламуд тоже рассказывает нам историю бедного еврейского лавочника и его помощника‑итальянца; но в романе Маламуда еврей — человек праведный и преподносит своему помощнику уроки высокой нравственности. В «Ростовщике», напротив, Назерман раз за разом обливает Хесуса ледяным презрением и упорно не желает учить его ремеслу и водить с ним дружбу. Так как Назерман отталкивает Хесуса, тот, когда три клиента предлагают ему ограбить ломбард, готов согласиться. Эта часть сюжета «Ростовщика» ближе всего к классическому сюжету: решится ли Хесус предать человека, которому, в сущности, ничем не обязан?
Этот вопрос подводит нас к другому, более серьезному: прав ли Сол Назерман, так глубоко презирая человечество? Американцы менее всего склонны к отчаянию, и в попытке исследовать природу отчаяния Сола «Ростовщик» становится — и делает это увлекательно — чем‑то вроде референдума о духовных ценностях американской жизни. В качестве свидетеля в пользу отрицательного приговора Уоллант показывает нам обамериканившуюся сестру Сола Берту, которая любит своего мужа и дочерей, потому что «нипочем не догадаешься, что они евреи», и живет на средства своего брата, ненавидя при этом «деградацию и грязь, которая к нему прилипла». Семья Сола, как показывает ее Уоллант, — неприятный портрет материалистичных, самодовольных, ненастоящих американских евреев: такой тип людей мастерски и сатирически более тонко изобразил Филип Рот в книге «Прощай, Коламбус» в образе Патимкинов.
Свидетелем в пользу положительного вердикта у Уолланта выступает Мэрилин Бёрчфилд, социальная работница, христианка, которая вторгается в жизнь Сола и пытается привить ему более здоровый и жизнеутверждающий взгляд на мир. «Я знаю, что в мире есть нищета, жестокость, несправедливость, мистер Назерман. Я не такая наивная дурочка, как вы, наверное, думаете. Но у меня есть надежа, и она для каждого», — заявляет Мэрилин. На что Сол отвечает: «Есть мир с другими измерениями, и там чувства настолько несоизмеримы с вашими, что просто ничего не имеют общего, это нечто совсем другое!»
Такова главная дилемма «Ростовщика». Понимают ли американцы, и особенно американские евреи, что такое Холокост? Справедливо ли стремиться к счастью в мире, где произошел Холокост? И прав ли Сол Назерман, или попытка его возродить свидетельствует о глубокой наивности? В заключительном драматическом эпизоде книги Уоллант дает ответ, и ответ этот показывает, что, несмотря ни на что, он остается в душе американским писателем. Возможно, «Ростовщик» не ценится так высоко, как несколько схожие книги вроде «Прощай, Коламбус», «Помощник» и «Планета мистера Сэммлера» , именно потому, что читатели‑евреи не уверены, что обнадеживающий ответ Уолланта — верен.
Оригинальная публикация: Can American Jews Understand the Holocaust?
Гитлер в Медисон‑сквер‑гардене
Commentary: Кипучая безрадостность Филипа Рота
