Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.

На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.

Продолжение. Предыдущие главы

Глава XII

Потом я узнал, что в тот вечер Йойна уехал. Не попрощавшись, будто сбежал. Никто у нас о нем не спрашивал, словно стыдились произносить его имя. Ита осталась еще на какое‑то время. Она похудела, в черных глазах больше не было теплого блеска, который она привезла из Варшавы. Ленивой стала, нерасторопной.

Никто не интересовался, что с ней происходит. Мама молчала. Я смотрел и ничего не мог поделать. Отец на свою дочь вообще не обращал внимания. Ведь он шесть дней в неделю жил под открытым небом, среди стогов сена и мужицких телег. Только по субботам мог видеть свою дочку. Но субботы мало, чтобы что‑то разглядеть. Тем более что отец мысленно все еще был в гостях у своей сестры Ноймы, помнил вкус ее угощения и голос ее сына.

Теперь отец не упускал случая упомянуть дом тети Ноймы и ее расчудесного Мендла. В пятницу вечером или в субботу, когда сидели за столом и наступало время петь змирес Змирес — субботние и праздничные песнопения. , я пытался подпевать, но отец морщился, будто лимон раскусил, и вздыхал:

— Эх, Нойминого Мендла здесь нет…

— Кто про что, а он про Нойминого Мендла, — сердито перебивала мама.

Ей не нравилось, когда упоминали ее богатую золовку. И не нравилось, когда хвалили ее сына. Всего, что имело отношение к их богатому, большому, сытому дому, мама терпеть не могла.

— Лучше бы о своем Мендле думал, — говорила она с досадой. — Твой сын, между прочим. Поверь, если бы мне Б‑г помог, может, наш Мендл тоже петь бы научился.

— Глупая, — тихо улыбался отец, — чего ты злишься? Кто говорит, что Мендл не мой сын? Но, знаешь ли, петь — это дар Б‑жий.

— Дар! — всхлипывала мама. — Знаю я таких даровитых! Когда они подрастают, эти одаренные твои, из них процентщики получаются и дармоеды. Кто, ты думаешь, твой зять, если не дармоед?

— Кто, Бенциен?

— Бенциен, Бенциен.

— Он же писарь в общине! Да что на тебя нашло? — искренне удивлялся отец.

— Ага, писарь, большое дело! Я тоже писать умею, однако носа не задираю.

— Ладно, отстань! — отмахивался отец. — Сама не понимаешь, что несешь.

— Не бойся, все я понимаю! Да если хочешь, Мордхе‑Мендл в тысячу раз приличней, чем твой Бенциен.

— Да уж! — насмешливо качал головой отец. — Не дай Б‑г быть таким приличным, как Мордхе‑Мендл.

— А я тебе говорю, Мордхе‑Мендл еще всей Польшей заправлять будет!

— Клопами он будет заправлять в своей хибаре, а не Польшей.

— Вот увидишь!

— Уже лет двадцать вижу, с тех пор как Хана сдуру за него вышла.

— Хана мне в тысячу раз приятней, чем Нойма.

Мне тетя Хана тоже была приятней. Жила она бедно, ужасно бедно. Родная сестра тети Ноймы и папы — такое же смуглое лицо, как у нее, и такие же задумчивые, сонные глаза, как у него. Говорила она медленно, как ее сестра Нойма, но у тети Ханы не было манеры высокомерно растягивать слова.

В гости к тете Хане мы не ходили. Она жила на самой окраине, в маленьком деревянном домишке с грязными окнами и позеленевшей гонтовой крышей. Просторным ее жилище не назовешь: единственная комната с низким, черным потолком. Неровный глиняный пол. Две незастеленные кровати с ветхими, бурыми простынями. Огромная, древняя глиняная печь с лежанкой, на которой сушатся дрова и греются чернявые, вечно голодные ребятишки в рубашках не по росту.

Высокая, раньше срока ссутулившаяся, тетя Хана носила серый платок с огромными прорехами и все время куталась в шерстяную шаль, давно потерявшую цвет.

В ее доме ели картошку на завтрак, картошку на обед и картошку на ужин. Захочешь выйти зимой за порог — а там сугробы до середины окошка. Ждали, через морозные стекла высматривали истосковавшимися глазами, когда на тополь перед домом сядет старый знакомец — аист и возвестит, что можно выходить на улицу, уже тепло, милое лето не за горами.

К тому времени от тети Ханы пахло коровой и молоком, она приносила в город запах цветущей ржи и теплых дождей, проникавших к ней в дом через дырявую крышу.

Тетя Хана приходила к нам, когда сонный рассвет едва ложился на оконные стекла. Тихо проскальзывала в комнату и с голодным «здравствуйте» садилась возле маминой кровати.

К маме тетя Хана относилась как к родной сестре. Изливала ей душу, рассказывала о своей нелегкой доле: что в доме ни гроша не осталось, что мяса от субботы до субботы не видят, а нередко и по субботам тоже, что детишки, бедные, голые и босые ходят, что за жилье уже девять месяцев не плачено — того и гляди придется милостыню просить.

Мама ее утешала.

— Не гневи Б‑га, Хана, — говорила, — уповай на Него. Я верю в твоего Мордхе‑Мендла. Он еще будет всей Польшей заправлять, вот увидишь.

Тетя Хана, хотя ей не на что было день продержаться, тоже верила в своего мужа. Кроме моего отца, в дядю Мордхе‑Мендла все верили.

А как не верить? Умнейший человек и деловой, каких поискать.

И неважно, что ему на папиросы приходится три копейки занимать. Зато планов у него уйма, и голова работает что надо!

Дядя Мордхе‑Мендл не из тех, кто в Рошешоно и Йом Кипур молится лишь о заработке да чтобы жена и дети были здоровы. «У этих убогих, — говорит о таких Мордхе‑Мендл, — желания мелковаты, а заботы еще мельче». Он‑то, Мордхе‑Мендл, не будет у Всевышнего денег клянчить. Ну, выпросил ты заработок, и что? Лишняя миска каши, лишняя гусиная ножка к обеду.

Главное — не сидеть сложа руки. «Надо, — твердит он, — чтобы весь мир знал про Мордхе‑Мендла. Надо так прогреметь, чтобы все от мала до велика про Мордхе‑Мендла заговорили».

Например: почему бы не прибрать к рукам Колпак со всеми окрестными угодьями? Чем Мордхе‑Мендл хуже Арона Штейнберга? Штейнберг Тору лучше знает или у него язык лучше подвешен? И почему бы Мордхе‑Мендлу не получить подряд на строительство железной дороги до Бялобжега? И не приобрести хорошее поместье с мельницами, кирпичным заводом и лесопилками? Разве Ичеле Беккерман умнее Мордхе‑Мендла?

День и ночь трудился Мордхе‑Мендл: к помещикам ездил, поля измерял, леса вырубал, но денег в домишке у шоссе не прибавилось.

Тогда Мордхе‑Мендлу пришла в голову еще одна богатая идея. В городе нет стеклодувной фабрики. Как же без нее городу, где столько евреев, чтоб не сглазить, и еще больше христиан, не будь рядом помянуты? Стекло с фабрики Мордхе‑Мендла можно во все концы света отправлять, вот тебе и заработок.

Снова начал Мордхе‑Мендл у помещиков пороги обивать, снова за расчеты засел. Домочадцы от холода синели. Полуголые, чумазые ребятишки дрались за теплое место на лежанке. Вся семья надеждой жила. Не сегодня‑завтра будет фабрика, тогда и на печи каждому теплое местечко найдется.

И вот настал день, когда дядя Мордхе‑Мендл с двумя помещиками пошли к нотариусу составить договор. Привезли лес, начали строить. Фабрика росла на глазах, с трубой до неба, с крышами, заборами и печами.

Весь город смотреть ходил: что за напасть? Задирали голову, ощупывали стены, щелкали языком:

— М‑да, ты глянь‑ка…

Но Мордхе‑Мендл не стал совладельцем стеклодувной фабрики.

Кто‑то ему дорогу перешел. Кто‑то его обманул.

Долго дядя Мордхе‑Мендл по адвокатам ходил, в суды обращался. Все законы наизусть выучил, все параграфы и пункты. Доказывал как дважды два, что его обжулили и что ему проценты причитаются. Да только так и остался ни с чем, кроме знания пунктов и параграфов. Гутное стекло с фабрики и правда во все концы света шло, но без Мордхе‑Мендла.

После этого его черная, густая борода ничуть не поседела. Наоборот, кажется, стала черней и шелковистей. Большие живые глаза, напоминающие пивную пену, стали поблескивать еще яростней. И еще упрямей сверкали ровные, крепкие, белые зубы.

Дядя Мордхе‑Мендл не сдался. Что ж, можно и без стеклодувной фабрики прожить. А винокурня в городе не нужна? Кто сказал, что Мордхе‑Мендл должен разбогатеть именно на гутном стекле? А почему не на водке? Место он уже нашел, и даже комиссия уже была, дала добро. Осталось только построить.

— Хана‑то, супруга моя, — летним утром распевал у нас дома Мордхе‑Мендл, — готовится, что скоро будем в хоромах жить. Деньги рекой потекут. В стельку упьемся. Ничего, Мордхе‑Мендл не пропадет!

Он вихрем летал по комнате, размахивая руками. Кафтан нараспашку, картуз на затылке.

— Что мне этот писарь Бенциен? — повторял с презрением. — Кто он вообще такой?

Мама смотрела на возбужденного Мордхе‑Мендла и улыбалась. Она в него верила. Предсказывала, что ее свояк будет всей Польшей заправлять, и вот ее пророчество сбывается. На впалых щеках тети Ханы играл румянец. Она гордилась своим замечательным мужем‑болтуном.

Только отец молча сидел и разглядывал столешницу. Хвастливая трескотня зятя его не вдохновляла. Отец слышал такое не в первый, да и не в последний раз. Но что писарь Бенциен для Мордхе‑Мендла никто и звать никак — это, видно, его зацепило.

Отец медленно отвел глаза от стола, приподнял брови и тихо, насмешливо отозвался:

— Ай‑ай‑ай, кто бы говорил про Бенциена…

— Лейзер! — Мордхе‑Мендл застыл посреди комнаты. — Пускай твой Бенциен лесом идет, будь он хоть десять раз писарь. А что касаемо моих дел, так ты в них разбираешься, как корова в молитвах. Только и знаешь свое сено, вот и нюхай его на здоровье.

— Мое сено хоть понюхать можно, — огрызнулся отец. — А от твоих воздушных замков невесть чем несет.

И с победной улыбкой посмотрел на маму. Наверно, ждал ее одобрения.

Но маме это не понравилось. И никому не понравилось. Хотя в чем‑то отец был прав. Мордхе‑Мендл действительно собирался управлять Польшей. Ну, не всей, одним поместьем. Но весь город говорил, что за свои делишки Мордхе‑Мендл в тюрьме сгниет.

Хотя бы та же винокурня. Уже, казалось, вот‑вот, не сегодня‑завтра акт подпишут.

Мордхе‑Мендл на радостях заложил за воротник и закусил гусиным пупком. Дети той ночью не дрались за лучшее место на лежанке. Тетя Хана до утра глаз не сомкнула.

И вдруг оказалось, что помещик, компаньон, вечером лег спать в добром здравии, а утром не проснулся.

Жил бы Мордхе‑Мендл в «хоромах», ездил бы на собственной пароконной бричке, и писарь Бенциен перед ним носа бы не задирал, и отец бы над ним не подсмеивался, да Г‑сподь иначе рассудил. Вместо этого Мордхе‑Мендла в полицию потащили, к следователю: «А ну, рассказывай, с чего это пан Домбровский так скоропостижно скончался!»

Вот Мордхе‑Мендл до сих пор и живет в покосившемся домишке у шоссе. Пролетают над гонтовой крышей ветра, идут дожди. На ярмарки в далекие города едут телеги. И темными ночами стоит там, среди полей и ветров, тетя Хана. Смотрит вслед проезжающим телегам и просит Всевышнего помочь ее мудрецу и проныре.

После провала с винокурней Мордхе‑Мендл поутих, в черной, шелковистой бороде появились седые волосы. Горящие, быстрые глаза потускнели. Но надежда и желание возвеличиться не покинули Мордхе‑Мендла.

А может, и правда тетя Хана темной ночью на пустом шоссе вымолила помощи для мужа?

Мордхе‑Мендл положил глаз на поместье. Новую чушь выдумал. Жил еврей всю жизнь в деревянном домишке, ел кашу да ржаной хлеб, новой одежды себе со свадьбы не покупал. С чего вдруг ему о поместье мечтать?

Но приглянулось ему одно поместье, Вайсувка.

Летним утром тетя Хана сидела на краешке маминой постели. Голубой рассветный луч падал на рыжий всклокоченный парик. Сдерживая голос, тетя Хана скорее выдыхала, чем говорила, что Фляйшер, немец Фляйшер решил купить Вайсувку, а Мордхе‑Мендла взять компаньоном.

— Ты сама знаешь, у Мордхе‑Мендла ничего ценного нет, — объясняла тетя Хана, — но где написано, что надо именно деньги вкладывать? Деньги немец вложит, а Мордхе‑Мендл — мозги.

Склонившись к маминому полусонному лицу, тетя Хана так тихо выдыхала свои новости, что можно было услышать, как муха пролетела. И все‑таки мой тугоухий отец, который в талесе и филактериях стоял у окна, повернул голову и посмотрел на сестру с такой презрительной усмешкой, что на Ханиных щеках сразу выступили красные пятна.

Мама лежала в кровати. В последнее время мамино лицо стало заметно красивее, опять вернулись тонкие, изящные и при этом гордые черты, с которыми она приехала из Варшавы. Если бы, в белом жабо, в платье с белыми манжетами, она посмотрела на любого человека своим долгим, пристальным взглядом, ей самой поместье бы доверили.

Поэтому она так внимательно слушала, что рассказывает ей тетя Хана. Заметив, как та покраснела, в ответ на презрительную усмешку отца мама отозвалась громко и с не меньшим презрением:

— Хана, не обращай внимания. Ему только и остается гримасничать, братцу твоему. Думает, на свете ничего лучше нет, чем сеном торговать. А я тебе говорю, что ты, с Б‑жьей помощью, скоро помещицей станешь.

— Твои бы слова да Б‑гу в уши, — тихо вздохнула тетя Хана.

Проходят дни, недели, а дело — ни с места. Помещица, та, что имение продает, огромную сумму хочет. Фляйшер уже жалеть начал, что в это дело ввязался. Мордхе‑Мендл думает, как бы подстраховаться.

Совсем замотался. Не ест, не пьет. С утра до вечера в ипотеке сидит: «Это ладно, но кто мне гарантирует, что опять не получится, как со стеклодувной фабрикой или винокурней, не дай Б‑г?»

— Не отчаивайтесь! — подбадривала мама. — Сердцем чую, в этот раз Мордхе‑Мендл с пустыми руками не останется.

Самого Мордхе‑Мендла дома почти не видели, даже ночевать не приходил. Куда только не ездил, в панских покоях пороги обивал, даже в баню перед субботой не успевал сходить.

Однажды утром заявился к нам, голодный, невыспавшийся, борода растрепана.

Мама быстренько поесть собрала. Четвертинку свежего хлеба достала, за маслом и сыром сбегала, большую чашку кофе налила. Пока Мордхе‑Мендл ел, мама, облокотившись на столешницу, с любопытством рассматривала его смуглое, обветренное лицо.

— Как дела, Мордхе‑Мендл? — спросила она с дружеской улыбкой.

— Дела идут! — Он отхлебнул кофе. — Хоть и не сказать, чтоб очень гладко!

— Ты только не беспокойся. — Мама заговорила с ним, будто со своим мужем. — Не кипятись…

— Да при чем тут «не кипятись»? Просто немец, Фляйшер этот, ворюга каких поискать. Говорят, евреи — жулики, а я тебе скажу, что этот немец любого еврея за пояс заткнет. Ты же знаешь, денег у меня ни копейки. Все, что у меня есть, — это мозги, но чертов немец так мне голову заморочил, что у меня уже ум за разум заходит. Представь себе, хочет, чтобы я при нем управляющим стал, слугой, а он помещиком будет. Хочет, представь себе…

Дядя Мордхе‑Мендл отодвигает недопитую чашку и, горячась, со всеми подробностями рассказывает маме, как немец Фляйшер пытается обвести его вокруг пальца, заманить в ловушку и живьем закопать.

Мама, не отрываясь, смотрит ему прямо в глаза, растерянно, удивленно смотрит с беспомощной улыбкой на тонких, изящных губах.

Все ли она понимает, что говорит Мордхе‑Мендл? Наверно, да. Но мне кажется, что она видит только его взлохмаченные волосы, широкие круги, которые он рисует руками в воздухе, горящие глаза и, главное — огромное панское поместье, которое он так ярко ей описал.

И вдруг внезапно, ни с того ни с сего, весь город ходуном заходил: Мордхе‑Мендл купил Вайсувку!

— Мордхе‑Мендл? — силились припомнить. — А кто это?

— Как кто? Зять Лейзера.

— Какой еще Лейзер?

— Тот, что сеном торгует.

— Его зять Вайсувку, что ли, купил?

— Да, его зять.

— Черт побери! Да он же бедняк, нищий! Неужто правда?

— Как видишь.

Спрашивали у соседей, а те — у своих соседей. Слухи и пересуды ползли из дома в дом, от мужа — к жене, от христианина — к еврею.

Мама, запыхавшаяся, прибежала от тети Мирьям:

— Лейзер, ты слышал?

Но папы еще не было дома. Как раз сегодня он припозднился. И мама побежала по соседям найти кого‑нибудь, кто скажет все как есть. Без толку: все слышали, но ведь своими глазами никто не видел.

Мама уже хотела бежать на шоссе, в дом с земляным полом, где живет Мордхе‑Мендл. Она должна узнать! Сейчас же! Сию минуту! Но в последний момент одумалась.

Нет — обиделась — они сами должны были прийти и рассказать ей эту новость. Ей первой.

Потом пришел отец. Он тоже выглядел странно. Сено в бороде, шапка съехала набок, лицо растерянное. Можно подумать, это он поместье купил, а не дядя Мордхе‑Мендл.

— Лейзер, ты слышал?

— Так это правда?

— Что значит «так это правда»? Весь город ходуном ходит!

Да, он слышал. Был в синагоге на вечерней молитве, но никто не молился даже. Синагога гудела, как улей. Подходили, поздравляли. В общем, поди знай!..

— Ну что, Лейзер, я же говорила! — кивает мама всем телом.

— Говорила… Очень умным надо быть…

— А Мордхе‑Мендл не умный, по‑твоему?

— Умный или нет, но, чтобы поместье купить, деньги нужны…

— Значит, были у него деньги. Это же не ты. Только сено одно…

— Может, тоже поместье хочешь?

— А что, думаешь, я недостойна?

— Да нет, почему же? — пожал плечами отец. — Ну, давай купим.

— Брось ты шуточки свои!

И, рассерженная, ушла на кухню. Отец проводил маму недоумевающим взглядом.

Больше за весь вечер она ни слова не сказала. Озабоченно нахмурив лоб, подала ужин.

Мухи заснули на потолке, ходики сухо и надоедливо тикали: «Толь‑ко се‑но, толь‑ко се‑но…» Когда гири коснулись крышки комода, отец осторожно подтянул их, и внутри, в механизме, что‑то вздохнуло. Точь‑в‑точь как мама, когда у нее тяжело на сердце.

После ужина она сидела у открытого окна и смотрела в ночь. От кирпичной стены соседнего дома веяло теплом. Сверху, на крыльце, кто‑то рылся в чулане. Часы глухо и быстро пробили раз, другой, а мама все сидела возле окна. Я мог бы поклясться, что она видит перед собой латунные ручки, те, что были в доме ее первого мужа, лекаря. Наверно, она сравнивала ту жизнь с сегодняшней. А может, она завидовала тете Хане, у которой теперь свое поместье среди ржаных полей, под старыми липами и ясным, синим небом?

Мама… До самой смерти моя мама не забыла тех латунных ручек.